Стоило Пьеру разглядеть сей дом, как он уж не мог отвести от него глаз и весь затрясся. Его взяла дрожь не только при мысли о том, что он вот-вот встретится с Изабелл, которая здесь обрела тихую гавань, но при мысли о двух очень странных и схожих между собою совпадениях, что принес ему нынешний день. Когда этим утром он спускался к завтраку под руку с матерью, его сердце переполняли дурные предчувствия, каково-то будет ее высокомерное мнение о таком бедном создании, как Изабелл, коя нуждалась в ее материнской любви, – и вот, подумать только! к ним пожаловал его преподобие, мистер Фолсгрейв, и все они стали судить Неда и Дэлли, и столь похожей оказалась их история на ту, кою Пьер собрался было поведать матери, что он отчаялся и не знал, как описать ей те события во всех их нравственных аспектах, ибо уже знал прекрасно ее взгляды на сей предмет, и, таким образом, он укрепился в своих прежних предположениях, ибо в его присутствии все дело обсудили от начала и до конца, и посему, благодаря этому странному совпадению, он в совершенстве знал теперь точку зрения матери и получил предостережение, словно наущение свыше, что ни под каким видом нельзя ей признаваться ни в чем. Вот что произошло в то утро, а теперь, когда в наступивших сумерках он бросил беглый взгляд на дом, где Изабелл нашла себе пристанище, то сразу же признал в нем фермерский дом их старого арендатора, Уолтера Ульвера, отца той самой Дэлли, которую Нед навеки обесчестил своим бессердечным обманом.
И тогда чувства самого необычайного, почти мистического толка вкрались в душу Пьера. Подобные совпадения, сколь бы они часто ни повторялись, не имеют в себе достаточно силы, чтобы заронить благоговейный трепет в сердца менее податливых, менее поэтических и склонных к размышлению сынов человеческих, однако они всегда наполняют натуры с более тонкой душевной организацией множеством переживаний, кои выходят за рамки всех словесных выражений. Тонкие натуры способны постичь сложнейшую загадку жизни. С быстротой молнии ответ сам собою возникает у них в уме – на то воля случая иль воля Бога? Притом если на душу нашу возьмутся повлиять таким образом, чтоб мы и впредь то и дело становились бы жертвою любой привычной печали, тогда та самая неразрешимая загадка начнет на наших глазах расти и расти, пока вконец не разрастется вширь настолько, чтобы объять необъятный круговорот понятий целой Вселенной. Ибо это известно с давних пор, что, страдая, честные душой люди более всех размышляют о конечных причинах[92]. Когда у таких людей сердце растревожено до самых глубин, то оно встречает полное понимание рассудка, который тоже пребывает в глубоком волнении. Пред лицом сокрушенного печалью человека, буде он мыслитель, бредет в цепях процессия всех минувших веков, и гремят их оковы мириадами звеньев, храня некую мрачную тайну.
Прохаживаясь взад и вперед на опушке, на самой границе длинных теней величественного лесного царства, Пьер пытался, не вдаваясь в подробности, вообразить себе то объяснение, коему суждено было вот-вот состояться. Но совершенно бессильно оказалось здесь его воображение, ибо явь ныне стала для него слишком уж явственною, и двойница, только двойница то и дело возникала у него в мыслях, а за последнее время так привык он, что сия сотканная из воздуха красавица нередко смущает его покой, что едва ль не трепетал мысли вскоре встретиться с нею лицом к лицу.
Но вот уже совсем сгустились вечерние тени, и все вокруг потонуло во мраке, и только три неясных силуэта высоких лип указывали ему путь, когда он начал спускаться с холма, словно плывя по направлению к дому в наступившей тьме. Пьер сам того не ведал, однако ход его мыслей был извивистым, и течение его размышлений будто бы змеилось: словно огибало оно валуны дурных предчувствий, как последние препятствия, воздвигнутые прозаическим благомыслием на пути к исполнению того великодушного решения, что принял он. Его шаги сделались торопливее, когда приблизился он к фермерскому дому и увидал бледный огонь единственного светильника, что теплился в двустворчатом окне. Он прекрасно сознавал, что сам же уходит навсегда прочь сияющего бриллиантовыми огнями канделябров особняка Седельных Лугов, чтобы при тусклом свете жалкой лучины влачить жизнь в нищете и горе. Но тихий глас божий в его душе сладкоречиво провещал ему о лучезарном торжестве божественной правды и добродетели; и пусть всегда скрыты они от наших глаз густыми туманами, что поднимаются от земли, все равно воссияют они в ясных небесах, бросая радужные блики на сапфировый престол Господа.
Он подходит к двери, а меж тем в доме царит молчание; он стучит; свет в окне мерцает и исчезает; он слышит, как в глубине дома дверь скрипит на своих петлях; и затем его сердце начинает неистово биться, когда поднимается наружный дверной засов; и вот, держа светильник над своею дивною главой, пред ним предстает Изабелл. Это она. Ни единого слова не слетает с ее уст; ни единой живой души нет с нею рядом. Они заходят в комнату с двустворчатым окном; и тут Пьер опускается на скамью, разом побежденный и физическою слабостью, и душевным смятением. Он поднимает глаза и встречает пристальный взор Изабелл, взор неизъяснимой прелести и одиночества; и вслед за тем звучит ее низкий, приятный, немного прерывистый от рыданий, на диво мелодичный голос:
– Так, значит, ты брат мой… можно ль мне звать тебя Пьером?
Всматриваясь со всей зоркостью, в первый и последний раз изучая внешность таинственной девушки взглядом брата, Пьер не спускает с нее глаз долгое мгновение; и в ее лице, обращенном к нему с мольбой, не только видит он в тот миг чувствительную безымянную швею, но также узнает он нежные черты сходства с портретом своего отца в пору его молодости, и эти черты его отца удивительным образом передались и слились в гармонии с другими, породнились с некими чертами прежде ему неведомой, иноземной красавицы. И тотчас же и память, и предчувствие, и интуиция сказали ему: «Пьер, отбрось осторожность, здесь нет ни малейшего сомнения – это сестра твоя; ты видишь пред собою родную плоть и кровь».
– Так, значит, ты брат мой!.. можно ль мне звать тебя Пьером?
Пьер вскочил на ноги и поймал Изабелл в уверенные объятия:
– Ты! Ты!
Пьер чувствовал слабую дрожь Изабеллы в его объятиях, она склонилась головою к нему на грудь; его всего закрыли, будто струи водопада, темные блестящие потоки ее длинных и ничем не сколотых волос. Отбросив волну ее локонов в сторону, он не мог наглядеться на гибельную красоту ее лица, и им овладела беспредельная печаль. Изабелл лежала на руках его, будто помертвелая; будто бездыханная, ибо смерть оставляет совершенно нетронутыми и затаенное спокойствие, и прелестные черты человеческого лица.
Пьер уж сбирался громко звать на помощь, но тут Изабелл медленно открыла глаза; и он почувствовал, что оцепенение понемногу покидает ее тело и что она мало-помалу приходит в себя, и вновь ощущает он, как ее сотрясает легкая дрожь в его объятиях, словно ее чуть-чуть смущает и настораживает то, что смертный муж позволяет себе так ее обнимать. Пьер молча клянет свой не в меру пылкий нрав да опрометчивость и одновременно преисполняется бесконечным уважением к Изабелл. Он заботливо ведет ее к скамье у двустворчатого окна, и садится с нею рядом, и ждет в молчании до тех пор, пока минует это первое потрясение от их встречи и она станет более спокойной и готовой к тому, чтобы вновь завести с ним беседу.
– Как ты теперь себя чувствуешь, сестра моя?
– Благодарю тебя! Благодарю тебя!
Сладостная, неодолимая сила вновь звучит в музыкальном ее голосе, а также мягкие, чудные нотки иностранного акцента – все вместе кажется Пьеру фантастическим, а меж тем тот голос все более и более завладевает его душою. Он наклоняется и целует ее в лоб, а после чувствует, как ее ручка ищет его руки, и сжимает ее в своей без лишних слов.
Ныне Пьер перенес все свое внимание на то ощущение, кое в нем пробудило сплетение их рук. Он чувствует пожатие этой очень маленькой и загрубевшей, но на диво сильной ручки. И тогда, по одной только натруженности ее рук, он понимает, что дочь его отца все это время должна была тяжким трудом зарабатывать себе на хлеб в том же мире, где он, ее единокровный брат, вел столь праздное существование. Он вновь почтительно целует ее в лоб и, касаясь его теплыми губами, бормочет молитву к небесам.
– Я потеряла дар речи при виде тебя, Пьер, брат мой. Отныне я вся, со всеми моими мыслями и желаниями, навеки останусь пред тобою в неоплатном долгу; где ж мне отыскать слова, чтоб заговорить с тобой? Будь на то воля Божья, Пьер, величайшим благом для меня было бы теперь лечь наземь и умереть. Тогда я обрела бы покой. Будь же снисходителен ко мне, Пьер.
– Всегда я буду снисходителен к тебе, моя возлюбленная Изабелл! Не заговаривай со мною покамест, если это для тебя сейчас наилучшее, если только в силах ты сохранять молчание. Вот это пожатие твоей руки, сестра моя, это и есть самое красноречивое из обращений.
– Я и не знаю, когда же мне заводить с тобою речь, Пьер, а сердце мое по-прежнему переполнено.
– До сокровенных глубин моего сердца я люблю и уважаю тебя, и сочувствие мое к тебе, никогда не угасая, переживет саму вечность!
– О, Пьер, неужто не властен ты меня исцелить от этих грез наяву, спасти от этой неразберихи, что со мною творится? Моя бедная голова все кружится и кружится; и в этом кружении не предвидится никакой передышки. Сама жизнь моя после этого не продлится долго, ибо все чувства стеснились во мне, не находя выхода. Поворожи, чтобы я пролила слезы, Пьер, иначе мое сердце разорвется от мучительного томления – более губительного, чем все мои прежние страдания!
– О вы, властные утолить нашу жажду вечерние небеса, о вы, обильные росою туманы с холмов, пролейтесь над нами дождем! Удар грома прогрохотал, так отчего вслед за ним не идет ливень?.. Пусть она заплачет!
Тогда головка Изабелл склонилась к брату, ища поддержки, и крупные слезы закапали на его плечо; а вскоре Изабелл мягко отстранилась и выпрямилась рядом с