не Солнце вращается вокруг Земли, а все же Земля вокруг Солнца. Так и здесь он также слышит, как добрые и мудрые люди искренне говорят: «Этот мир только кажется пропитанным ложью и погрязшим в ней, но на самом деле он не настолько ею пропитан, не настолько в ней погряз, рядом с любой ложью есть и много правды в мире». Но вот он снова обращается к своей Библии и читает самые недвусмысленные слова о том, что сей мир безнадежно испорчен и проклят, что при любой возможности люди должны удалиться от такого мира. Но зачем же покидать его, если это мир истины, а не лживый мир? Тогда получается, что мир – ложь.
Немедленно вслед за этим в душе пылкого молодого человека сшибаются две армии; и до тех пор, пока он не выкажет либо трусость, либо доверчивость или не найдет тайну бытия, чтобы восстановить спокойствие в своем же внутреннем мире, не будет ему ни покоя, ни малейшей передышки в жизни. Вне всяких сомнений, загадку бытия еще никому не удалось разрешить; и сие свойственно человеческой природе – не тешить себя надеждою, что ее когда-нибудь разгадают. Иные философы располагали временем и порой утверждали, что постигли ее, но если они сами в конце концов не поняли своего заблуждения, то другие люди вскоре догадались об этом, и посему те философы и их пустопорожняя философия незаметно канули в полное забвение. Платон и Спиноза, Гёте и многие другие, кто принадлежал к этой гильдии самообманщиков, вкупе с разношерстным сбродом магглтонианцев – шотландцев[122] и янки, – чей подлый акцент оставляет еще больше пятен на и без того пятнистых греческих и немецких неоплатонических источниках. То глубокое молчание и есть тот единственный голос нашего Бога, о коем я уже упоминал раньше; а эти самозваные философы уверенно изрекают, что от сего святого существа, коему не найдется имени на человеческом языке, они каким-то образом добились ответа, что так же абсурдно, как если б они сказали, что вода течет под лежачий камень, ибо как может человек извлечь голос из Молчания?
Конечно, надо признать, что если в ком сия проблема сбыточного примирения этого мира с нашими собственными душами и возбуждала особый потенциальный интерес, так это был Пьер Глендиннинг в ту пору, о которой мы пишем. Ибо, подчиняясь высочайшему велению своей души, он исполнил свои определенные судьбоносные решения, кои уже лишили его мирского блаженства в этом мире и кои – он сердцем чуял – в конце концов непременно приведут его к некоему новому горю, о коем он еще не успел задуматься.
Вскоре, впрочем, когда он преодолел первую неприязнь к таинственному заглавию, да после того, как он прочел трактат – просто-напросто заставил себя погрузиться в чтение, – Пьер наконец начал видеть проблески в глубоком замысле автора скверного рваного трактата, и он почувствовал, как в нем проснулся большой интерес. Чем больше он читал и перечитывал, тем больше его интерес углублялся, но так же точно возрастало и его непонимание автора. Казалось, он каким-то образом вывел некое общее смутное понятие о трактате, но главная мысль сего сочинения все никак ему не давалась. Основную мысль было здесь нелегко уловить; казалось, что сердце и ум автора, породившие это творение, не так-то легко понять. Как бы там ни было, можно предположить, что сие последнее обстоятельство в большей иль в меньшей степени годилось для неполного объясненья.
Если человек пребывает в каких-то неясных тайных сомнениях о неоспоримой правильности да преимуществах своей главной жизненной теории и выбранного курса, то тогда, если сей человек вдруг нежданно-негаданно наскочит на любого другого или на небольшой трактат или проповедь, коя ненамеренно, скажем так, но все же весьма ощутимо проиллюстрирует ему немаловажную неправильность да дурное качество и его жизненной теории, и жизненного курса, тогда сей человек будет – более или менее бессознательно – всеми силами стараться удержать себя от невольного понимания того, что так его порицает. Ибо в сем случае понять себя значит проклясть себя же, что для человека всегда весьма неудобно и неприятно. Повторю снова. Если человеку рассказали о чем-то совсем для него новом, то – в течение времени, когда ему впервые о сем поведали, – для него просто немыслимо разом осознать это. Ибо, как бы абсурдно это ни звучало, люди только вынуждены понять те вещи, кои уже знали раньше (хотя бы в зародыше, так сказать). Невозможно их заставить понять новые мысли, просто рассказав им о них. Правда, иногда люди делают вид, что понимают, и в своих сердцах действительно верят, что понимают, внешне они выглядят так, будто и впрямь поняли, понятливо виляют своими пушистыми хвостами, но, несмотря на все это, они не понимают. Возможно, когда-нибудь потом они и сами придут к сим мыслям – вдохнут новую идею, витающую в воздухе, да так и дойдут до понимания, но никак иначе. Далее вы увидите, что отнюдь не в свете размышлений, кои даны выше, мы рисуем отношение Пьера ко рваному трактату. Быть может, оба предположения правильны; быть может, не верно ни одно. Однако с уверенностью можно сказать, что порою он в глубине души, казалось, задавался вопросом, откуда столько самоуверенности у таинственного автора во всех его рассуждениях. Тем не менее самоуверенность эта, несомненно, была одною из самых очевидных в мире; с такою же наивностью мог бы написать и ребенок. Но далее шли столь глубокие суждения, что не всякий Джаггулариус[123] мог бы стать тем самым автором; а затем текст вновь становился до такой степени малосодержательным, что самый младший из детей Джаггулариуса постыдился бы его написать.
Мы увидим далее, что сия любопытная истрепанная книжица привела Пьера в сильное замешательство; и, забегая вперед, скажу, что в самом финале Пьер не был вполне свободен от влияния на его поступки рваного трактата, когда в будущем, спустя какое-то время, он пришел к его постижению или, по случайности, достиг понимания того, что он, во-первых, сделал; мы увидим также, что впоследствии автор станет известен ему понаслышке, и хотя Пьер никогда не перемолвился с ним ни словом, однако он на себе почувствовал действие его удивительных колдовских чар благодаря простому отдаленному проблеску моральной поддержки от автора этого творения; все эти причины я считаю достаточными для того, чтоб извинить появление в следующих главах начальной части того трактата, который представляется мне скорее весьма странным и мистическим сочинением, чем философским наставлением, из коего, признаюсь, я сам не подчерпнул ни одного дельного вывода, что постоянно удовлетворял бы те движения моей души, коим, судя по всему, сие наставление и посвящено. Сей трактат кажется мне скорее превосходной иллюстрацией, коя подтверждает наличие проблемы, а не ее решением. Но поскольку такие простые иллюстрации почти всегда берут в качестве решений (и вероятно, это единственные возможные человеческие решения), то сей трактат может на время успокоить какой-нибудь пытливый ум и, таким образом, не быть совсем уж бесполезным. По крайней мере, каждый читатель может это пролистать или же читать и браниться про себя.
«И. А.»[124],
АВТОР – ПЛОТИН ПЛИНЛИММОН,
(три сотни и тридцать три лекции)
ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ
ХРОНОМЕТРЫ И ЧАСЫ
(что есть не столько врата, сколько часть временных подмостков у врат сей новой философии)
Немногие из нас, джентльмены, сомневаются в том, что человеческая жизнь на этой земле – всего лишь испытание; которое помимо всего прочего предполагает, что здесь, на земле, мы, смертные, должны иметь дело лишь с недолговечными вещами. Следовательно, я утверждаю, что вся наша так называемая мудрость есть не что иное, как временное явление.
Вступление завершено, я начинаю.
Мне представляется, с моей точки зрения, что существует определенный редчайший посыл души человеческой, который, в том случае если бережно его сохранять на сердце, будет почти всегда и везде провещать небесную правду, имея при этом только какую-то крохотную погрешность. Ибо, пришедшие от самого Господа, эти душевные источники небесной правды подобны большому холму Гринвича с башней, от коей все меридианы расходятся в бесконечность; души с такими запасами небесной правды подобны лондонским морским хронометрам (греческое название прибора, измеряющего время), кои, когда лондонский корабль плывет прочь от Гринвича вниз по Темзе, аккуратно показывают время в Гринвиче и, если их бережно хранить, будут показывать то же самое время, даже если их привезут на Азорские острова[125]. Правда, что почти всегда во время долгих путешествий в самые дальние страны – например, в Китай – наилучшие хронометры, даже те, кои берегли пуще глаза, начнут мало-помалу отклоняться от времени Гринвича, не имея возможности быть скорректированными прямым сопоставлением с их великим стандартом, но искусные и верные наблюдения за звездами с помощью секстанта помогут устранить такие погрешности. И кроме того, существует такое дело, как оценка хронометра, то есть когда имеются подозрения о градусе его естественного отклонения от гринвичского времени, какой бы незначительной ни была погрешность, то при всех последующих расчетах с участием хронометра на градусы этой погрешности, большей ли, меньшей, можно легко увеличить или уменьшить цифры – скорректировать координаты – в зависимости от ситуации. Итак, повторяю снова, в самых долгих путешествиях время хронометра можно скорректировать посредством сличения его показателей с хронометром какого-нибудь другого корабля в море, который провел в плавании меньше времени.
Ныне, в мире притворства, подобном нашему, душа человека все больше удаляется от Господа и небесной правды, как хронометр, который везут в Китай, отклоняется от Гринвича. И как хронометр, который правильно хранили, будет показывать двенадцать часов пополудни, когда часы в Китае будут показывать полночь, так и хронометрическая душа, если будет хранить в своих глубинах великую правду небесного Гринвича, благодаря так называемой интуиции, подсказывающей нам, что хорошо и что дурно, будет всегда противоречить простым местным стандартам и тем душам, которые подобны местным часам.