И лучше бы он молчал дальше.
– Красивый девушка! – гнусавил кто-то за спиной. – Хочу твои… половые отношения!
Обернувшись, Вика поняла, что в плане запаха, чистоты и ухоженности у бомжей и алкоголиков есть достойные соперники. Перед Викой стоял, судя по запылившейся потрёпанной куртке, местный рабочий… если, конечно, слово «местный» к нему применимо. Вика не хотела задерживать взгляд на его физиономии, но та занимала слишком много места. Рот незнакомца щерился, выпячивая большие жёлтые зубы, глаза казались узенькими щёлочками, будто смуглое, похожее цветом на мокрый песок лицо полным составом облюбовал пчелиный рой, а неказистые реплики прозрачно намекали, что родился герой-любовник отнюдь не в России.
«С половой тряпкой отношайся!» – вспыхнуло в голове Вики, но мысль, не выразившись в словах или действиях, растворилась в испуганном вскрике:
– Господи Иисусе!
Рабочий замедлился, будто Викины слова были ему неприятны, как нечисти крест. Однако замешательство продлилось недолго. Не успела Вика шелохнуться, как улыбка во все зубы, превратилась в оскал.
– Ай ты, неверна! Не Иса, не-э-эт, Аллах – да. Слышь? Гадка мерзка шлюха! Я тебе нау… научу!
Полный ненависти взгляд буравил Вику, заставлял её слепо пятиться. Надвигаясь на ошарашенную и напуганную девушку, рабочий на ощупь расстёгивал ширинку.
– Любит Аллаху научу! – злобно шипел он. – Любит праведный…
Отступая, Вика запнулась о корень или поребрик и едва не повалилась на землю. Зрительный контакт был нарушен, и рабочий сжался в пружину, словно хищник перед прыжком. В тот момент он и был хищником, львом, а испуганная белая женщина – его добычей. И лев прыгнул… бы.
Порыв ветра всколыхнул Викины волосы и впился в затылок. Вика инстинктивно вжала голову в плечи и съёжилась, будто хотела уменьшиться до размера мыши-малютки и затеряться в трещинах в земле. Она остановилась и отвела взгляд, она была беззащитна. Но и нападавшему тем временем было не до атаки, он оборонялся. Отмахивался от воробья. Птица с криком нарезала вокруг рабочего круги, словно бешеная, словно стервятник, настолько голодный, что был готов сам добить раненого зверя.
– А-а-ай! Отста-а-ань!
С лёгкостью уходя от ударов, воробей нет-нет да приземлялся на плечи, на макушку, цеплялся коготками за одежду или волосы – и клевал.
– А-ай! – рабочий схватился за свою правую кисть и скрючился. Оборона рассыпалась, и в этот момент воробей нанёс решающий удар.
– Чик-чири-и-ик!!!
Не успела Вика прийти в себя, как ей заложило уши от кошмарного вопля. Зажав левый глаз ладонями, рабочий бросился наутёк – подальше от незадавшейся жертвы, подальше от её крылатого стража. Последний не стал его преследовать.
Воробей приземлился перед Викой, покрутил головой и, выкрикнув прощальное «чик-чирик!», упорхнул в хмурое небо.
Ветер не утихал, и работы на стройке не останавливались, но, когда крики беглеца смолкли, Вика почувствовала себя в вакуумном пузыре, будто заложило уши.
– Что это было?.. – прошептала она и всхлипнула, зажав руками рот. Там, где пробежал агрессивный рабочий, чернели кровавые пятна.
В кармане снова завибрировал мобильник.
«Это что-то новенькое. У тебя случайно нет банды из семи карликов-шахтёров?»
«Женя, твою мать!»
«И твою тоже. Всё ещё жду сигнала».
***
«Убей».
Молоток выскользнул из вмиг вспотевшей ладони. Сталь ударилась о дерево, но Тадбир не услышал характерного стука, скорее треск рвущегося пенопласта. Пока рабочий озирался в бесплодных поисках, до него дошла простая, очевидная истина: голос звучал не извне, а исходил из недр его праведного сердца. От озарения Тадбира бросило в жар, его руки затряслись, а слюна закапала с подбородка. На лице, измученном тяжёлым трудом и постоянным недосыпом, расцвела блаженная улыбка.
Тадбир опустился на колени.
«Убей».
Стены барака преобразились; грубое дерево потрескалось и рассыпалось, обнажая строгие линии камня и священные письмена. Прочесть их помешали слёзы чистой радости и белый свет, лившийся с небес. Вокруг проступали золотые стены дворцов и изумрудная зелень тенистых садов. И пение. Хор гурий услаждал слух. Тадбир почти различал силуэты их грациозных тел, неуловимо кружащих вокруг него.
Джаннат, такой далёкий и такой прекрасный…
Видение рассеялось, точно дым бахура. Свет померк, серые стены встали на свои места, но в ликующей душе уже зажглось пламя, которое не потушить ни дождю, ни ветру, ни сумрачному миру. Всё заиграло новыми красками, всё обрело смысл. И пение, пение гурий всё продолжалось! И голос…
«Убей».
Мало кто испытал это счастье – слышать голос Всевышнего!
Скрипнула дверь, в барак вошёл Азимшок, двоюродный брат лучшей подруги жены.
– Тадбир, ты не туда молишься. Кибла в другой стороне.
Пример истинного благочестия. Отец кроткой прелестной дочери, являющейся Тадбиру во снах, и трёх сыновей, держащих в строгости и послушании кафирскую школу. Будет справедливо, если Азимшок войдёт в Джаннат в числе первых.
«Убей».
Тадбир вскочил на ноги. Рукоять молотка будто сама запрыгнула ему в руку, и в тот миг по телу разлилось тепло. Словно небесный свет облачил праведника во вторую кожу, сделал маяком, на который как мотыльки слетятся заблудшие души. Так же светилось и лицо Азимшока.
Азимшок закричал, не иначе как от благодарности. Пусть приземлённый разум противится благим переменам, душа стремится к ним всем своим естеством. Тадбир бил твёрдой рукой, быстро и метко: не пристало ему множить страдания. Уже через несколько секунд Азимшок растянулся на полу, на пробитом виске наливалась гранатовая точка. Мгновение – и она, лопнув, стекла на пол искрящимся ручейком. Глаза остекленели, но свечение праведной души усилилось; отделившись от тела, она взмыла к потолку и прошла сквозь него, чтобы поскорее предстать перед Создателем.
Сердце Тадбира переполняла радость. В какое замечательное время протекает жизнь скромного и благочестивого человека! Тадбир вышел на улицу, и – о чудо! – он был не один. Белый свет лучился из других, из Избранных. Их праведность превращала обнесённую забором стройку в колыбель будущего! Мир становился всё светлее, и всё больше людей слышали Слово Создателя и повиновались ему.
Как это прекрасно!
Вдруг сладкоголосое пение затихло, вытесненное безобразным нечестивым мотивом. В разум ворвались слова на чуждом, едва понятном Тадбиру языке кафиров:
Добрый, щедрый наш Отец,
Мы несём благую весть!
Наступает Рождество,
Скоро станет хорошо.
Скоро грянет Страшный суд:
Одни там, другие тут.
Просыпайтесь, мертвецы!
В путь-дорогу нам идти.
В путь-дорогу нам пора.
Многодетная семья
Марширует в райский сад,
Чтоб остаться навсегда,
Чтобы вечно видеть свет
И не думать о еде.
Чтобы пиво и зелец
Не тянули нас к земле.
Не тяни и ты, Отец,
И отсыпь нам горсть конфет!
Ведь Зелёный Ламантин
Любит щедрых и худых.
Добрый, щедрый наш Отец,
Мы несём благую весть!
Вот и песенке конец.
Кто не слушал, тем попец!
Песня искажалась, надкусывалась помехами. Если в непристойных звуках и была какая-то запретная прелесть, то треск сгубил её полностью и безвозвратно. Праведный гнев всклокотал в Тадбире: заглушать голос Бога гадким нечестивым нытьём – это кощунство, святотатство, которое нельзя стерпеть! Тадбир бросился к радиоприёмнику, глашатаю мерзости, и разбил его о ближайший бетонный блок. Неверные закричали от досады и злости, а маловерные отшатнулись. Они не слышали голос Бога, не чувствовали себя его дланью и не были ею. Недостойные.
Тадбир дрался как лев, отбиваясь от тех, кто мнил себя хозяином этой земли, и их шакалов. Он был не один. Братья, ободрённые примером, в порыве доблести накинулись на неверных и друг на друга. Через крики и кровь спадали оковы греха, рвались цепи, тянувшие в ад. Тадбир видел всполохи чёрного пламени и серого призрака, зажигавшего дьявольские костры; видел гурию, грациозно порхавшую между машинами и мешками с цементом. Низменное в его душе стремилось к ней, жаждало догнать её, овладеть ею, но брат по вере не дал отступить от пути истинного.
Могучий воин Тадбир опустился в грязь с отвёрткой в сердце.
***
Что-то переменилось в воздухе, Вика почувствовала это. Не запах, не температура, но что-то неуловимое. Появилась тяжесть, духота, как перед грозой. Небо оставалось чистым, но свет солнца как будто потускнел, посерел. Шум работы затух постепенно, двигатели и механизмы умолкли почти одновременно. Если ветер и не остановился, то крался на носках, как школьник, припозднившийся с возвращением домой. Повисла столь удручающая тишина, что Вике представилась огромная толпа, глядевшая на кого-то с таким осуждением, какое ещё надо заслужить.
Напряжение тянулось жёсткой резиной, но не факт, что стрелки на механических часах или цифры на электронных отмерили и минуту. Словно дельфин или летучая мышь, Вика ощутила, как из одной точки разошлись волны, только не отдельным органом, а всем телом. Брошенный камень оживил сонный пруд. Ещё один. Ещё.
За забором закричали. Крик оборвался почти сразу. На смену пришли звуки, которые нельзя услышать. Музыка космоса, мгновения тишины. Затем едва заметный треск, будто спичку зажгли и тут же погасили, но пламя уже лизнуло связку бикфордовых шнуров. Огонь бежит быстро и почти незаметно. Вспыхивают лужи пролитого бензина – у заправочных колонок, рядом с автомобилями.
Строители оставляли свои места и стекались в набиравший силу водоворот насилия, а вслед за ними и охрана. Даже из будки у ворот вывалился дежурный и, поправляя на ходу ремень, бросился в эпицентр.
От ловли рыбы в мутной воде Вику всё ещё отпугивал красный зрачок камеры наблюдения. Вскоре погас и он, а камера заискрилась и задымилась. Евгений не терял зря времени.