путеводительным огнем?
Пер Гюнт
Тогда скажите по секрету,
быть может, вы – посланник света?
Пассажир
А вам не доводилось вдруг
изведать ужас, страх, испуг?
Пер Гюнт
Да, людям свойственно бояться.
Но я вас не пойму, признаться.
Пассажир
В вас есть одно такое свойство:
вас страх толкает на геройство.
Пер Гюнт
(глядя на него)
Но если вы несете свет,
то вы пришли не в добрый час:
плохое время для бесед,
когда волна идет на нас.
Пассажир
У камелька, в разгар обеда,
верней была б моя победа?
Пер Гюнт
Вы за насмешкой скрыли суть —
меня не так легко согнуть…
Пассажир
Но я посланник той страны,
где смех и проповедь равны.
Пер Гюнт
Но то, что мытарю привычно,
архиерею неприлично.
Пассажир
Из тех, чей прах хранится в урнах,
не все ходили на котурнах.
Пер Гюнт
Нет! Я погибнуть не могу —
я должен быть на берегу.
Пассажир
О, не тревожьтесь без причины:
в последнем действии мертвец
всегда бывает под конец,
а это только середина.
(Исчезает.)
Пер Гюнт
Теперь я разобрался, кто он, —
морализирующий клоун!
Кладбище на высоком плоскогорье. Похороны. Звучат последние псалмы.
По дороге, ведущей к кладбищу, бредет Пер Гюнт.
Пер Гюнт
(останавливаясь у ворот)
Кого-то провожают в дальний путь.
Другого – не меня. Пойти взглянуть!
(Присоединяется к толпе.)
Прест
(над свежей могилой)
Теперь, когда прошел он путь земной
и плоть в гробу – всего стручок пустой,
а душу судит в горнем небе Бог, —
присмотримся к извилинам дорог,
которыми он шел к рядам могил.
Я расскажу вам, братья, как он жил,
нам надлежит поговорить о нем.
Ни счастьем, ни богатством, ни умом
не выделился он в мирской борьбе,
да и в семье держался так себе.
И в Божий храм входил он осторожно,
как бы в сомненье, что молиться можно…
Он был чужак. Из Гудбраннской долины
парнишкой он пришел и с той годины
все прятал руку правую в карман —
он думал, что людей введет в обман,
как робкие обманывают дети,
но истину не скрыть на этом свете;
хоть он от вас держался вдалеке,
вы все же знали, что на той руке,
которой он не смел вам показать,
четыре пальца было, а не пять.
Так вот. С тех пор прошло немало лет.
Я в Лунде был. Там собран был совет.
То были дни, когда по всей стране
шли разговоры только о войне.
Дождались люди – и приказ был дан,
набор объявлен. Старый капитан,
сержанты, пристав, ленсманы за ним
вошли, уселись за столом большим,
и юношей по списку вызывали,
осматривали: плечи, рост, спина, —
и сразу в строй – и в части посылали.
Народ гудел, теснился у окна —
и вот тогда на вызов капитана
парнишка вышел – бледный, весь в поту,
обмотана рука тряпицей драной,
рука в крови, куда-то в пустоту
уставлен взгляд – и, обрывая фразы,
но подчинясь суровому приказу,
он рассказал историю о том,
как отхватил нечаянно серпом
себе он палец… И тогда в дому
так тихо стало. И в лицо ему
немые взгляды сыпались камнями —
и долго перед этими глазами
стоял он молча, как побитый зверь,
а капитан привстал из-за стола,
бородкой указал ему на дверь
и даже плюнул, помнится, со зла.
И перед расступившейся толпой
тащился он, понурый, как сквозь строй.
Но только он перешагнул крыльцо —
мне показалось, что его лицо
светилось счастьем. И его несло
в какой-то детской озорной отваге
то на вершины, то через овраги…
Наутро он пришел в свое село.
А к нам переселился он весной,
арендовал на дальнем косогоре
клочок земли; с ним был малыш грудной,
старуха мать и та, с которой вскоре
он в брак вступил, с которой разделил
неизмеримый труд. Больной рукой
он заступ взял, и камень вековой
в распаханное поле превратил,
хотя его не раз предупреждали,
что воды там весною бушевали.
Как прежде, искалеченную руку
в карман он прятал, хоть его рука
трудами искупила грех и муку.
Но в половодье смыла все река.
Семья спаслась, он вновь построил дом
вон там, вверху, на выступе крутом,
куда не хлынут воды. Но судьба
несла невзгоды: новая изба
была разбита кaмeннoй лавиной.
Но грозным силам он не уступал:
дробил скалу, и строил, и копал.
Меж тем в его семье росли три сына.
Пришла зима, он справил новоселье,
пора направить в школу сыновей —
но путь в село лежал через ущелье,
над пропастью он на спине своей
нес младших; старший мог добраться сам,
то вверх, то вниз, ступая по камням.
Так выросли три крепких сорванца,
но, помнится, они недолго жили
в родном краю. Просторы их манили.
Они забыли родину, отца.
В Америке своим умом и хваткой
они смогли составить капитал.
Отец же шел своей дорогой шаткой.
Обременен годами и семьей,
высоких истин он не постигал,
и холодно, как бубенец пустой,
звучали для него слова «народ»,
«гражданский долг», «отчизна», «патриот»…
Он в облике своем носил смиренье:
он перенес позор и униженье,
он преступил закон, норвежца честь
он запятнал. Но в этой жизни есть
то высшее, что светит над законом,
как над блестящим ледниковым склоном
пылает солнце. Кровь его и плоть
для мира, для Норвегии была
бесплодный куст, отрезанный ломоть.
Но в той земле, где жизнь его текла,
в обязанностях мужа и отца,
он был велик – с начала до конца.
Он под сурдинку пел мотив простой,
простой мотив – он был самим собой.
Он был солдатом маленькой войны,
которую в миру вести должны
мы, земледельцы, – и не нам сердца
испытывать и души: это дело
не созданных из праха, но Творца.
Здесь, на земле, он искалечил тело,
но верю я: перед своим судьей
с неповрежденной встанет он душой.
Толпа постепенно расходится. Пер Гюнт остается один.
Пер Гюнт
Вот что такое христианство духа —
суметь о страшной участи людской
сказать вот так, не оскорбляя слуха.
И эта тема – быть самим собой,
он так ее свободно повернул,
не в душу ли ко мне он заглянул?
(Смотрит на могилу.)
А я ведь помню! Этот мальчик странный.
В бору я строил домик деревянный,
а он пришел и палец отхватил;
и холм его в ряду других могил
как ни один, быть может, близок мне.
А может статься, все это во сне:
я на своих стою похоронах,
и правда обо мне звучит в словах
священника. Прекрасные слова!
Как хорошо – похоронив едва,
припомнить все достойное похвал.
Вот если бы меня он отпевал,
почтенный пастор сельского прихода!
Но мне еще судьба дарует годы.
Как говорят, всему своя пора,
не надо от добра искать добра,
заранее себя не хорони —
так люди говорили искони.
Да, христианство – это утешенье…
Я слышал, и не раз, такое мненье —
но я его наивно отвергал,
хоть голос сердца (значит, он не лгал!)
в иные дни пронзал меня, как нож,
твердя одно: «Что сеешь, то и жнешь!»
«Пребудь собой в большом и пустяках» —
вот истина нетленная в веках.
Пусть счастья нет, но остается честь,
что высшее в твоих деяньях есть.
Пусть узок и опасен путь домой,
пускай судьба смеется надо мной,
но Петер Гюнт идет своим путем —
он остается честным бедняком.
(Уходит.)
Пересохшая речка на горном склоне. Рядом – развалины мельницы. Земля разворочена. На всем лежит печать разрушения. На возвышенности – большой крестьянский двор.
Во дворе идет торговля с аукциона. Множество народу, почти все пьяны. Шум, суматоха. Пер Гюнт сидит на камнях среди развалин мельницы.
Пер Гюнт
Назад, вперед – где дальше, неизвестно.
Снаружи ли, внутри – повсюду тесно.
Иссякло время и струя речная…
«Сторонкой, Пер!» – сказала мне Кривая.
Человек в трауре
Лучшее распродал – остается хлам.
(Увидев Пера Гюнта.)
Присоединяйся, незнакомец, к нам!
Пер Гюнт
Благодарен буду. В честь чего веселье?
Свадьба ли, крестины привлекли гостей?
Человек в трауре