[768]. Воспоминания участника восстания в Треблинке Р. Глацара (в русском переводе «Ад за зеленой изгородью. Записки выжившего в Треблинке»), написанные сразу после войны, ждали издания около 40 лет. Записки погибшего члена зондеркоманды З. Градовского, найденные в земле у крематория в Освенциме в 1945 года (а это один из самых глубоких и бесспорных документов о том, что происходило в Концентрационном мире), удалось издать на личные средства одного благотворителя только в 1967 году – спустя 22 года после находки. И прошло еще 22 года, прежде чем записки перевели на европейские языки[769].
Попытки выживших узников создать мемориалы на территориях бывших концлагерей (в Дахау, Нойенгамме, Бухенвальде, Заксенхаузене) вызывали многочисленные споры и конфликты и часто встречали откровенное сопротивление (так, небольшая мемориальная выставка, открытая в крематории Дахау в 1950 году, через три года была закрыта). Ситуация стала меняться только в середине 1960-х годов, когда постоянные экспозиции были открыты на территории Дахау, Бухенвальда и Нойенгамма, прошел судебный «Освенцимский процесс» (1963–1965) и другие процессы, на которых был осужден ряд нацистских руководителей, многие из которых даже прошли процедуру денацификации.
В целом, как пишет Е. Лёзина, «судебные процессы первой половины 1960-х годов существенно изменили ситуацию в западногерманских судах… со второй половины 1960-х годов 60 % всех уголовных преследований нацистов стали составлять преступления, имеющие отношения к массовому уничтожению людей. В тот же период изменился этнический состав жертв нацистских преступлений: если до 1966 года 62 % пострадавших составляли немцы, то в последующий период число представителей других этнических групп возросло до 86 % (в частности, с 29 % до 76 % возросло количество судебных преследований по преступлениям, совершенным против евреев). Аналогичный сдвиг произошел в территориальном фокусе судебных разбирательств: если до 1966 года 72 % составляли преступления, совершенные в Германии, то после 1966 года география рассматриваемых в суде преступлений расширилась. Теперь 83 % судебных преследований имели отношение к местам, находившимся за пределами страны (в основном в Польше – 41 %, и в Советском Союзе – 31 %). Претерпели изменения и категории обвиняемых преступников: с 2 % до почти 11 % возросло количество судебных разбирательств над членами «эскадронов смерти», с 20 % до 31 % – над охранниками трудовых лагерей и лагерей смерти, с 27 % до 44 % – над членами полиции»[770]. Всего же с 1945 года и до настоящего времени, как пишет С. Келлерхоф, «из 170 тысяч обвиняемых западногерманскими, а с 1990 года общегерманскими судами к ответственности было привлечено не более семи тысяч человек, из которых около 1200 человек были осуждены за убийства и лишь 175 человек были формально приговорены к пожизненному заключению»[771].
Однако очень многие попытки зафиксировать трагическое прошлое в памятниках, создать локусы мемориализации, невзирая на указанные изменения, увенчались успехом еще намного позже (так, памятный комплекс, посвященный шести миллионам евреев, погибших от рук нацистов, появился в Берлине вообще только в 2005 году, после 17-летней дискуссии, и его создание ознаменовалось скандалом, после того как выяснилось, что химический концерн «Degussa», выпускавший в годы войны «Циклон-Б» для газовых камер концентрационных лагерей, изготовил специальный антивандальный раствор для мемориала[772]). Это было связано с общественным нежеланием иметь перед глазами топосы страшного прошлого, самые убедительные и достоверные его следы, исключающие любые дискуссии на тему о существовании лагерей и преступной сущности нацизма. Таким образом был выработан один из наиболее действенных способов социального бегства от своей собственной истории, от вопросов, ответы на которые грозят деформацией национальной идентичности.
С другой стороны, все послевоенные годы идет процесс распада «среды памяти», которую составляли бывшие узники. Одна часть уходит из жизни, другая кооптируется социумом. Чем меньше остается живых свидетелей, носителей травмы, тем более актуализируется необходимость ее фиксации, придания ей мемориальной, архитектурной, литературной формы, в рамках которой ее можно передать уже подросшему первому послевоенному поколению. Из среды памяти выделяются места памяти, память обретает конкретные топосы и формы воплощения, среда и место все более удаляются друг от друга. Как писал П. Нора, «мемориальные памятники существуют потому, что больше не существует социальная среда памяти, та среда, в которой память является существенным компонентом повседневного опыта»[773]. То есть рядом с памятью возникает ее заменитель, который, в отличие от памяти, имеет каноническую, догматическую форму, нередко позднее вступающую в противоречие с более подвижными, текучими формами памяти.
В СССР эти процессы проходили иначе и по иным причинам, речь о которых шла в главе, посвященной источникам и историографии проблемы, однако общим местом этих процессов на Западе и в СССР было стремление к забвению. Как уже говорилось, издававшиеся воспоминания и научные труды проходили серьезную цензуру. Известный писатель И. Эренбург собирался писать роман о нацистских концентрационных лагерях, однако этот замысел так и остался неосуществленным. Писатель С. Злобин, узник лагеря Цайтхайн, после возвращения на родину начал работать над документальным романом «Восставшие мертвецы» о своем пребывании в лагере, но уже в 1946 году текст незаконченного произведения был изъят, и роман не вышел. Уже упоминалось о том, что был рассыпан набор «Черной книги», в которой были собраны документы о массовой гибели советских евреев в концентрационных лагерях. Была запрещена к исполнению написанная в 1945 году Симфония № 1 («Бабий Яр») украинского композитора и дирижера Д. Клебанова (впервые исполнена только в 1990 году, после смерти композитора), а текст одноименного романа А. Кузнецова с большим трудом и со значительными цензурными изъятиями вышел в журнале «Юность» в 1966 году.
В 1957 году в Киеве начинаются работы по уничтожению самого Бабьего Яра – места массовых расстрелов киевлян (преимущественно евреев) рядом с Сырецким концентрационным лагерем и территории самого лагеря. Применявшийся для уничтожения метод – замывка оврага гидромеханическим способом с помощью пульпы (смеси глины и воды) – привел, в свою очередь, к трагедии, известной под названием «Куреневская катастрофа», когда плотина, которой был перегорожен овраг, в марте 1961 года рухнула под давлением талых вод, пульпа вылилась и затопила огромный жилой район Киева, унеся сотни жизней[774]. Благодаря усилиям общественности первый памятник на месте Бабьего Яра был открыт только в 1976 году. На месте Сырецкого лагеря сегодня обычный жилой район. Руководитель восстания в концентрационном лагере Собибор А. Печерский удостоился награды только в 2016 году, когда посмертно получил орден Мужества, тогда же его именем были названы улицы в Новой Москве и Ростове-на-Дону, были выпущены книги, сняты художественные и документальные фильмы, посвященные его подвигу.
И на Западе, и в СССР «общество забвения», «нежелания видеть», в которое превращался окружающий жертвы лагерей социум, вступало в конфликт с «обществом памяти», которое представляло собой условное сообщество бывших узников. Этот конфликт выражался в отношениях с окружающими, которые не хотели слушать, не понимали выживших и того, что с ними произошло, или понимали превратно и оттого нередко даже презирали их. З. Вайнберг, заключенная Собибора, приехав в Америку, была потрясена тем, что никто из друзей не придает никакого значения тому, что они с мужем бежали из Собибора, и даже раввин местной синагоги не хотел говорить с ней об этом, равно как и ее собственная дочь[775]. Узница Освенцима Г. Биренбаум вспоминает, что в 1947 году, уже оказавшись в Израиле, она пребывала в глубочайшем смятении, когда ей говорили: «Вы просто шли как бараны. Вы не защищались. Почему вы не сопротивлялись? Что с вами произошло? Вы сами виноваты. Вы ничего не сделали. С нами бы такого не случилось. Не рассказывай нам об этом, это позор. Не рассказывай молодым, ты подорвешь их боевой дух»[776].
Одна из узниц Освенцима, А. Нусбехер, удалила вытатуированный номер «после того, как одна из [ее] учениц предположила, что это [ее] телефонный номер»[777](трагичность ситуации усиливал тот факт, что узники в лагере между собой горько шутили, называя вытатуированный номер «небесным телефонным номером»), еще одна узница Биркенау вытравила его после того, как врач, выслушав ее историю, сказал: «Да-а… Но очень плохо там, наверное, не было, иначе вы не были бы здесь»[778]. То есть, как уже говорилось выше, сбывались худшие предсказания эсэсовцев, предсказания, о которых вспоминали многие выжившие заключенные, в частности С. Визенталь. Он вспоминал, как эсэсовский роттенфюрер Мерц в 1944 году предложил ему представить, что он выжил, оказался в США и стал рассказывать обо всем, что пережил в лагере. «Вы бы сказали американцам правду. Хорошо. А знаете, что было бы потом, Визенталь? Он встал, посмотрел на меня и усмехнулся. – Они бы вам не поверили. Сказали бы, что вы ненормальный. Может быть, даже посадили бы в сумасшедший дом. Как может кто-нибудь поверить в этот кошмар, если не прошел через него сам?»[779]