Сэцуко встрепенулась. Она сделает рисовые колобки охаги в сладкой бобовой пасте, — их кладут на могилы предков, отдавая дань уважения душам умерших, — наденет одно из своих лучших кимоно и воскурит благовония, а потом, когда Сандзюро вернется домой, они совершат безмолвный обряд, и ни он, ни она словом не упомянут, что могилы их предков находятся за шесть тысяч миль отсюда. Сэцуко думала обо всем этом, стоя под душем: о том, как это далеко, и о том, какую же длинную метелку ей нужно раздобыть, чтобы дочиста обмести могильные плиты, — затем поставила вариться рис и вышла в сад. Если бы Сэцуко была в Японии, она бы, по древнему обычаю, убрала могилы родителей цветами — красной хиганбаной, — но здесь самое похожее, что она смогла отыскать, была бугенвиллея, растущая вдоль изгороди.
Когда она спускалась по склону с ножницами в руках, ветер хозяйничал в зарослях бамбука, а снизу, навстречу ей, вырастала крытая кёдровым гонтом крыша соседского дома. Там жил тот мальчишка; наклонившись, Сэцуко стала срезать ярко-красные плюмажи и класть на сгиб свободной руки, а увидев краем глаза у соседей во дворе жаровню, вспомнила позапрошлый — или это было позапозавчера? — вечер. Сандзюро был вне себя. Он специально сделал крюк, чтобы купить пластиковую брызгалку с зажигательной жидкостью для этих людей, мальчика и его матери, хотел им помочь, а мальчишка этот стоит там и в открытую, глядя на их окна, с идиотской ухмылкой подкармливает огонь горючим, выплескивая длинные радужные струи, пока те сами не вспыхнули. Неблагодарный! Непочтительный! Дрянной мальчишка, делинквент, Сандзюро давно это говорил, и мать… мать и того хуже, а еще учительница! Плохие они люди, вот и все, ничуть не лучше бандитов, которых каждый вечер показывают в новостях, которые режут друг дружку, истошно вопя, посмотришь на таких, и руки опускаются от отчаяния.
Солнце будто обрушилось на Сэцуко. Ветер хлестал бамбук и швырял песок ей в лицо. Она пошла обратно, вверх по склону, порывы ветра раздували ее кимоно, гнули в разные стороны стебли бамбука, и они скрещивались в воздухе, как мечи. Всю поверхность пруда избороздила рябь, и кои судорожно, яркими всполохами метались в воде. Латунная горловина урны приняла охапку цветов, и Сэцуко опустилась на колени, чтобы составить букет. Но ветер разрушал композицию, тонкие, будто бумажные лепестки, разлетаясь, беспомощно ударялись в плотный строй бамбука вокруг пруда, и вскоре Сэцуко сдалась, решив, что приведет все в порядок, когда Сандзюро вернется домой. Думая о своей матери, она поставила конус благовоний в курильницу и поднесла к нему спичку; лицо керамического Будды осветилось, будто в глазницах вспыхнула жизнь.
Но этот ветер!.. Сэцуко встала и уже была на полпути к дому, как услыхала предостерегающее потрескивание в листьях, словно юбка облепивших нижние коленца бамбука. Она обернулась — так резко, что кимоно обвило ей ноги и она чуть не упала. Сэцуко еще могла остановить огонь, могла броситься стремглав к пруду, набрать ведро воды и выплеснуть ее в заросли бамбука, могла побежать в дом и вызвать службу спасения, но она этого не сделала. Ничего не сделала. Просто стояла, не шевелясь, и смотрела, как ветер подхватил пламя и понес его прочь от бамбука, во двор к соседям, покатил по склону все дальше и дальше от ее дома, от ее сада, от ее чайного прибора, от памяти о ее матери — чтобы внизу, на крыше соседского дома, разжечь огненный фонтан, запустить искрящийся фейерверк, очистительный, безгрешный, торжествующий.