– За что мне это! – взвыла Вика, но тут же осеклась.
Тела виновников разрухи, трёх бритоголовых «быков», своим видом вызывали омерзение. У одного была вырвана грудина; лёгкие и надкусанное сердце валялись в углу, явно отброшенные. Второй лежал у кровати с кровоточащей культей вместо левой руки и обглоданным лицом; сама рука покоилась на задней стенке шкафа, там же лежал пистолет с опустевшей обоймой. Кровавый след на полу вёл на кухню. На первый взгляд казалось, что третьему головорезу повезло больше остальных: все части тела остались на своих местах, а раны выглядели не так страшно. На деле же звериная ярость соединилась с сугубо человеческими излишествами. Грудь покойника исполосовали, кожанка и майка не спасли, лицо покрывали синяки и ссадины, на горле зияла рваная рана.
Вика всхлипнула. Разгромленный колумбарий посреди спальни стал братской могилой, а невредимые, хоть и испачканные кровью, урны – надгробием.
– За что мне это! Что мне теперь делать?!
– Не думай об этом, скоро всё закончится. Купим мы тебе новую мебель.
– Купим, блин! Скажешь же!.. Скажи ещё, что знаешь, какого хрена здесь происходит!
– А что тут знать? – Евгений сунул руку в открытую урну и извлёк из неё фалангу пальца. – Рожин зол за стройку и пытается нас прикончить. Сперва взялся пытать бабу, которой я пару раз прочистил трубы, теперь вот прислал за тобой. Как видишь, даже дважды мёртвые, наши тётушки могут постоять за себя.
Вика не удержала стона. С тех пор как Евгений поселился у неё, спокойная жизнь превратилась в водоворот насилия и кошмаров. Мало того что разнесли квартиру, ещё и с работы погонят за разбитое оборудование.
– Толстяк застрял в девяностых, это его погубит. Отоспись, хватай родню, – Евгений кивнул на урны, – и поезжай в убежище. Я тоже скоро буду.
– Что ты собрался делать? – Вика утерла слёзы, но на щёки брызнули новые.
Евгений извлёк из рукава пластиковый кинжал и глядел на него, словно на предмет из далёкого прошлого. Как взрослый смотрит на любимую в детстве книгу, ныне уже не вызывающую восторга. Больше никакого удовольствия от чтения, просто дань памяти.
– Говнюк отнял у нас прошлое. Я лишу его будущего.
Глава 5. Любовь волчицы
Двадцать лет назад
Первый день без Папы Женя прожил словно на автопилоте.
В доме стало свободнее, будто из комнат вынесли лишнюю мебель. Не то чтобы Папа производил много шума, но в привычных стенах стало непривычно тихо. Тётушки редко шумели при свете солнца, да и тётя Лиза чаще ночевала в городе, чем в поместье. Бытовое шуршание тёти Алисы вытеснялось свистом сквозняка. Даже Вика как-то притихла.
Матери нигде не было. Во всяком случае, Женя её не видел.
Когда стемнело, Женя почистил зубы и собрался принять ванну. Журчание воды успокаивало, а пар придавал обстановке ощущение сна: стены блестели, свет окрасился в персиковые тона, отражение в зеркале расплылось. Женя разделся и погрузился в воду. Было горячо, но он быстро привык. Потяжелели веки, разморённый мозг оградился от тревоги, будто пересохший колодец заложили пенопластом и накрыли листом фанеры.
Иллюзия нормальности. Имитация покоя.
Задремав, Женя не услышал, как открылась дверь, не заметил силуэт за шторой. Но вот раздался плеск, тёплая гладь покрылась рябью, и в подбородок начала врезаться череда волн, задевая губы. Не соображая, он приподнял веки.
Женя и представить себе не мог, что на бёдрах у Матери такая дряблая кожа.
Мать присела перед Женей на корточки. Осунувшееся лицо заслонило собой весь мир, осоловевший взгляд был устремлён не на сына, а куда-то за него. Волосы свисали с головы Матери как водоросли с прибрежных камней, пахли землёй и какой-то химией; от шеи несло потом. Вода в ванной быстро остыла, будто в неё высыпали гору колотого льда. Щёки Матери и Жени соприкоснулись. На дне смачно булькнуло, и Женя ощутил, как под ним закрутилась воронка. Мать подхватила Женю и поставила на ноги. Её прикосновения были холодны, как айсберг, и столь же непродолжительны, как его дрейф в тёплом море.
За спиной Жени скрипнул смеситель. Спасаясь от хлынувшего кипятка, мальчик уткнулся лицом в живот Матери и обхватил её руками. Сквозь журчание воды пробился тяжёлый вздох. Женя жалобно промычал в ответ и поднял взгляд. Давно он не видел мать такой… измученной. Сейчас она напоминала мокрую кошку.
Помедлив, глядя Жене в глаза, Мать потянулась к смесителю. Тот скрипнул снова, и вода охладилась: не талый лёд, но и не кипяток.
«Так хорошо, мама». Женя пригнулся и поцеловал колено Матери. В ответ она мимоходом погладила Женю по плечу. В тёплой воде прикосновение не казалось таким холодным, скорее приятным – таким, каким должно быть всегда.
Ручейки, стекавшие с Матери в слив, окрашивались то в тёмно-серый, то в бурый. Скоро к воде добавились клочья мыльной пены. Женя ощущал, как они падали ему на ступни, макушку, плечи; как сползали по лопаткам и пояснице, свешивались с ягодиц и плюхались на пятки. Щекотно, но как-то иначе, непривычно, будто кто-то гладит там, где гладить не принято.
Пена множилась: Мать мыла голову и попутно натиралась мочалкой. Перепадало и Жене. Он не сопротивлялся, когда Мать разворачивала его, чтобы намылить тщательнее, послушно подставлял лицо и грудь под бившие из лейки струи.
Весь день Женя ожидал какого-нибудь подвоха, но теперь чувствовал себя в безопасности.
***
То ли его слишком разморило после душа, то ли присутствие Матери высасывало силы, но он едва держался на ногах и не спешил в детскую. Женя шатался на месте, прикрыв глаза, словно пьяный. Собирался с духом, готовился идти, но, должно быть, слишком затянул с этим. Нетерпеливые ладони взъерошили его волосы полотенцем, запаковали мальчика в банный халат и подхватили. Женя обнял Мать и пристроил голову на её плече. Щека легла на короткий мягкий ворс.
Приятно укачивало. Женя представил, что находится в дальнем поезде, и тот трогается со станции. Разгоняется…
– Чу-чух, чу-чух… чу-чух, чу-чух… – лепетал Женя, пока не зевнул и, кажется, задремал.
Пришёл в себя он уже в спальне, на краю кровати. В родительской спальне и на краю родительской кровати.
Осматриваясь, Женя невольно заметил: что-то изменилось со вчерашнего вечера. Пахло свежевыстиранным бельём. Не хватало едва заметных деталей: вещей, безделушек, одежды, – которые не имели отношения к Матери.
В комнате не хватало всего Папиного…
Ковёр вернулся на своё место, словно никто его вчера и не выносил.
«Приснилось, что ли?..» – Женя поднял взгляд на Мать, ища ответ в её глазах.
– Ты знаешь, что произошло, и со временем поймёшь, почему нельзя было иначе.
Мать полулежала рядом. От прежней измотанности и грязи не осталось и следа. Женя почувствовал себя маленьким и слабым, нуждающимся в защите, и подполз к Матери. Мать придвинулась навстречу.
– Скоро ты станешь слишком большим, чтобы носить тебя на руках, – Мать погладила Женю по щеке. – Может быть, мы поменяемся местами.
– Но ты тоже ещё вырастешь, правда?
Мать не ответила, лишь зарылась носом в Женины волосы. Её дыхание щекотало кожу.
– Мммм…
– Мама, почему ты всегда такая холодная? – Женя сжал пальцы Матери в своих ладошках. Мать подняла голову и прижала Женю к себе, попутно мягко высвобождаясь.
– Разве я тебе не рассказывала?
– Что рассказывала, мамуль?
– Что я играла со Смертью. Много играла. Иногда проигрывала, и от этого мои ладони стали холодными. Зато ты пока тёплый. Очень тёплый.
Мать обхватила Женину голову.
– Такие чистые и ясные, – прошептала Мать, вглядываясь в глаза сына. Её собственные влажно блестели. – Такие мягкие, кучерявые, светлые волосы. Ты так похож на него… мой мальчик.
Голос Матери дрогнул. Женя невольно зажмурился и вжал голову в плечи, когда в веки шумно пахнуло горячим дыханием; так дышала сестра, перед тем как заплакать. К щекочущему воздуху добавились губы и касания шершавого языка. Щёки, лоб, уголки губ – не было на Женином лице места, которое Мать не увенчала поцелуем. Жене стоило больших усилий не мотать головой, не всхлипывать от странного чувства, будто происходит что-то неправильное, когда Мать принялась за мочки его ушей.
«Если маме от этого легче». От волнения Женя теребил кончик пояса своего халата.
Дыхание Матери участилось, она гладила с нажимом. Поцелуи перерастали в подобие укусов. В издаваемых звуках, в грубых и порывистых движениях крепло что-то первобытное, звериное. Кровожадное.
– Мам… ну хватит…
Холодные пальцы впились Жене в плечи, забрались ему под халат. От боли, холода и какой-то новой, неясной обиды захотелось плакать, и Женя всхлипнул.
– Мама, мне больно!
Мать прошипела, зажмурившись. Её рот скривился в хищном оскале, будто пасть волчицы, готовящейся растерзать добычу. С испугу Жене почудилось, что Мать зарычала.
– Пожалуйста, мама!
Мать открыла глаза. Если глаза – зеркало души, то в этих зеркалах мерцало ядовитое пламя одержимости. И растерянность.
– Ра-а-ах!
Мать оттолкнула от себя Женю … или оттолкнулась от него сама. В тот миг они оба дрожали, но по-разному. Жертва дрожала от страха, охотника трясло от возбуждения.
– Я… прости, – выдохнула Мать. Её ноздри раздувались подобно кузнечным мехам. – Ты очень… похож на отца.
В глазах у Жени защипало: он с трудом сдерживал слёзы.
– Мамочка, я тебя очень люблю! Только, пожалуйста, не ешь меня!
За стеной затопали. И Женя, и Мать замерли как по команде. Прислушались. Кто-то поднялся по лестнице на второй этаж и теперь шёл по коридору. Не один, их было несколько. Шагали вразнобой. Широкие и размеренные шаги: топ-топ, топ-топ – перемежались с прыгучими: топ! топ! топ! топ! – будто играли в классики. Чуть поодаль мягко семенили, часто и тихо, будто ниндзя подкрадывался.