– Это узкие переулки, милая Изабелл, большой дороги Ороноко[133], по которой мы сейчас едем; и, как притоки настоящей реки, они текут из далеких-далеких земель, стремятся из-под темных тайников из извести и камня, сквозь густые луга злодеяний и мимо множества искусственно высаженных сучковатых деревьев, на чьих ветвях ветер качает висельников отверженных.
– Я не знаю ни о чем подобном, Пьер. Но мне не нравится город. Как ты думаешь, Пьер, настанет ли когда-нибудь время, когда всю землю вымостят?
– Благодарение Господу, никогда не настанет!
– Эти молчаливые темные провалы ужасны – смотри! Мне кажется, ни за какие сокровища в мире я бы не свернула ни в один из них.
В этот момент левое переднее колесо под днищем кареты резко скрежетнуло.
– Мужайтесь! – закричал Пьер. – Мы на месте! Мы здесь больше не одни, правда: нам навстречу идет путешественник.
– Чу, что это такое? – спросила Дэлли. – Тот резкий звук ножа, скрежещущего по железу? Мы его только что слышали.
– Острый путешественник, – сказал Пьер. – У него стальные пластины на ботинках – какой-нибудь мягкосердечный старший сын, я полагаю.
– Пьер, – сказала Изабелл, – эта тишина неестественна, она пугающая. Леса никогда не бывают столь тихими.
– Видишь ли, камень и известка хранят более глубокие секреты, чем лес или холм, милая Изабелл. Но здесь мы снова поворачиваем; теперь, если я правильно угадываю, еще два поворота, и мы у нужных дверей. Мужайтесь, все будет хорошо; без сомнения, Глен приготовил нам славный ужин. Мужайся, Изабелл. Ну же, будет ли это чай или кофе? Немного хлеба или хрустящие гренки? У нас также будут яйца и, вероятно, холодная курица. – Затем Пьер пробормотал про себя: – Надеюсь, не это все же; к черту все холодные сопоставления! И так слишком много холода в этих мощеных камнях, положенных здесь для утоления голода отощавших нищих. Нет. Я не хочу холодной курицы. – И затем он продолжил вслух: – Но вот мы опять поворачиваем; да, все так, как я думал. Эй, возница! – высовывая голову в окно, – направо! Направо! Он должен быть справа! Первый дом, в котором будут гореть огни, справа!
– Ни одного огонька не видать в окнах, везде светят одни уличные фонари, – отвечал угрюмый голос возницы.
– Тупица! Он проехал его… да, да, умудрился! Но! Но! Стоять; поворачивай назад. Ты проезжал освещенные окна?
– Нигде ни огня, кроме фонарей, – был грубый ответ. – Какой номер дома? Номер? Я не собираюсь колесить по округе всю ночь! Номер дома, спрашиваю вас!
– Я его не знаю, – ответил Пьер. – Но я очень хорошо знаю дом; ты, должно быть, проехал его, повторяю. Ты должен повернуть назад. Ты, конечно, проезжал мимо освещенных окон?
– Тогда, значит, лампы перегорели дотла, нет тут никаких освещенных окон на всей улице; я знаком с городом, старые девы живут туточки, и они все уже давно в постелях; дальше идут одни склады.
– Остановишь ты карету или нет? – закричал Пьер, разгневанный на то, что возница продолжал угрюмо ехать дальше.
– Я подчиняюсь приказам: первый дом, в котором будет гореть свет, и, согласно моим подсчетам, если полагать, что я ничего не знаю о городе, где родился и прожил всю свою жизнь, – нет, но я ж ничего в нем не знаю, – согласно моим подсчетам, первые освещенные окна здесь, на этой улице, будет сторожка караульного… ага, вот и она, прекрасно! Дешевое же пристанище вы себе приискали – и платить за него не надо, и еды там навалом.
Для некоторых характеров, особенно когда их предварительно взволновало какое-то глубокое переживание, пожалуй, нет ничего несноснее, чем грубое, глумливое нахальство привратника, извозчика или наемного кучера – нахальства, кое вскоре торжествует над всяким самообладанием. Проводники и перевозчики худших городских низостей, каковыми большинство из них выступает, в силу своей профессии знакомые со всеми заброшенными убежищами, в самом сердце мучения они занимаются одной из самых торгашеских из всех бесчестных профессий. Лениво дремлющие на козлах своих экипажей и бездельничающие днем, они, словно кошки, становятся зрячими и бессонными в ночной тьме, чувствуют себя как дома на полуночных улицах и пасуют только перед низкими взломщиками, распутниками и развратниками; они часто состоят в лиге активных пособников самых злачных трущоб, так что они равно зорки, и подозревают каждого пассажира, коего они посадили в сумерках, в том, что он распутник или мошенник; это отвратительное племя огров и лодочников Харонов, кои служат взяточничеству и смерти, естественным образом питают кальвинистические взгляды на человечность самого практического свойства и любого человека из низов они держат за подходящую мишень для грубейшего сквернословия и насмешки, и только дорогие пальто да полные карманы денег способны заставить таких шелудивых псов быть любезными. Малейшее нетерпение, любое проявление вспыльчивости, любое острое слово протеста от пассажира в изношенном пальто или любой другой предательский знак нищеты, каким бы мгновенным и косвенным он ни был (ибо в отношении денег они самые проницательные и безошибочные из всех человеческих судей), в таком случае почти наверное соблазнит их на самую несносную насмешку.
Возможно, бессознательные мысли об извозчике, подобные этим, побудили крайне раздраженного Пьера совершить поступок, от которого в добрый час благоразумие удержало бы его.
Он не видел того света, к которому ехал извозчик, и был невнимателен в его внезапном порыве гнева, что кучер ехал вниз, чтобы приблизиться к освещенным окнам. Прежде чем Изабелл успела остановить его, он распахнул дверь и выскочил на тротуар, прыгнул перед лошадьми и жестоко повернул головы двух передних лошадей назад. Извозчик поднял свой длинный извивающийся кнут, при помощи коего он управлял четверкой, и с градом проклятий уже собирался со всей мочи хлестнуть им Пьера, когда его руку поймал полисмен, который вдруг как из-под земли выскочил у остановившегося экипажа да приказал извозчику уняться.
– Говорите! Что за проблемы здесь? Спокойствие, леди, ничего серьезного не произошло. Говорите, вы!
– Пьер! Пьер! – кричала встревоженная Изабелл.
В одно мгновение Пьер оказался рядом с ней у окна и теперь, повернувшись к офицеру полиции, объяснял ему, что возница нарочно проехал тот дом, у которого ему было приказано остановиться.
– В таком случае он честь честью довезет вас туда, сэр, и срок доставки будет также вдвое короче; ты меня слышал? Я вас, мерзавцев, прекрасно знаю. А ну-ка поворачивай ты, достопочтенный, и вези джентльмена, куда он тебе приказывает.
Струсивший извозчик завел длинную песню обвиняющих объяснений, в то время как полисмен, отвернувшись к Пьеру, спокойно приказывал ему развернуть карету; он желал убедиться своими глазами, что они благополучно прибудут к месту назначения, и поэтому, усевшись рядом с кучером на козлах, потребовал у того назвать номер дома, который дал ему джентльмен.
– Не знает он никаких номеров – разве я не сказывал, что он не знает? – вот что меня взбесило!
– Умолкни, – сказал ему полисмен. – Сэр, – он повернулся к Пьеру, – куда вы хотите доехать?
– Я не знаю номера дома, но тут есть дом на этой улице, мы его проезжали, это, сдается мне, четвертый или пятый дом по эту сторону, у последнего перекрестка, где мы поворачивали. В нем обязательно должен гореть свет. Это небольшой старинный особняк с каменными львиными головами над окнами. Но заставьте его развернуться и ехать медленнее, и я вскоре укажу вам на него.
– Не вижу в темноте никаких львов, – прорычал возница. – Львы! Ха! Ха! Уж скорее ослы!
– Слушай, ты, – сказал ему офицер, – я упрячу тебя на эту ночь за решетку, достопочтенный, если ты не попридержишь язык. Сэр, – прибавил он, обращаясь к Пьеру, – я уверен, здесь какая-то ошибка. Я превосходно знаю тот дом, о котором вы говорите. Я проходил мимо полчаса назад; окна такие же темные, как и всегда. Никто там не живет, думаю; я никогда не видел, чтобы они были освещены. Вы уверены, что не заблуждаетесь, а?
Пьер молчал, находясь во власти недоумения и дурного предчувствия. Возможно ли, чтобы Глен намеренно полностью проигнорировал его письмо? Нет, невозможно. Но оно могло просто еще не оказаться в его руках: почта иногда запаздывает. Тогда, опять же, не было несомненным то, что дом не был приготовлен для них, в конце концов, даже если внешне не подавал никаких признаков жизни. Но это было невероятно. Однако извозчик возражал, что его четверка лошадей и громоздкая карета не смогут развернуться назад на этой улице и что если уж ему и надо ехать назад, то сделать это можно, только продолжая ехать вперед и, обогнув квартал, вернуться на нужную улицу; и таким манером извозчик, казалось, нашел отчасти оправдание своей грубости; и так как Пьеру стал совершенно противен этот негодяй, то он, не желая подвергать себя такому риску, принял внезапное решение.
– Я очень вам обязан, дорогой друг, – сказал он офицеру, – за вашу своевременную помощь. Честно говоря, то, что вы рассказали мне, заставило меня не на шутку усомниться в том доме, где я намерен был остановиться. Нет ли здесь неподалеку какой-то гостиницы, где бы я мог оставить этих леди, пока не найду своего друга?
Привычный ко всякого рода обманам и занятый в профессии, коя неизбежно делает человека недоверчивым к простым мыслям, какими бы благовидными, какими бы честными они ни были, добряк офицер принялся изучать взглядом Пьера с явным сомнением и самой неприятной внимательностью, и он опустил в обращении «сэр», и его тон существенно изменился, когда он ответил:
– Здесь поблизости нет ни одной гостиницы – слишком далеко от главных улиц.
– Во! Во! – закричал извозчик, снова обретая всю свою храбрость. – Хоть вы и офицер, но я-то, как-никак, житель города! У вас больше нет никакого права держать меня на холодной улице. Он сам не знает, куда хочет доехать, потому что у него вовсе нет места, куда ехать, так что я просто высажу их здесь, и вы меня не остановите.