Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия — страница 65 из 82

о, я почувствовала, как бремя многолетней боли упало с моих плеч. Я больше не была во власти ненависти, я наконец-то была свободна»[733]. Пожизненный статус жертвы с этого момента более не преследовал ее. Важно обратить внимание на то, что она этим актом навлекла на себя обвинения в том, что предала свою умершую сестру, которая страдала вместе с ней, но не уполномочила ее прощать. Однако Е. Мозес Кор считала, что прощение – это единственный достойный способ почтить память погибших, способ, удовлетворяющий самым пристрастным требованиям справедливого наказания.

Наблюдались и попытки придать масштаб этому процессу. Необходимо отметить, что речь шла не о прощении, а об искуплении, то есть деятельном, видимом раскаянии. Наиболее интересным опытом такого рода стало создание в 1952 году организации «Действие. Искупление. Созидание мира» (Aktion Sühnezeichen Friedensdienste. ASF. Действует до настоящего времени). Ее основателем стал бывший немецкий судья (единственный судья в нацистской Германии, который открыто выступил против программы эвтаназии), а затем известный деятель протестантской церкви Л. Крейссиг. Он был сторонником выстроенной на христианской концепции искупления идеи глобальной немецкой вины, вины, находящейся вне рамок правового или политического поля, что совсем не соотносилось с послевоенными тенденциями (против такой формы вины был даже К. Ясперс). Крейссиг настаивал на том, что потребность в примирении у немецкого народа должна стать неотъемлемой частью менталитета, чтобы дать возможность нормально сосуществовать в будущем немцам и тем народам, которым они принесли бедствия.

Он был обеспокоен тем, что отрицание этого общенационального морального краха разрушит общественное сознание немцев и не даст им возможности наладить отношения с внешним миром. Поэтому Л. Крейссиг воспринимал разделение Германии как справедливое наказание, которое должно было быть безропотно принято немецким социумом. Он ходатайствовал за военных преступников, таких как Эйхман, которого, по его мнению, израильские власти должны были передать Германии для суда на родине, просил о помиловании военных преступников, приговоренных к пожизненному заключению или смертной казни.

Инструментом такого глобального примирения должна была стать указанная организация, объединявшая в своих рядах немецких добровольцев, которые в знак искупления своей вины, вины предков и всего народа должны были заниматься восстановлением и строительством различного рода объектов в тех странах, народам которых фашизм нанес наибольший ущерб (прежде всего это Израиль, СССР, Великобритания, Польша). Сотни волонтеров восстанавливали в этих странах храмы, синагоги, больницы, школы и другие общественные здания. Эти здания должны были служить символами искупления немецким народом своей вины и, таким образом, стать важным шагом к общеевропейскому примирению. «Многие из добровольцев, вернувшись в Германию, стали выступать в СМИ, пошли в политику, стали работать в мемориальных музеях, приняли священство и т. д., продолжая продвигать идею примирения с бывшими врагами»[734].

Однако идеи Л. Крейссига не получили широкого распространения и масштабного признания. Напротив, многочисленные амнистии нацистских преступников, не только не признавших вины, но и настаивавших на собственной правоте, амнистии, о которых пойдет речь далее, возвращение бывших крупных нацистов в политическое и общественное поле свидетельствовали не о стратегии радикального выхода за пределы устоявшихся форм социальных реакций, а прежде всего о неспособности, нежелании и просто бессилии разобраться в произошедшем до конца или даже о тайных симпатиях к побежденным. Эти амнистии стали формой обмена между бывшими нацистами и социумом: общество приобретало спокойствие и забвение в обмен на амнистию и формальное, внешнее раскаяние, бывшее необходимым условием освобождения преступника. Таким образом прошлое, от которого стремились избавиться, неизбежно возвращалось в прежнем трагическом виде, утратив всего лишь свое господствующее положение. Именно последнее обстоятельство очень многих вводило в заблуждение.

Это, в свою очередь, вызывало дискуссии о смысле и формах прощения, равно как и о самой возможности прощения. И именно благодаря амнистиям нераскаявшихся нацистских преступников многие участники этих дискуссий, как, например, Х. Арендт или К. Ясперс, встали на точку зрения абсолютной невозможности прощения и забвения. Наиболее активно отстаивал принципиальную невозможность прощения В. Янкелевич. В своем знаменитом эссе «Следует ли нам прощать их?» он жестко и убедительно возражал против срока давности для преступлений нацистов. Один из главнейших его аргументов состоял в том, что преступления против человечности, совершенные, в частности, в Освенциме, дегуманизируют человека как такового, попирая саму суть того, что является человеком. Он считал, что преступления такого масштаба не могут быть искуплены прощением, так как «прощение погибло в концлагерях». Государство не может вместо жертв прощать преступников – только сами жертвы имеют право простить, только жертва и палач, будучи лицом к лицу, могут говорить о прощении. Но для этого нужно, чтобы жертва была еще жива. Если же нет, то дверь, ведущая к прощению, захлопнулась навсегда. В этом случае раскаяние палача ничего не дает; оно неадекватно содеянному и навсегда опаздывает – раскаяние и прощение разделяет непреодолимая пропасть во времени[735].

Таким образом, простить было невозможно. Как и невозможно было определить точную цель воздания, ибо не просто всегда что-то ускользало, но часто оказывалось, что объектом воздаяния в итоге становился сам жаждущий воздаяния. В данной ситуации чувство так и не восстановленной справедливости никуда не могло исчезнуть, одержимость прошлым грозила превратиться в патологию, в манию, и в этих условиях в качестве единственного средства преодоления прошлого была предложена компенсаторная стратегия превращения немцев в «кающуюся нацию», прививания им коллективной вины за то, что Х. Арендт называла «тотальным сообщничеством немецкого народа»[736]. То есть огромный груз вины определенной категории немцев раскладывался на всех, включая еще не родившихся, то есть по социальной горизонтали и по родовой вертикали. Примечательно, что тезис о коллективной вине сформулировал в 1945 году немецкий теолог К. Барт, хотя, казалось бы, именно протестантская и католическая церкви Западной Европы могли и обязаны были предложить выход из «круговращения возмездия».

«Коллективная вина» была создана для того, чтобы за коллективным преступлением последовало коллективное наказание, с чем не были согласны даже некоторые узники лагерей типа В. Франкла, считавшие, что и в лагерях не все эсэсовцы были извергами[737], или Э. Визеля, говорившего о том, что концепция коллективной вины позволит настоящим виновникам произошедшего раствориться в общей массе[738]. Тем не менее постулат о том, что «Освенцим есть прошлое, настоящее и будущее Германии» (Х.М. Энценсбергер)[739], стал важнейшим стимулятором памяти немцев и фундаментальным основанием их самоощущения как кающейся нации, базовым вектором бытия постнацистской Германии. Недостаточное воздаяние отныне растягивалось в бесконечность, основная нагрузка была возложена на время, которое должно было вечно сохранять память о палачах и жертвах и в любой момент призвать к ответу за случившееся.

Однако это привело к обратному эффекту. Чем дальше от преступления отстоит наказание, тем более оно кажется странным, если не сказать бессмысленным или вредным даже для жертвы и тем более для стороннего наблюдателя. Актуальными становились слова, приписываемые блаженному Августину Гиппонскому: «Запоздалая справедливость немногим лучше разбоя». Кроме того, у выживших узников менялось восприятие произошедшего. По мере того как шло время, неизбежно (помимо уже указанных механизмов иммунизации памяти) включался механизм мифологизации прошлого, происходила беллетризация воспоминаний, когда в конкретное событие, отраженное в памяти, инвестировались более поздние впечатления, почерпнутые из рассказов других людей, научной или даже художественной литературы, когда эмоциональная значимость события вытесняла достоверность. Или же воспоминания полностью становились итогом бессознательного усвоения этой литературы, превращаясь, по словам Х. Вельцера, «в ложные воспоминания, созданные коммуникацией, а не собственно опытом»[740], когда человек точно и правильно помнит событие, но забывает источник, откуда получено знание о нем.

Так, руководитель восстания в Собиборе А. Печерский вспоминает в своей книге историю (она в последующие годы неоднократно повторялась им), как он в лагере колол пни и эсэсовец, рассердившись на него, заставил Печерского расколоть огромный пень за пять минут. «Расколешь – пачка сигарет, не расколешь – 25 плетей». Печерский расколол раньше положенного времени и, когда эсэсовец протянул ему сигареты, отказался со словами: «Спасибо, я не курю». Эсэсовец принес буханку хлеба и маргарин – для концентрационного лагеря целое сокровище, – и вновь Печерский отказался: «Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно»[741]. Однако, как свидетельствует Л. Симкин, ни один из выживших в Собиборе товарищей Печерского не мог вспомнить этот эпизод[742]. Если учесть, что данный сюжет очень «литературен» (похожий эпизод встречается у М. Шолохова в «Судьбе человека» – там заключенный лагеря отказывается от водки, налитой эсэсовцем: «Благодарствую за угощение, но я непьющий»