Но, возможно, главным, хотя и не совсем сознательным мотивом Пьера в его окончательном решении отказаться, что он и сделал, от услуг гг. Вандера и Вэна, ретивых соискателей получить привилегию расширить и укрепить его славу, было то, что так как он несовершеннолетний, то существовали шансы, что его будущие произведения станут, как минимум, равными, если не превосходящими хоть в малой степени те, кои он уже подарил миру. Он решился отложить свою литературную канонизацию до того момента, пока он преодолеет возраст недоросля, по ехидному определению закона, который с неподдельно-притворной, исключительной добротой провозглашал его «ребенком». Его скромность затуманила от него то обстоятельство, что величайшие литературные знаменитости поколения, благодаря божественной силе гения, закончили с отличием университет славы, в то время как остальные, несовершеннолетние с точки зрения закона, были вынуждены выпрашивать у своих мам несколько пенни, чтобы как-то прожить за бесценок.
Спокойствие Пьера, когда он бывал в обществе, было не единожды нарушено мольбами юных леди доставить им удовольствие, написав в их альбомы какую-нибудь милую, коротенькую песню. Мы говорим, что здесь его покой в обществе был нарушен, ибо истинный шарм приятного светского общества состоит в том, что вы теряете свою остроту индивидуальности и с восхищением погружаетесь в этот умеренный общественный пантеизм, ибо он представляет из себя именно это, который размягчает каждого, делая всех похожими друг на друга, и вечно царствует в этих гостиных, кои спокойно и с приятностью представляют в ложном свете само свое имя, как только все их покидают. Отклонять альбомы – это весьма неловко, но подчас бывало гораздо хуже и особенно неприятно для Пьера исполнить просьбу. С равной несомненной справедливостью вы можете назвать это или его слабостью, или отличительной чертой его характера. Он призывал на помощь всю свою учтивость – и отказывал. И отказ Пьера, по словам мисс Анжелики Амабилии из Амблсайда, был приятнее, чем согласие других. Но затем, после того как он отклонил ее предложение написать в альбоме, Пьер в порыве галантности, находясь в роще Амблсайда вместе с нею, в ее присутствии вырезал инициалы мисс Анжелики на коре красивого клена. Но не все юные леди – мисс Анжелики. Получив вежливый отказ в гостиной, они берут желаемое измором. Они отсылали свои альбомы Пьеру запакованными в красивые конверты, не забывая побрызгать розовым эфирным маслом[143] в ладони тех домашних слуг, кои отвозили их послания.
И пока Пьер, прижатый к стене из-за своей галантности, медлил, не в силах решить, что же ему делать, ожидающие его альбомы множились в его комнате и мало-помалу заняли в ней целую полку – одним словом, пока собрание этих переплетов положительно резало ему глаз своим сверканием, их чрезмерное благоухание заставляло его попросту падать в обморок, хотя в действительности он был неравнодушен к парфюму, если тот использовался в умеренных количествах. Таким образом, даже в самые холодные вечера ему приходилось держать распахнутыми верхние створки окон.
Писать в альбом юной леди – самая простая задача в мире. Но cui bono?[144] Неужели есть недостаток в напечатанных сочинениях, что должны вернуться времена монахов-переписчиков и дамские альбомы станут манускриптами? Какие свои строки мог написать Пьер о любви и других предметах, чтобы они превзошли те, что божественный Хафиз[145] написал много столетий назад? Разве нет Анакреонта[146], и Катулла[147], и Овидия[148] – неужели они все не переведены или недоступны? И потом – благослови Господь их души! – разве прекрасные создания забыли Тома Мура?[149] Нет, запись, сделанная вручную, Пьер, – они хотят запись, начертанную твоей рукой. Отлично, думал Пьер, истинные чувства лучше, чем переданный образ, бесспорно. Я подарю им истинное ощущение моего почерка в той мере, в какой им хочется. И губы гораздо лучше, чем рука. Позволим им прислать мне свои милые личики, и я поцелую их литографии[150] на веки вечные. Это была удачная идея. Он кликнул Дэйтса и велел снести вниз в столовую все альбомы, набив ими доверху корзину. Там он их все открыл и разложил на длинном столе; затем, вообразив себя папой Римским, когда его святейшество одним взмахом благословляет долгие ряды ящичков с четками, он послал один благочестивый воздушный поцелуй всем альбомам и приказав трем слугам отправить альбомы по домам с его наилучшими комплиментами, вместе со сладким поцелуем в каждом альбоме, обернутом в бесплотную ткань из воздушных струй.
Со всех уголков графства, как из города, так и из деревни, и особенно в такое промежуточное время года, как осень, Пьер получал множество настойчивых приглашений прочесть лекцию в лекториях, в Ассоциации молодых людей и других литературных и научных сообществах. Письма с этими приглашениями казались поистине впечатляющими и необыкновенно льстили Пьеру в его неопытности. Одно содержало следующее:
«Аркартианский[151]клуб Немедленного расширения границ всякого знания, как человеческого, так и божественного.
11 июня, 18… года.
Автору „Тропического лета“ и проч.,
УВАЖАЕМЫЙ И ДОРОГОЙ СЭР!
Служебный долг и личная склонность в настоящем деле смешались самым приятным образом. То, что было страстным желанием моего сердца, стало теперь, благодаря предложению Комитета лекций, моей профессиональной обязанностью. Как председатель нашего Комитета лекций, я сим молю о привилегии просить, чтобы вы оказали честь этому обществу, прочтя на одном из его собраний лекцию на любую тему, какую вы пожелаете избрать, и в любой день, который сочтете для себя удобным. Тему человеческого Предназначения мы предлагаем вам со всем уважением, не питая ни малейшего намерения воспрепятствовать вашему собственному непредвзятому выбору.
Если вы окажете нам честь, приняв это приглашение, будьте уверены, сэр, что Комитет лекций будет заботиться о вас наилучшим образом в течение вашей поездки и постарается скрасить ваше пребывание в Задокпраттсвилле. Карета будет ожидать вас на почтовой станции, чтобы доставить вас и ваш багаж на постоялый двор, в сопровождении Комитета лекций в полном составе и его председателя во главе в качестве вашего эскорта.
Позвольте мне выразить вам мое личное уважение и добавить его к моему глубочайшему уважению, которое я выражаю вам как официальное лицо, и назвать себя вашим самым почтительным слугой,
Но особенно странным было то, что приглашения прочесть лекцию приходили от почтенных, убеленных сединами городских обществ и составлялись почтенными, седовласыми секретарями, кои были весьма далеки от мысли, что их письма наполнят молодого Пьера чувством самого искреннего смирения. «Прочесть лекцию? Лекцию? Я, еще подросток, буду произносить лекцию в аудитории на пятьдесят скамей, где на каждой будет сидеть по десять седовласых мужчин? Целых пять сотен седовласых слушателей! Отважится ли один мой бедный, неискушенный ум сформулировать положения лекции перед пятью сотнями умов, умудренных жизненным опытом?» Казалось слишком абсурдным даже думать об этом. И все же пятьсот человек через своего представителя добровольно подписали это самое пригласительное письмо для него. Тогда разве могло быть иначе, что те самые первые проблески тимонизма[152] возникли у Пьера, когда он в своих рассуждениях пришел ко всевозможным постыдным выводам, кои следовали из такого факта. В его памяти воскресло воспоминание о том, как однажды, во время одного из его визитов в город, был вызван отряд полиции, чтобы подавить большое народное волнение, кое образовалось из-за давки и ссор за места на первой лекции парня девятнадцати лет, знаменитого автора «Недели на Кони-Айленд»[153].
Нет нужды говорить, что Пьер самым честным и уважительным образом отклонил все вежливые приглашения подобного сорта.
Сходные разочарования, кои проистекали из его более трезвых размышлений, таким же образом лишали всей их сладости некоторые другие, столь же поразительные проявления его литературной славы. Просьбы об автографах ливнем лились на него; но временами, в шутливой манере удовлетворяя более срочные просьбы тех же самых людей, Пьер не мог не ощутить мимолетного сожаления, что из-за его крайней молодости и совершенной незрелости характера почерка его подпись не обладает той твердой равномерностью, которой – по причине простого благоразумия, если не больше, – всегда должна быть отмечена подпись знаменитого человека. Его сердце трепетало в муках сочувствия к потомкам, кои, можно не сомневаться, будут безнадежно озадачены таким количеством противоречивых подписей в виде одного и того же прославленного имени. Увы! Потомки, вне всяких сомнений, придут к выводу, что они все поддельные, что ни один авторский рукописный реликт подписи великого поэта Глендиннинга не уцелел до их злополучных времен.
От владельцев журналов, чьи страницы были удостоены чести содержать его словесные излияния, он получил весьма спешные и настойчивые эпистолярные просьбы одолжить его портрет, написанный маслом, для того, чтобы они могли сделать гравюру для первой страницы их периодических изданий. Но здесь вновь всплыли размышления самого меланхолического свойства. Это всегда было одним из самых сокровенных желаний Пьера – отпустить гладкую бороду, кою он считал самым благородным отличительным признаком мужчины, не говоря уже о знаменитом авторе. Но пока что он был безбородым, и ни одно хитроумное снадобье фирмы «Роланд и сын» не могло вызвать рост бороды, коя должна была появиться как знак взросления в свое время, чтобы теперь украсить обложку журнала. Кроме того, его подростковые черты и выражение лица в целом претерпевали ежедневные изменения. Станет ли он п