енных целей; и вот тогда-то наступит конец тому беспросветному отчаянию, что охватывает людей при мысли о невозможности стать идеальным, мысли, коя слишком часто оказывала свое тлетворное влияние на многие умы, кои придерживались чистых хронометрических взглядов и до сего времени учили человечество. Но если кто-то скажет, что такие взгляды, как эти, я утверждаю ложно, сие будет непочтительностью с его стороны; и я с готовностью укажу ему на историю христианства за последние тысячу восемьсот лет и спрошу его: разве, вопреки всем заповедям Христа, эта история не полна крови, насилия, зла и несправедливости всех родов, как и предыдущая эпоха мировой истории? Значит, из этого следует, что до тех пор, пока весь мир будет по-прежнему заинтересован в практических результатах, кои оцениваются в свете чистейшей житейской премудрости, – до тех пор единственная великая и правильная моральная доктрина христианства (как то: хронометрическая добровольная плата добром за зло, а не прощение грехов, кое выбирают земные часы, подчерпнув это у языческих философов) будет считаться (по мнению земных часов) ложной, ибо за те тысячу восемьсот лет, что ее насаждали десятки тысяч проповедников, она лишь доказала свою полнейшую непрактичность.
Впрочем, я просто утверждаю, что лучшие нравственные люди каждый день работают над собой и что все по-настоящему дурные люди очень далеки от этого. Я дарю утешение серьезному человеку, который при всей своей человеческой моральной неустойчивости все еще мучительно помышляет о красоте хронометрического благополучия. Я показываю осуществимость добродетели грешникам и не служу помехой Божественной правде, согласно которой – рано или поздно, в любом случае, – совершенное зло станет совершенным горем.
Более того, если…
Но здесь трактат был оборван и оканчивался грязными обрывками.
Глава XVКУЗЕНЫ
Хотя он решился смотреть в лицо самому страшному, решился на любой отчаянный риск, Пьер не направлялся в город без кое-каких планов, продиктованных благоразумием, кои разом отвечали и его настоящим обстоятельствам и душевному состоянию.
В городе жил его кузен, Глендиннинг Стэнли, коего в семье генерала звали Гленом Стэнли, а Пьер – кузен Глен. Как и Пьер, он был единственным ребенком в семье, потерял родителей в раннем детстве и в этом году оставил свое затянувшееся проживание в Европе, чтобы в возрасте двадцати одного года беспрепятственно вступить в права владения состоянием, кое, находясь в руках честных опекунов, значительно увеличилось.
В детстве и ранней юности Пьера и Глена связывали узы крепкой дружбы, а не только родства. Когда им было по десять лет, они были живым подтверждением той истины, что гласила: дружба двух славных, великодушных мальчиков, кои росли среди роскоши да изящества, что пробуждают в душе романтизм, и кои порой выходили из границ простого мальчишества, пока веселились в эмпиреях любви, – сия дружба в какой-то степени оказывается выше того сладчайшего чувства, кое вспыхивает между мужчиной и женщиной. В сей дружеской привязанности не было случайных мотивов и пряной остроты, что иногда, под видом мнимого ослабления, только усиливает наслаждения тех взрослых влюбленных, кои поддаются соблазнам Венеры. Но ревность они чувствовали. Если кто-то из них видел другого мальчика, который слишком много общался с дорогим другом, то сие будило в нем чувства, схожие с чувствами Отелло, а мнимое легкое иль незначительное охлаждение в ежедневном проявлении теплых чувств приводило к тому, что один тут же начинал осыпать другого горькими упреками да укоризнами, или же сие сообщало другому такое злобное настроение, для какого уместно лишь полное одиночество.
Ни в одной переписке двух ярых приверженцев Афродиты не теснилось больше взаимных бессвязных клятв да торжественных обетов, чем в сих влюбленно-дружеских письмах двух мальчиков, коими те неукоснительно обменивались, в зависимости от обстоятельств, либо каждые полнедели, либо ежедневно. Среди тех пачек бумаги, кои Пьер в недобрый час столь яростно бросил в огонь в комнате на постоялом дворе, были две большие связки писем, написанных убористым почерком и многократно исписанных крест-накрест[127] красными чернилами поверх черных; такой любовью дышали те письма, что одного пера и одного вида чернил было недостаточно, чтобы выразить ее. В первой связке были письма от Глена к Пьеру, во второй – от Пьера Глену, кои Пьер добыл у него перед отъездом кузена в Европу, чтобы перечитать их в разлуке и тем самым укрепить еще больше свою дружескую привязанность, оживив ее во впечатлениях тех юных, пылких лет, когда она впервые проявилась.
Но подобно тому, как прекрасный цветок сулит богатые плоды, так – во многих случаях – и сильная любовь к другому полу навсегда стирает былую горячую дружбу между юношами. Простая, безыскусная дружба еще может уцелеть в некотором смысле – в большей или в меньшей степени – и остаться, но истинная привязанность в ней неизбежно погибнет.
Если смотреть в глаза неприкрытой правде и действительности, то любой смертный муж и впрямь навсегда отдает свое сердце своей единственной, и с той поры оно вечно служит ей одной, не питая при этом ни малейшей тени сомнения; и в той красавице превосходным образом для него воплощается его прекраснейшая и высочайшая мечта о женской привлекательности, если такая мечта у него и в самом деле есть – и пусть Небеса подтвердят, что так оно и есть, – однако в столице любовь даже самого честного молодого человека почти всегда неизбежно есть не что иное, как последний итог неисчислимых ищущих взглядов, кои он бросал на некую известную ему особу; так как он убежден, что если слишком долго позволять себе свободно плыть по течению, то милые чары и весь арсенал женских уловок в конце концов оставят его без всякой возможности сделать выбор. По крайней мере, в Америке закоренелый холостяк или очень часто оказывается жертвою своего чересчур пылкого преклонения перед бесчисленным множеством хорошеньких женщин, или же законная тирания холодного и пресного характера обрекает его на одинокую жизнь.
И хотя все те невыразимые сердечные желания, свойственные юношам в его летах, нашли наконец горячий отклик в сердце Люси, однако в те времена, что сему предшествовали, Пьер успел испытать все мыслимые страстные порывы. Словом, еще до того, как он во всеуслышание объявил о своей любви к Люси, любовь уже завербовала его в ряды своих всегдашних приверженцев, и так она мало-помалу остудила в нем ту пылкую привязанность, кою он в былые года питал к Глену.
Все вертится и вертится наш мир, лежа, как стрелок в засаде, вертится во все стороны, безжалостно расстреливая прекрасные иллюзии нашей молодости из трескучих винтовок, где патронами служат правдивые факты, кои мы узнаем, взрослея. Если любовь к женщинам благоразумно вытеснила из сердца Пьера его нежное чувство к Глену, то и тысячи невыразимых очарований благоуханного рая Франции и Италии не могли не оказать своего колдовского влияния на многие прежние привязанности Глена. Ибо даже лучшие преимущества в жизни имеют свою плачевную отрицательную сторону, и одно из тех зол затянувшегося заграничного путешествия состоит в том, что оно вытесняет из молодых и неокрепших сердец все наилучшие привязанности к тем людям и той обстановке, что ждет их дома, а дает им взамен придирчивое высокомерие, кое, словно мнимо фанатичный федерализм в былые времена, как гласит политическая легенда, не станет молоть свою ежедневную порцию кофе в кофемолке, если та не выпущена на европейской фабрике, да про сих высокомерных особ недаром язвительно говорят, что те с охотою поставляли бы к нам европейский воздух для домашних нужд. Взаимно уменьшающаяся, редеющая, прерывистая и вконец иссякшая с обеих сторон переписка Пьера и Глена была мрачным обстоятельством, столь же ясным, как и то, что ни один из них не воспринял это близко к сердцу и ни один из них более не обременял другого писанием писем.
На ранних стадиях той удивительной перемены в человеке, когда благородные порывы юности понемногу уступают место расчетливой осмотрительности совершеннолетнего, как правило, происходит короткая остановка для неприятной переоценки ценностей, когда наша душа сознает, что полна сил, и еще колеблется, не решаясь всецело предаться одному эгоизму, больше сомневается, чем раскаивается в своих заблуждениях, но все это столь быстротечно; и вот уже вновь торопится нырнуть в стремительный поток жизни мальчик с пламенной душою, коего после едва ль можно будет узнать во взрослом мужчине, который весьма неповоротлив в своих чувствах, осмотрителен даже в любви да невозмутим и в самом благочестии. Пока длится сей переходный период, молодой человек еще предпринимает энергичные попытки вернуть свою уходящую непосредственность, но все они так портят дело, что лучше б их вовсе не было, ибо с некоторых пор они слишком часто стали казаться пустыми и самообманными репликами или, того хуже, простейшими лицемерными потугами.
По возвращении Глена из Европы самая обыкновенная вежливость, не говоря уже о кровном родстве между ними, побудила Пьера поприветствовать его возвращение письмом, кое, хоть и не было очень пространным да содержало мало восторгов, все же дышало братской привязанностью и нежностью, наполненное и пропитанное тем от природы искренним и располагающим к себе духом самого Пьера. На это менее серьезный и теперь уже ставший европейцем Глен ответил письмом, полным необыкновенной учтивости, в коем посредством безыскусности искусных фраз выражалось сожаление о том, что их дружеские чувства изрядно охладели, да содержалось нежное упование на то, что теперь, несмотря на долгую разлуку, сия дружба воскреснет с новой силою. Но когда он присмотрелся повнимательнее к искреннему приветствию сего деликатного послания, Пьеру показалось, что он ясно увидел, как его кузен не смог полностью замаскировать исправление – что на месте слов «мой родной дорогой Пьер», с коих начиналось письмо, сначала было написано просто «дорогой Пьер», но затем, когда послание было завершено и Глен поставил свою подпись, то пылкое «мой родной» было втиснуто в первоначальную фразу «дорогой Пьер»; случайное предположение, кое, возможно, сколь бы ни было оно необоснованно, сильно охладило всю ответную теплоту послания Пьера, поскольку тот не без причины опасался, как бы жаркий огонь его дружбы в родственном объятии не сжег щегольские перья кузена. Сия мысль еще не вполне в нем укрепилась, когда он получил второе и на сей раз почти деловое письмо (где смешались, в некотором роде, едва ль не все последующие послания) Глена, где увидел, что «мой родной дорогой Пьер» уже сокращен до фразы «мой дорогой Пьер», и в третьем – «дорогой Пьер», а в четвертом стало вымученным и очень смело перешло в слова «дражайший Пьер». Все эти изменения не предвещали ничего хорошего прочности их взаимной привязанности, коя, сколь бы подмоченной она ни была, все еще могла уцелеть и победоносно плыть, украсившись всеми флагами. И он вовсе не обрадовался еще более позднему письму Глена, кое неожиданно и столь явно в нарушение всех приличий, учитывая обстоятельства, начиналось словами о поэзии дружбы без какого-либо обращения вовсе, словно в конц