[598]. О том, что нацисты в концентрационных лагерях говорили узникам, что, даже если последние выживут, их рассказам все равно не поверят, свидетельствуют многие уцелевшие заключенные. Расчет оказался верным: действия нацистов заставляли «противника» не верить, задавать вопросы и терзаться сомнениями, на которые уходило время и силы. Тем самым выигрывалось время для победы.
Недоумение, неверие, растерянность, необходимость осознать происходящее отмечены в воспоминаниях очевидцев. Киевлянка Ирина Хорошунова, услышав, что киевских евреев гонят в Бабий Яр, записала в дневнике: «Не знаю, что там. Одно знаю – происходит что-то ужасное, страшное, что-то невообразимое, чего нельзя ни понять, ни осознать, ни объяснить»[599]. Актриса Киевского театра драмы Д. Проничева, которая выжила во время расстрелов в Бабьем Яру, вспоминала, что, когда шла с тысячами евреев к месту казни, не верила в то, что гибель возможна, и задавалась вопросами: «Особенно странными были эти близкие пулеметные очереди. Она все еще не могла и мысли допустить, что это расстрел. Во-первых, такие огромные массы людей! Такого не бывает! И потом – зачем?!»[600] Л. Лангфус приводит эпизод, которому был свидетелем, как некий молодой человек буквально на пороге газовой камеры воззвал: «Братья-евреи! Не верьте, что вас ведут на смерть. Невозможно помыслить такое, чтобы тысячи невинных людей вели вдруг на ужасную смерть. Это исключено, на свете не может быть такого жестокого, дрожь наводящего злодейства. Те, кто сказал вам это, определенно имеют какую-то цель»[601]. «Прибывшие не чувствовали за собой никакой вины. Не понимали, что с ними происходит»[602], – вспоминала бывшая узница К. Живульская.
Х. Арендт, оказавшаяся сторонним наблюдателем, вспоминала, что даже ей понадобилось время, чтобы осознать происходящее: «Мы узнали про Освенцим в 1943 году. И мы сначала не поверили, потому что с военной точки зрения это было ненужно и необоснованно. Мой муж – бывший военный историк, он понимает что-то в этом деле. Он сказал, не будь легковерной, не принимай эти истории за чистую монету. Они не могут зайти так далеко»[603]. При этом нередко, даже когда происходящее становилось очевидным, ясности не наступало, так как понимание происходящего было равносильно потере рассудка. «Я думал о том, что жгли живых, и говорил себе: нет, невозможно, иначе бы я рехнулся», – вспоминал Э. Визель[604].
С этой вывернутой наизнанку логикой узникам и наблюдателям приходилось сталкиваться и в деталях. Одной из таких деталей был уже упоминавшийся лозунг «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»), сознательно размещенный именно на главных воротах Освенцима, Заксенхаузена, Терезина и Гросс-Розена, а не на каком-либо здании внутри лагеря. Таким образом, он мог быть прочитан только с внешней стороны. То есть он был обращен к тем, кто входит, а не к тем, кто внутри. Этот лозунг был знаком двух параллельных миров, существовавших в Концентрационном мире: мира эсэсовцев и мира заключенных. Каждый из этих миров воспринимал лозунг в своем языке, и в обоих случаях он выглядел абсурдом и уводил человека за пределы реальности.
Узник, только попавший в лагерь и прочитавший лозунг снаружи, воспринимал его как указание на то, что, трудясь честно, можно освободиться из лагеря, и это поддерживало в нем иллюзии ровно столько времени, сколько требовалось для его переработки лагерной средой. Узник Освенцима П. Леви, «читавший» этот лозунг изнутри, расшифровывал его с позиции эсэсовцев совершенно иначе: «Работа – это наказание и страдание, и это не для нас, героев и лучших людей Рейха. Это для вас, врагов Рейха. И единственная свобода, которая вас ожидает, – это смерть». Эта позиция совпадала и с позицией старых узников. Далее Леви пишет: «Если бы фашизм победил, то эта надпись была бы на любом рабочем месте»[605]. Это один из самых характерных примеров. В целом же почти каждая деталь Концентрационного мира, почти каждая подробность его жизни и быта вызывала вопросы: «Что это?», «Для чего это?», «Какой в этом смысл?», «Что это значит на самом деле?».
Поиск ответов на эти вопросы парализовывал способность к осмысленному существованию, что вызывало страх и подавляло волю массы обреченных. Рассматривая эту проблему, важно подчеркнуть, что речь идет именно о массе. Воля (как и храбрость) – это свойства, проявляющиеся лишь в субъектах, то есть эти свойства первичны только в индивидууме. Масса не обладает волей, а если и обладает, то «вторичной», то есть либо привнесенной извне, либо воспроизведенной изнутри, из самой массы, кем-либо из своих членов, преодолевших способность массы поглощать индивидуальность и уникальность. Таким образом, нацистам достаточно было создать массу и парализовать ее террором и страхом, к которым масса чрезвычайно восприимчива, чтобы контролировать и подчинять сравнительно небольшими силами большое количество людей.
Для понимания и осознания происходящего, для того, чтобы нашлись правильные ответы на указанные вопросы, потребовалось продолжительное время даже для тех, кто находился в лагерях. Именно поэтому все масштабные восстания в концентрационных лагерях произошли не раньше 1943 года. В Треблинке и Собиборе – в 1943 году, в Освенциме – осенью 1944 года, в Маутхаузене – в начале 1945-го, в Бухенвальде – весной 1945-го. При этом важно помнить, что даже после того, как ужасы лагерей стали хорошо известны (во многом это произошло благодаря усилиям Я. Карского (Козелевского), узника Варшавского гетто и лагеря в Избице, который привез в Лондон и Вашингтон доказательства тотального истребления людей, которое совершалось в лагерях), далеко не у всех сторонних наблюдателей это осознание наступило. Во многом именно этим объясняется то, что авиация союзников не бомбила лагеря смерти, хотя о том, что там происходило, было известно уже в конце 1943 – начале 1944 года. Общественное сознание, традиционно более консервативное, чем сознание отдельного индивида, цеплялось за привычные формы восприятия реальности. Именно это сопротивление сказывалось потом десятки лет на отношении к бывшим узникам и на решении вопроса о воздаянии.
Поиски смысла
Парадоксально, но факт: при подавляющей грандиозности Концентрационного мира и тотальной обреченности его обитателей попытки освобождения из него были почти ничтожны. Причем большинство из тех немногих, кто был способен к сопротивлению, уже имело внутренний опыт сопротивления и не принадлежало полностью к западноевропейской культуре. Так, первый с момента основания лагеря побег из Бухенвальда совершил русский узник, восстание в Освенциме организовала зондеркоманда, состоящая из евреев, а в Треблинке, Маутхаузене и Собиборе – советские военнослужащие (руководитель восстания в Собиборе А. Печерский также был евреем). И для тех и для других характерно было ощущение особого внутреннего единства и принадлежности к мощной объединяющей идее – религиозной или социально-политической, – лежащей за пределами западноевропейской аксиологической системы.
Что касается собственно человека Западной Европы, то для него Концентрационный мир явился тотальной катастрофой, парализовавшей волю к сопротивлению. Одна из причин этой катастрофы коренилась в том, что начиная с середины XIX столетия Западная Европа религиозно, духовно разоружала себя через либеральную протестантскую теологию, через рационализм Л. Фейербаха, через «смерть Бога» Ф. Ницше, через пессимизм А. Шопенгауэра, через уже упоминавшееся «христианство без религии» Д. Бонхеффера. В результате опыт религиозного осмысления цивилизационных и жизненных катастроф и представления о бессмертии, о реальности жизни за порогом смерти были утрачены.
Мир отныне осмыслял и объяснял научный рационализм (Германия в первой трети ХХ столетия была одним из мировых научных центров, а немецкий язык был языком мировой науки), и, когда возник Концентрационный мир, большинство его обитателей оказались совершенно беззащитны. Освобождение из плена рационалистических идей запоздало произошло только в лагере. «Рационально-аналитическое мышление в лагере не только не помогало, но вело прямиком к трагической диалектике саморазрушения. Во-первых, интеллектуал не мог, не умел так просто, как неинтеллектуал, принять к сведению невообразимое. Наработанный навык ставить под вопрос явления повседневной жизни не позволял ему просто согласиться с лагерной действительностью, потому что она слишком резко противоречила всему, что он до сих пор считал возможным и приемлемым…» – констатировал П. Леви[606].
В свою очередь, вера, дававшая возможность усилить себя в условиях беспрецедентного давления в противовес интеллекту, который ослаблял выживаемость, создавала, по точному определению М. Мамардашвили, «индивидуальные точки необратимости, в противодействие которых упирался обратный процесс распада и разрушения»[607]. Исследователями концлагерей и очевидцами было замечено, что люди, даже совершенно немощные телом, но имевшие духовную опору, лучше переносили лагерную жизнь и чаще оставались в живых, чем физически сильные натуры.
Комендант Освенцима Р. Хёсс вспоминал, как вели себя в лагере Свидетели Иеговы: «Для них не существовало начальства, они признавали единственным начальником только Иегову… Айке много раз приговаривал их к телесным наказаниям за нарушение дисциплины. Они выносили наказания настолько страстно, что трудно было поверить своим глазам. Они казались какими-то извращенцами. Они просили коменданта о дальнейших наказаниях, чтобы пуще прежнего свидетельствовать о своей идее, об Иегове. После медицинского освидетельствования, которого они ждали, как никакие другие заключенные, и от которого они категорически отказались, – отказались даже подписываться под бумагой военного ведомства, – РФСС также приговорил их к смерти. Когда им об этом сообщили, они были вне себя от радости, они не могли дождаться часа экзекуции. Снова и снова они заламывали руки, с восторг