Воспитатель вздохнул, заметив недоумение у меня на лице.
— Что же, хорошо, Антон. Объясню тебе проще. Все равно ты вряд ли способен уяснить сложный текст... — заметил он, а затем я вдруг услышал в голове звонкий смех. Шут издевался надо мной, но в то же время я понимал — это его проделки. Воспитатель, похоже, пытался всё это время что-то незаметно для меня прочесть — и прочитал то, что скормил ему Шут. Тот же наверняка валял дурака.
«Меня, скорее всего, посчитали каким-нибудь имбецилом!» — подумал я, даже не зная, плохо это теперь, или хорошо.
— Несколько дней назад, тебе исполнилось двадцать лет, — терпеливо заметил мне воспитатель, и дождался моего неуверенного кивка. Кажется, его не смущала моя немногословность. — Известно, что у тебя есть редкое пси-расстройство, заложенное на генетическом уровне. Предполагалось, что оно может неким образом стимулировать память и позволить сознанию скользить вдоль временной генетической линии. Видеть глазами предков, если можно так выразиться...
Тревожная дрожь продрала меня от затылка до пят, как я это услышал. Я понял вдруг, во вспышке озарения, откуда я взялся здесь — в этом мире.
Я есть, всего лишь, память о предке! О таком же человеке, по имени Антон, но только о таком, который жил шестьсот назад. Память о предке, который заменил на своем месте потомка, и взял бразды в свои руки.
«Выходит, я правда умер тогда — в двадцать восьмом? И у меня был потомок?» — задумался я, и закрыл невольно глаза. Теперь уже не понять. Есть только я не вспомню что-нибудь ещё.
— К сожалению, особенных преимуществ не проявилось, а вот побочные эффекты были налицо, — произнес воспитатель. — Дарований в значимых для популяции областях ты не показал. Пси-проявлений ты не осилил, даже среди самых простых. В твоих генах проявил себя откровенно неблагоприятный признак, Антон. Всё вместе, это ещё больше снизило срок дожития для тебя.
— С-срок дожития? — пробормотал я, обуреваемый плохими предчувствиями, что должно это значить.
— Мы не сообщаем кому-либо, какой класс ему присвоен, пока не приходит время, — печально сказал воспитатель, глядя в глаза. Кажется, он и впрямь сожалел, что приходится мне это сообщать. — Но твой класс — «Е», Антон. Срок твоего дожития — двадцать лет. Твоё время пришло. Пора тебе в Извлекатель.
Я вздрогнул, все осознав и поняв смертельную опасность, которая нависла сейчас надо мной. Я попытался, было, встать с места, но вдруг понял, что я... не могу. Мир померк перед моими глазами. Подлокотники кресла под моими руками повисли, как в пустоте. Как в глубоком тумане, куда погрузился мой разум.
— Успокойся, Антон. Все хорошо — ты жертвуешь собой, во имя продолжения рода людей, — чужой голос успокаивающим покрывалом окутал мне сознание, и я впервые почувствовал, как мой разум становится океаном, в который погружены невидимые, невесомые пальцы. Они мягко шелестели внутри, но я воспротивился им, и море взбурлило. На горизонте начался шторм, и небо содрогнулось от раскатов нарастающей с каждой секундою бури.
Из глубины души у меня потянулось что-то неодолимое. Грозно ревущее бурей, будто дракон из Бездны — морской пучины.
— В Извлекатель — нас!? — зарычал внутри меня Шут. — Черта с два мы идем в Извлекатель! Мы отжили свой срок шесть сотен лет назад. Пусть идут теперь на хер. Пристегни ремни, парень. Я иду наружу!
Подлокотники кресла смялись под моими ладонями, словно мягкий металл, а в следующую секунду меня толкнуло с места вперёд — в горячий и густой воздух, который замедлил мне ход. Я видел, как веки воспитателя неправдоподобно медленно идут вниз, пока мое тело — не движется, а словно скользит сквозь воздух — к нему навстречу.
Он не успел встать с кресла, когда мой кулак устремился к нему без размаха, сминая и вдавливая мощные скулы — и сразу перехватывая другой рукой его кресло, чтобы швырнуть, как мне показалось, его сквозь пространство. Двое других мужчин успели лишь вскинуть руки, когда кресло полетело в их сторону. Я почувствовал воздействие, словно воздух препятствовал креслу в его полете — впустую. Чужая воля не могла пересилить Шута.
Мужчины покатились по полу, подлетели как кегли, в грохоте разлетающихся обломков. Мониторы множества экранов разбились вдребезги, и сквозь ещё летящее облако стекла — я скользнул, разорвав ткань пространства. Секунда — и я был уже возле них. Я сам не осознал, когда моя рука опустилась на чужой затылок, отправляя в глубокий сон что первого, что второго.
Взгляд мой обратился на дверь, над которой пробежались мигающие огни. Красный свет заполнил все помещение, и я сделал сквозь воздух шаг. Первый, второй, третий. Я ускорился, и воздух перед моими глазами стал горячим и густым пламенем. Я наклонил голову, и прошел сквозь дверь, будто она была сделана из желе. Пол мягко пружинил под моими ногами, а я бежал — бежал и бежал, пока, таким же образом, не проник сквозь вторую закрытую дверь, и не вырвался на волю — наружу!
Пролетел, подчиняясь инерции, через пандус, и приземлился на серебряный пол. Вокруг меня сияли красным пламенем огни, и фонари со всех углов повернулись в сторону ко мне. Их свет бил в глаза. Вокруг были камеры, огни и турели.
И внезапно моя рука поднялась в воздух, и сомкнулась в кулак. В её плену, словно птица в клетке, оказалась маленькая молния, которая с каждым мгновением, с каждым мигом пульсации, становилась маленьким солнцем. Она засияла, словно огни святого Эльма на моих пальцах, и вспыхнула солнечной вспышкой.
Я с трудом проморгался, сквозь светлячки на сетчатке глаз.
Свет погас, и весь город под сводами погрузился в кромешную тьму, словно все приборы, работающие на электричестве, вырубило электромагнитной вспышкой. То тут, то там раздавались крики неожиданности и испуга, ведь сейчас улицы не освещал ни малейший луч света.
Тьма приблизилась и накатила на веки. Она стала осязаемой и протяжной. Она забивалась мне в рот и ноздри. И сквозь неё я скользил, словно я был часть её тела. Незримый, неосязаемый и неслышный — я шел, и даже шелест моих шагов не нарушал тишину. Я летел и парил, словно мое тело было теперь бесплотным, как призрак.
И в какой-то момент, я замер в укромном и незаметном месте, где уже не слышалось вдали голосов. Здесь, я расслабленно опустился на землю, и мои стопы впервые коснулись пола. Никто не видел, как мои руки, мои ладони стали подниматься — и обхватили мое лицо, словно маску, которая сползала с кожи.
— Нас могут отследить по сетчатке глаз и отпечаткам пальцев, Антон, — прошелестел неслышимо Шут. — Я помогу нам.
Вспышка боли пронзила кончики пальцев, и поднялась до самых предплечий. Ладони горели, словно раскалённые иголки играли под кожей, рисуя орнамент. Моё лицо скривилось в страшной гримасе боли, и вдруг, я услышал хруст собственных скул. Черты моего лица, губы — они все смещались и двигались в ритме, который видеть мог только Шут. И вдруг, всё кончилось столь же быстро, как началось.
Отчаянно вдыхая и выдыхая воздух, я вгляделся в темень впереди меня, и закашлялся. Я понял, что моя поимка откладывается на неведомый срок, потому что я снова — не я. По крайней мере, сетчатка глаз и форма лица теперь у меня была чуть другая. Возможно, это задержит на какое-то время воспитателей, которые захотят отомстить мне за то, что я сделал.
Мне было нужно залечь на дно. Но как? Как это, черт подери, сделать в мире, который куда более сложен, чем до этого мне представлялось!?
— Спасибо, Шут, — выдохнул я. — Спасибо.
— Спасибо намажь себе на бутерброд. Хочешь залечь на дно — проведай свою девицу. Проверь — взяли её воспитатели уже, или нет. Без неё у меня столь же много зацепок, как у тебя.
— Сто четырнадцать, пять, сорок восемь, — вспомнил я. — Когда они потеряют меня, то пойдут к ней. Тогда стоит спешить.
Глава 6. Кто - больший псих?
По мере того, как я шёл по «ночному» темному городу, чем глубже я спускался — тем яснее мне становилось, что за сверкающим фасадом таились разруха, мусор и грязь — иногда горы их. Дальше город уходил глубоко в тоннели, и я шел по улочкам и аллеям, как по коридорам канализации. «Кап-кап-кап» — капали капли с потолков, и стекали струйками мерзкой жижи, что текла прямо посередине прохода.
Где-то вдали перемигивался мерцающий свет огней, по которым я понял, что город уже оправился после шутейской ЭМИ-волны. Обрывки проводов, по которым струился по потолкам и стенам коридора свет, свисали над головой, пока я шел вперед, зажимая перед собой нос.
Я не понимал, почему город пошел в тоннели, а не стал застраиваться вверх и вдаль ровной поверхности, что под высокими сводами. Возможно, потому что ярусом выше тоже кипела жизнь, и потолок мог оказаться не столь прочным, как мне казалось? Множество высоких пилонов, которые толкали над собой небо, не позволяли соврать — зачем-то же их строили? Это были опоры?
В любом случае, Вентилятор на пути к «улице сто четырнадцать» опускался прямиком в канализационную трубу, по чьей гофрированной поверхности я сейчас неспешно ступал. Пульсация пси-зрения стала сопровождать меня отныне всё время, и я видел в почти полной тьме, не включая фонарь. Пси-зрение, как лучи света глубинного удильщика, подсвечивало передо мной предметы не хуже, чем я мог сделать это своими глазами.
Единственное, что я не видел ни цветов, ни красок этого мира — моим зрением были телекинетические ладони, которыми я жадно ощупывал перед собою пространство. Возможно, просто таков мой путь?
— Твое слабое место — это тонкие воздействия, я бы сказал. Но я знаю, что на самом деле, твое слабое место — это некая травма. Перекос в сознании, — изрек Шут, и я закрыл глаза.
Возможно, он в чём-то был прав. Я ещё на Земле слишком хорошо, по мнению прочих, переживал присутствие чуждого разума Червя в своём сознании. Но так было не всегда... и не до конца — правда.
— Ты закрылся, как в раковине — улитка. Расковырять тебя оттуда непросто — в глазах воспитателей ты и без меня — все равно, что черная дыра без малейших мыслей. Именно поэтому у тебя идет перекос в сторону грубых воздействий — у тебя даже пси-восприятие работает не так, как оно должно. Ты ощупываешь руками, а это есть форма телекинеза.