Тогда если я торжественно поклянусь никогда не добиваться от тебя ни малейшего объяснения, которое ты не мог бы свободно мне поведать, если я когда-нибудь, в каких-либо внешних событиях, узнаю, совсем как ты, особенное положение того таинственного и навеки святого существа, тогда, разве я не могу приехать и жить с тобой? Я не стану тебе обузой. Я знаю только, где ты находишься и как ты живешь; и только там, Пьер, и только так любая дальнейшая жизнь выносима или возможна для меня. Она никогда не узнает, ибо я уверена, что так далеко не простирались твои откровения с ней, ты не открыл ей, кем я была тебе когда-то. Представим все так, что я твоя кузина, затворница, которая поклялась всегда жить с тобой в твоей странной ссылке. Не оказывай мне, никогда не оказывай больше никаких видимых сознательных знаков любви. Я никогда не буду дарить их тебе. Наши земные жизни, о мой божественный Пьер, станут с этого времени одним немым ухаживанием друг за другом, без каких-либо объяснений; никакой свадьбы до тех пор, пока мы не встретимся в чистых землях Божьего райского блаженства, которое будет нам даровано, до тех пор, пока мы не встретимся там, куда земной мир, с его бесконечными беспокойствами и бесконечными свадьбами, не может и не сможет ворваться, где все твое скрытое, блистательное бескорыстие будет блистательно открыто в полном блеске Божественного света; где, более не принуждаемая к этим жесточайшим маскировкам, она, она тоже займет свое блистательное место, не принимая этого с тяжелым сердцем, но скорее чувствуя на себе истинное благословение, когда там твое прекрасное сердце будет явно и нескрываемо моим. Пьер, Пьер, мой Пьер!.. только эта мысль, эта надежда, эта нежная вера теперь поддерживают меня. Это было правильно, тот обморок, в котором ты меня оставил, ту долгую вечность назад, это было правильно, дорогой Пьер, что, хотя я и опомнилась от него для того, чтобы смотреть и искать, все же это было только для того, чтобы смотреть и искать, и тогда я снова падала в обморок, и снова доискивалась ответов, и снова лишалась чувств. Но это все было пустое; мало я поняла, ничего я не узнала; это был не более чем сон, мой Пьер, я не имела ни одной сознательной мысли о тебе, моя любовь, но чувствовала внешнюю черноту, пустоту – ибо разве ты не был тогда внешне потерян для меня? И что же тогда оставалось бедной Люси?.. Но теперь этот долгий, долгий обморок в прошлом, я снова пришла в себя для жизни и света; но как я могу прийти в себя, как я могу жить по-другому, если не вместе с тобой? Словом, в ту минуту, как я пробудилась от долгого, долгого обморока, тогда же пришла ко мне бессмертная вера в тебя, которая, хоть и не могла предложить ни малейшего возможного аргумента простого здравого смысла в отношении тебя, все же была тем единственным, тем более таинственным императивом для нее, мой Пьер. Знай же, мой бесконечно дорогой Пьер, что, несмотря на все ярчайшие земные причины разувериться в твоей любви, я, тем не менее, всю себя без остатка отдаю твердой вере в нее. Ибо я чувствую, что всегда любовь есть любовь, и она не может знать перемены, Пьер; я чувствую, что небеса призывают меня сослужить тебе небывалую службу. Бросив меня в тот долгий, долгий обморок – за время которого, как Марта говорила мне, я едва ли вполне совершала три обычных приема пищи, – совершив это, небеса, как я теперь чувствую, готовили меня для той сверхчеловеческой службы, о которой я говорю; они полностью отдалили меня от этой земли, даже когда я все же задержалась на ней; они готовили меня для небесной миссии на земной ниве. О, дай мне немного твоей дивной силы! Я не более чем бедная слабая девушка, дорогой Пьер, та, которая однажды любила тебя, но слишком нежно и с земной слабостью. Но теперь я стану выше этого; я воспарю ввысь к тебе, туда, где ты восседаешь на своих мирных, величественных небесах героизма.
О, не пытайся отговорить меня, Пьер. Разве ты хотел бы убить меня, и убить миллион раз? И разве ты не хочешь прекратить убивать меня? Я должна приехать!
Я должна приехать! Сам Господь Бог не остановит меня, ибо Он тот, кто направляет меня… Я знаю, что все будут выслеживать меня в бегстве к тебе – моя изумленная мать, мои взбешенные братья, весь ядовитый и презрительный мир. Но ты – моя мать, и мои братья, и весь мир, и все небо, и вся Вселенная для меня – ты, мой Пьер. Ради одного-единственного человека бьется мое сердце – и это ты, Пьер… Словом, я приеду к тебе, Пьер, и быстро – это будет сегодня, – и никогда больше я тебя не оставлю, Пьер. Поговори с ней обо мне, не медля ни минуты, ты лучше всех знаешь, что сказать. Разве нет никакой родственной связи между нашими семьями, Пьер?
Я слышала, как моя мать иногда находила такую связь – некое косвенное родство. Если ты одобряешь это, тогда ты можешь сказать ей, что я – твоя кузина, Пьер, твоя решительная и непоколебимая затворница-кузина, которая поклялась всегда жить с тобой, служить тебе и ей, хранить тебя и ее до скончания дней. Приготовь какой-то маленький уголок для меня где-нибудь, но пусть я буду как можно ближе к тебе. Я уже еду, я выслала вперед небольшое количество своих вещей – инструменты, с помощью которых я буду работать, Пьер, и таким образом вносить свой вклад в общую казну. Жди меня следом за ними. Я еду! Я еду, мой Пьер, ибо глубокий, глубокий голос убеждает меня, что все благородно, что связано с тобой, Пьер, что тебе угрожает некая грозная опасность, которую только мое постоянное присутствие может прогнать прочь. Я еду! Я еду!
Когда человека окружает команда подлецов и корыстолюбцев, когда он, слишком долго привыкший смотреть на представителей своего племени с подозрительным презрением, вдруг почувствует на себе легкое прикосновение ангельского пера доброты, услышит человеческие слова о Божественной любви, и увидит сияющие человеческие глаза Божественной красоты, – когда все это разом сваливается на него, какое же это тогда небывалое и пугающее потрясение! Это как если бы в небесном своде появились дыры и в черной долине Иосафата[198] он поймал взглядом вышние парения серафима, преисполненного к нему зримой любви.
Пьер сжимал безыскусное, ангельское письмо в своей недоверчивой руке; он вздрогнул и обвел долгим взглядом свою комнату и пространство за окном, вопрошая пустые, безлюдные, всезапрещающие стены, стоящие квадратом, и затем спросил самого себя, неужели это то самое место, кое ангел выбрал для своего визита на землю. Затем его охватило чувство бесконечного, выходящего из берегов торжества, что девушка, чьи необыкновенные достоинства его душа когда-то интуитивно разгадала с такой ясностью и пылом, несомненно, смогла в этом ужаснейшем из всех испытаний проявить себя с таким бесконечным величием. Потом он вновь безнадежно утонул, потеряв ее из виду, тонул, словно в бездонной пучине, и бежал, дрожа, сквозь отвратительные галереи отчаяния, преследуя некую бледную, светлую тень, как чу! пара бездонных темных глаз встретились с его, и Изабелл, безмолвная и мрачная, но все же бесконечно прекрасная, стояла перед ним.
Пьер вскочил на ноги из-за своей доски, отбросил прочь все свои одеяло и пальто, что согревали его, и стал мерить шагами комнату, чтобы как-то отдалиться от места, где он познал столь приятные, столь грандиозные, столь необычные откровения.
Тогда раздался неуверенный, краткий стук в дверь.
– Пьер, Пьер, теперь, когда ты поднялся на ноги, не могу ли я войти – только на минутку, Пьер…
– Входи, Изабелл.
Она приблизилась к нему в своей обычной, самой удивительной и чарующе-мрачной манере, когда Пьер отступил от нее на шаг и протянул руку, не то чтобы приглашая войти, но скорее предостерегая.
Изабелл внимательно посмотрела ему в глаза и стала неподвижно.
– Изабелл, ко мне приезжает другая. Ты не должна говорить, Изабелл. Она едет, чтобы жить с нами до конца наших дней, Изабелл. Не хочешь ли ты что-то сказать?
Девушка стояла неподвижно, продолжая по-прежнему буравить Пьера пристальным взглядом широко распахнутых неподвижных глаз.
– Не хочешь ли ты что-то сказать, Изабелл? – повторил Пьер, испуганный ее застывшим, неподвижным видом, но при этом будучи слишком испуган, чтобы показать ей свой страх, и медленно приблизился к ней.
Изабелл слабо подняла одну руку, словно ища опору, затем медленно повернула голову в сторону двери, в кою вошла, затем медленно прошептала пересохшими губами:
– Моя постель; уложи меня, уложи меня!
Попытка заговорить разбила напряженное очарование ее неподвижности; ее тело обмякло, она едва не упала, но Пьер подхватил ее и перенес в ее комнату и уложил ее там на постель.
– Дай мне воздуха! Дай мне воздуха!
Пьер овевал Изабелл веером, раздувая ослабевшее пламя ее жизни; и мало-помалу она медленно повернулась к нему:
– О! Слово о женщине из твоих уст, дорогой Пьер, что она, что она!..
Пьер сидел молча, овевая ее веером.
– О, я ничего не хочу в этом мире, кроме тебя, брат мой, но ты, но ты! И, о Боже! Разве меня тебе недостаточно? Голая земля, кою я делю с моим братом, для меня – небеса, но вся моя жизнь, вся моя душа без остатка не удовлетворяет моего брата.
Пьер молчал, он только слушал; ужасное, жгучее любопытство завладело им, кое сделало его словно бессердечным. Все, что Изабелл сказала до сих пор, было так двусмысленно.
– Если бы я знала… если бы я только знала раньше! О, как мучительно жестоко узнавать об этом теперь. Что она! Что она! – Изабелл вдруг резко села в постели и почти свирепо взглянула ему в лицо: – Или ты открыл ей твой секрет, или она не стоит самой обычной любви мужчины! Отвечай, Пьер, что из двух?
– Секрет по-прежнему остается секретом, Изабелл.
– Значит, она никчемная, Пьер, кем бы она ни была, глупо, безумно влюбленная!.. Разве весь мир не знает меня как твою жену?.. Чтоб и духу ее здесь не было! Это грязное пятно на тебе и на мне. Чтоб и духу ее здесь не было! Один мой взгляд убьет ее, Пьер!