– Как себя чувствует твоя молодая госпожа, Марта? Могу я войти?
Но она не собиралась дожидаться ответа и, едва выдохнув последние слова, отстранила служанку и решительно вошла в комнату.
Она присела у постели и увидела открытые глаза, но сжатые и помертвевшие губы Люси. Внимательно и пытливо она всматривалась в девушку одно долгое мгновение, затем бросила быстрый, пораженный ужасом, взгляд на Марту, словно ища основание для некой мысли, от коей бросало в дрожь.
– Мисс Люси, – сказала Марта, – вот ваша… к вам пришла миссис Глендиннинг. Поговорите с ней, мисс Люси.
Словно будучи брошена в беспомощной позе некоего последнего пароксизма горя, что вдруг ее отпустил, Люси лежала на постели не в обычной позе, а как-то вкось, утопая в горе белых подушек, кои подпирали ее безжизненное тело, да укрытая столь тонким покрывалом, словно ее отягощал неподъемный сердечный груз и ее белое тело не смогло бы выдержать веса даже еще одного перышка. Подобно тем статуям из белоснежного мрамора, коих драпируют различными тканями, подобно тому, как волны морские обволакивают затонувшую статую, так и тонкое покрывало окутывало Люси.
– К вам пришла миссис Глендиннинг. Вы поговорите с ней, мисс Люси?
Бескровные губы шевельнулись и дрогнули на мгновение, а затем вновь сомкнулись, и девушка побледнела еще больше.
Марта принесла успокоительные средства и, когда закончила хлопотать возле своей госпожи, отозвала леди в сторону и прошептала:
– Она ни с кем не говорит; она не говорит и со мной. Доктор только что ушел – он был у нас уже пять раз этим утром – и прописал ей полнейший покой. – Затем, указывая на прикроватную полку, добавила: – Видите, что он оставил – простые успокоительные. Покой – вот лучшее лекарство для нее сейчас, сказал он. Покой, покой, покой! Ох, благодатный покой, разве он когда-нибудь посетит нас?
– Миссис Тартан уже написали? – прошептала леди.
Марта кивнула.
Миссис Глендиннинг направилась к выходу, сказав, что каждые два часа будет присылать слуг, чтобы справляться о состоянии Люси.
– Но где же, где ее тетушка, Марта? – она воскликнула громко, остановившись у двери, в изумлении быстро обводя глазами комнату. – Конечно, конечно, миссис Лэниллин…
– Бедная, бедная старая леди, – плачущим шепотом ответила Марта, – она сражена горем Люси; она вбежала к ней, кинула один взгляд на ее постель да так и повалилась на пол замертво. У доктора сегодня было две пациентки, леди… – Служанка посмотрела на постель, и нежно проверила пульс Люси, пытаясь определить, бьется ли он еще. – Увы! Увы! Ох, змея! Змея! И как мог ужалить такое прекрасное сердце! Адское пламя будет для него чересчур холодным, проклятый!
– Типун тебе на язык! – закричала миссис Глендиннинг полузадушенным шепотом. – Не тебе, прислуге, бранить моего сына, будь он хоть Люцифер, горящий в огне преисподней! Следи за манерами, шлюха!
И она покинула комнату, преисполненная непоколебимой гордости, оставив Марту ужасаться немыслимой злобе столь красивой женщины.
Глава XIIIОНИ ПОКИДАЮТ СЕДЕЛЬНЫЕ ЛУГА
Уже смерклось, когда Пьер подъехал к фермерскому дому Ульверов в карете, принадлежащей постоялому двору «Черный лебедь». Он встретил свою сестру на крыльце, в шляпке и закутанную в шаль:
– Ну что, Изабелл, все готово? Где Дэлли? Я вижу два дорожных чемодана, совсем маленьких, крохотных. До чего же мал сундук с добром отверженных! Повозка ждет, Изабелл. Все готово? И ничего не забыли?
– Нет, Пьер, разве что сам отъезд отсюда… но я не буду об этом думать, все решено.
– Дэлли! Где она? Пойдем за ней, – сказал Пьер, хватая Изабелл за руку и быстро оглядываясь.
Он почти силком втащил ее в слабо освещенную прихожую, затем выпустил ее руку и прикоснулся к затвору на внутренней двери; а Изабелл задержала его руку, словно хотела его удержать да сперва предупредить о чем-то, что касалось Дэлли, но вдруг замерла сама; и, в изумленье указывая на его правую руку, казалось, на миг почти отшатнулась от Пьера.
– Это пустяк. Я не пострадал, это всего лишь легкий ожог, просто-напросто случайный ожог, что я получил этим утром. Но это что такое? – добавил Пьер, поднимая свою руку выше. – Копоть! Сажа! Все от того, что мы уезжаем в темноте, будь солнечный свет, и я бы заметил это. Но я не испачкал тебя, Изабелл?
Изабелл подняла свою руку и показала пятна сажи:
– Но это передалось мне от тебя, брат мой, а я готова заразиться от тебя и чумой, только бы разделять ее с тобой. Вымой свою руку, а мою оставь в покое.
– Дэлли! Дэлли! – кричал Пьер. – Почему я не могу войти к ней, чтобы привести ее сюда?
Приложив палец к губам, Изабелл тихо открыла дверь и указала, отвечая на его вопрос, на девушку, закутанную в шаль, коя сидела на стуле, отвернувшись.
– Не обращайся к ней, брат мой, – прошептала Изабелл. – И не старайся пока что увидеть ее лицо. Я верю, что сие вскоре пройдет, наконец. Идем, разве мы не должны ехать? Выведи Дэлли на крыльцо, но не говори с ней. Я со всеми попрощалась, старики – вон в той, задней комнате, я благодарна, что они предпочли не приходить, чтобы увидеть наш отъезд. Идем же поживее, Пьер, я очень не люблю закатный час, пусть же он скорее минует.
Вскоре все трое вышли из повозки на постоялом дворе. Приказав принести огня, Пьер проводил девушек наверх и ввел их в удаленную комнату, в одну из тех трех, что были для них приготовлены.
– Смотрите, – обратился он к немой фигуре Дэлли, коя все еще от него отворачивалась, – видите, это ваша комната, мисс Ульвер. Изабелл все вам расскажет; вы знаете о нашем, до сей поры тайном, браке; она побудет с вами, пока я не вернусь, выполнив на улице одно маленькое дело. Завтра, как вы знаете, мы отправимся в путь. Я не увижу вас до этого времени, так что укрепитесь духом, не унывайте, мисс Ульвер, и доброй ночи. Все будет хорошо.
Следующим утром, на рассвете, в четыре утра, четыре быстротечных часа воплотились в четырех нетерпеливых лошадей, кои встряхивали сбруей под окнами постоялого двора. Три фигуры вышли в холодный серый рассвет и заняли свои места в карете.
Пожилой хозяин постоялого двора молча и уныло пожал Пьеру руку; самодовольный кучер в перчатках из оленьей кожи сидел на козлах, приводя в порядок, пропуская меж пальцев четверо поводьев; плотная толпа восхищенных конюхов и других ранних зевак, как это обычно бывает, собралась у крыльца, когда, заботясь о своих спутницах да всем сердцем желая как можно скорее пресечь любую напрасную задержку в такую мучительную минуту, Пьер громко крикнул вознице трогать. На мгновение четыре гладкие молодые лошади рванулись вперед, показывая нерастраченные силы, и четыре добрых колеса описали полный круг; оставляя сзади широкий след с их оттисками, бодрый кучер, словно бравурный герой, взмахнул хлыстом, нарисовав хвастливый росчерк прощальной подписи в пустом воздухе. И так, в предрассветном сумраке да под залихватское щелканье того длинного хлыста, кое отдавалось резким эхом, троица навсегда покинула прекрасные поля Седельных Лугов.
Приземистый старик хозяин постоялого двора поглазел вслед карете, а потом вернулся в харчевню, теребя свою пегую бороду да бормоча про себя:
– Я держу этот постоялый двор вот уже… да, тридцать три года… и повидал на своем веку много свадебных поездов, кои прибывали и уезжали… это всегда ряд карет, а с ними и мелких поломок, легких экипажей, двуколок… жених и хихикающая невеста, кои почивали на груде свежесрезанного, сладко пахнущего клевера. Но такой свадебный поезд, как этим утром, ба! Печально было, как на похоронах. И отважный мастер Пьер Глендиннинг – жених! Так, так, чудные творятся дела. Я-то думал, ничто меня не удивит с тех пор, как мне стукнуло пятьдесят, но я по-прежнему удивляюсь. Ах, я отчего-то себя чувствую так, словно только что схоронил своего старого приятеля и на ладонях остались ссадины от веревок, на коих опускали его в могилу… Еще рано, но я пропущу рюмочку. Дайте-ка взглянем, где у нас… сидр… нальем-ка себе кружечку сидра… он резок и дерет горло, как шпора бойцовского петуха… сидр – вот самый подходящий напиток, когда пребываешь в скорби. Ох, Создатель! Что-то ты, толстяк, совсем расклеился и глубоко переживаешь за других. Чувствительный, но худой человек никогда никому не сопереживает долго, так как у него силенок не хватит для эдаких эмоций. Так, так, так, так, так… из всяких хворей избавь нас бог от меланхолий – незрелые дыни вреднее всего!
Глава XIVПУТЕШЕСТВИЕ И ТРАКТАТ
Все важные события и переживания по их поводу предваряются и сопровождаются молчанием. Какова природа того молчания, которому предшествует ответное «Я согласна» от побледневшей невесты на торжественный вопрос священника: «Согласна ли ты взять в мужья этого человека?»? В молчании руки супругов соединяются. Да, в молчании младенец Христос появился на свет божий. Молчание освящает всю Вселенную. По манию рук святого Понтифика молчание нисходит на мир. Молчание одновременно и самое безобидное, и самое ужасное состояние во всем мире. Оно провещает о скрытых силах судьбы. Молчание – вот глас нашего Создателя.
Однако сие не значит, что августейшее молчание ограничивается только трогательными или великими событиями. Как воздух, молчание проникает повсюду и проявляет свою магическую мощь как в том особом настроении, кое подчиняет себе одинокого странника, что впервые пускается в путешествие, так и в те невообразимые времена, когда, прежде чем мир родился, молчание смотрелось в зеркало темных вод.
Ни единого слова не проронили наши странники, когда карета с нашим юным энтузиастом Пьером и его мрачными спутницами торопливо ехала из тусклого рассвета в непроглядную полночь, коя все еще царила над миром непотревоженная, в самое сердце чащи старых лесов, куда вела дорога почти сразу же по выезде из деревни.