ому и может прибегнуть за помощью добрый христианин, когда надежды у него почти не осталось, так это к той особе, что ныне восседает напротив него.
– Мистер Глендиннинг, – весело сказал мистер Фолсгрейв, в то время как Пьер все еще молча соображал, какую бы ему предложить тему для беседы, – не позволяйте мне вести себя с вами нескромно – примите мои извинения, но, по мне, вы этим утром – лишь самую малость вы. Прескверный каламбур, я знаю, но, – тут он повернулся к миссис Глендиннинг, – если кому-то доставили великую радость, его почему-то так и тянет говорить одни глупости. Счастье да глупость – ах, совпадение, право же, подозрительное.
– Мистер Фолсгрейв, – промолвила хозяйка дома, – ваша чашка опустела. Дэйтс!.. Вчера мы с вами, мистер Фолсгрейв, толковали о деле, что касается этого гнусного типа, Неда.
– Да, мадам, – немного смущенно отозвался джентльмен.
– Отныне чтоб и духу его не было в моих землях; я настроена решительно, сэр. Мерзавец!.. Или нет у него жены, что столь же добродетельна и прекрасна, как и в тот день, когда я дала им свое согласие, а вы скрепили их брачный союз пред алтарем?.. Это же чудовищное и непостижимое беспутство.
Его преподобие ответил мрачным и одобрительным склонением головы.
– Люди, как он, – продолжала леди, покраснев от самого праведного негодования, – в моих глазах гораздо хуже всяких убийц.
– Ну, вы уж к ним чересчур жестоки, моя дорогая мадам, – произнес мистер Фолсгрейв мягко.
– Ты же согласен со мною, не так ли, Пьер, – промолвила леди серьезным тоном, обернувшись к сыну, – что человек, который предавался такому греху, как Нед, куда хуже убийцы? Он пожертвовал честью одной женщины… и навлек позор на другую… на них обеих… каждую из них запятнал… Если его сын, рожденный в законном браке, возненавидит его теперь, я не стану его осуждать.
– Моя дорогая мадам, – вымолвил его преподобие и по примеру миссис Глендиннинг взглянул ее сыну в лицо и, заметив на нем непонятное волнение, так и впился в него глазами, стараясь угадать, какую такую эмоцию Пьеру не удалось вполне скрыть. – Моя дорогая мадам, – сказал он, немного подавшись вперед всем своим станом, достойным иного епископа, – возможно, защищая добродетель, вы в пылу чувств хватили через край, очень уж вы разгорячились, но мистер Глендиннинг, смотрите-ка, будто вовсе охладел. Мистер Глендиннинг, не откажите в любезности да поделитесь с нами вашими взглядами.
– Я не склонен сейчас говорить о том человеке, – произнес Пьер медленно и не глядя на обоих своих слушателей, – давайте сразу перейдем к Дэлли и ее ребенку… у нее же был или есть от него ребенок, как я где-то слышал… их участь и впрямь жалкая.
– Мать этого заслуживает, – сказала леди жестким тоном. – А что до ребенка… ваше преподобие, сэр, ну-ка, напомните, что в таких случаях говорит нам Библия?
– Карающий детей за вину отцов до третьего колена[86], – сказал патер с легким неудовольствием в голосе. – Но, мадам, это же вовсе не значит, что обществу позволено забирать правосудие над детьми в свои охочие руки, да еще с мыслью, что оно есть правомочный вершитель неисповедимой воли Божией. Ибо если сказано, что плоды гнусных грехов отцов падут на детей и будут преследовать их из рода в род, то из этого никак не следует, что наша субъективная и деятельная ненависть к греху должна от злокозненного грешника переметнуться на его невинное дитя.
– Я понимаю вас вполне, сэр, – сказала миссис Глендиннинг, слегка порозовев, – вы думаете, я чересчур строга. Но если мы закроем глаза на то, кем были родители этого ребенка, и будем всячески заботиться о нем, как заботились бы о любом другом, и благоволить к нему во всем, да и не станем указывать на его позорное клеймо, как же тогда соблюсти библейскую заповедь? Да не препятствуем ли тогда мы сами ее соблюдению и вправе ли мы лишать плод греха нашего порицания?
Тут уже патер залился легкой краской, и его верхняя губа слегка задрожала.
– Прошу меня извинить, – произнесла миссис Глендиннинг, и далее повела свою речь в более учтивом тоне, – но если за его преподобием мистером Фолсгрейвом и водится какой грешок, так это его добросердечие, которое изрядно подточило в нем святую строгость в следовании догматам нашей Церкви. Что же до меня, то я питаю отвращение к прелюбодею и его блуднице и никогда не пожелаю удостоить взглядом их ребенка.
В беседе вышла пауза, и, к счастию для Пьера, как это всегда бывает в таких обстоятельствах, как нынешние, все трое, находясь под властью чар светского обычая, изучали взглядами скатерть; все трое ненадолго отдались течению своих нерадостных мыслей о предмете споров, а мистер Фолсгрейв не без раздражения думал, что обсуждение последнего становится немного затруднительным.
Пьер был тот, кто заговорил первый; как и прежде, он избегал смотреть на своих собеседников; и хотя он не обращался к матери напрямую, но какие-то нотки в его голосе подсказывали, что слова его в большей мере относились именно к ней.
– Поскольку мы, кажется, на диво увлеклись разбором нравственной стороны этого печального дела, – сказал он, – так давайте же пойдем дальше; и позвольте спросить вас вот о чем: как тогда поступить детям законным и незаконным – детям одного отца, – когда они вырастут?
При сих словах патер тут же вскинул глаза на Пьера, и во взгляде его читалось столько удивления и непонимания, сколько дозволялось приличиями.
– Ну, ей-богу, – молвила миссис Глендиннинг, дивясь не меньше и ничуть этого не скрывая, – что за небывалые вопросы ты задаешь; сдается мне, ты выказываешь более интереса к предмету, чем я предполагала. Но что ты имеешь в виду, Пьер? Я тебя совсем не понимаю.
– Следует ли законному ребенку гнушаться незаконного, если они дети одного отца? – отвечал Пьер, ниже склоняя голову над своей тарелкой.
Патер вновь потупил взгляд и промолчал; однако сам едва заметно повернулся в сторону хозяйки, словно ожидая, каким-то будет ее ответ Пьеру.
– Спроси людей, Пьер, – сказала с горячностью миссис Глендиннинг, – да спроси свое сердце.
– Мое сердце? Непременно, мадам, – отозвался Пьер, твердо встречая ее взгляд. – Но каково ваше мнение, мистер Фолсгрейв? – продолжал он, снова опуская глаза. – Неужто первому следует бежать общества второго; неужто первому следует отказать второму в своем благороднейшем сострадании и чистой любви, особливо если у второго больше не осталось никого в целом свете? Что, думаете вы, ответил бы в этом случае наш благословенный Спаситель? И что он с такою добротой сказал блуднице?
Кровь бросилась патеру в лицо, залила даже его широкий лоб; он слегка заерзал на стуле, переводя неуверенный взгляд с Пьера на его мать. Он был подобен ловкому, добродушно настроенному человеку, который нежданно-негаданно очутился меж двух огней – двух противоположных мнений – и собственное мнение которого полностью раздвоилось, но он все еще остерегается высказать это вслух, ибо в нем слишком сильна нелюбовь ко всяческим громким заявлениям о своем явном несогласии с честными убеждениями любой особы из тех, кого он особенно чтил и по их положению в обществе, и по их нравственным качествам.
– Ну, так что же вы ответите моему сыну? – сказала, наконец, миссис Глендиннинг.
– Мадам и сэр, – произнес патер, вновь обретя все свое самообладание, – это одна из обид, кою терпим от общества мы, слуги церкви, ибо все свято верят, что о моральных обязательствах рода человеческого нам ведомо гораздо больше, чем остальным людям. Паче того, и мирянам сие чинит немалый вред, если в частном разговоре мы случайно обмолвимся о своем личном отношении к сложнейшим вопросам морали, кое они всегда готовы принять за предписание, будто бы косвенно исходящее от самой церкви. Нет ничего вредоноснее этаких суждений; и потому ничто не может смутить меня сильнее и лишить всякой ясности мысли, коя столь необходима, если собираешься выразить взвешенное мнение о какой-то моральной проблеме, как неожиданные вопросы на ту же тему, что ни с того ни с сего мне порой задают в обществе. Прошу простить за это долгое вступление, но мне нечего больше добавить. Не на каждый вопрос, мистер Глендиннинг, каким бы простым он ни казался, можно ответить по совести лишь «да» или «нет». Все вопросы морали формируются мириадами случайностей; так что хотя наша совесть вольна заявлять нам о своих правах в любом деле чрезвычайной важности, но все-таки, согласно тому универсальному принципу, что объемлет все прочие случайности, возникающие на почве морали, то, что вы предлагаете, не только невозможно, но даже пытаться осуществить сие, по моему мнению, будет весьма глупо.
В тот же миг у патера сползла вниз его похожая на стихарь обеденная салфетка и открыла всем взорам приколотую к его воротничку миниатюрную, но превосходно сделанную брошь с камеей, где резец запечатлел символический союз голубка со змеей. То был подарок любезного друга, и его преподобие прикалывал эту брошь лишь в тех случаях, как нынешний, когда надо было выйти в свет.
– Соглашаюсь с вашим мнением, сэр, – сказал Пьер, поклонившись. – Я полностью с вами согласен. И теперь, мадам, давайте поговорим о чем-нибудь другом.
– Нынче утром вы называете меня «мадам» с завидной неутомимостью, мистер Глендиннинг, – сказала его мать, улыбаясь с легкой горечью и почти не тая, что немного уязвлена и еще больше того потрясена холодностью Пьера в обращении с нею.
– Почитай отца твоего и мать твою[87], – отвечал Пьер, – обоих: и отца, и мать, – невольно прибавил он. – И так как дело это меня очень тронуло, мистер Фолсгрейв, и поскольку нынче утром мы с вами столь удивительным образом разошлись во взглядах, так позвольте заметить, что, если про заповеди справедливо сказано, что лишь они одни оставлены нам Богом, тогда, выходит, никакие непредвиденные обстоятельства не должны мешать нам их соблюдать. Тогда получается – не так ли, сэр? – что самый лживый и лицемерный изо всех отцов должен почитаться своим сыном так, будто он святой.