– Это безумие, Изабелл. Смотри: рассуди меня. Прежде чем открыть это письмо, разве я не сказал тебе, что, без сомнений, оно от какой-нибудь хорошенькой молодой тетушки или кузины?
– Говори живо!.. Кузина?
– Кузина, Изабелл.
– Все же, все же это далеко не все, сдается мне. Расскажи мне больше – и живее! Больше! Больше!
– Очень странная кузина, Изабелл, почти монахиня по своим убеждениям. Прослышав о моем таинственном изгнании, она, не зная причины, принесла таинственную клятву верности нам обоим – не столько мне, Изабелл, как нам, нам… служить нам и, по некой прекрасной прихоти небес, направлять нас и хранить нас.
– Тогда, возможно, это может быть очень хорошо, Пьер, брат мой… брат мой… могу ли я сказать это теперь?
– Что угодно, все слова твои, Изабелл; слова и миры со всем их содержанием должны смиренно служить тебе, Изабелл.
Изабелл взглянула на Пьера горячо и вопросительно, затем уронила взгляд и коснулась его руки, затем воззрилась на него снова:
– Не говори мне больше ничего, Пьер! Ты мой брат; разве ты не брат мой?.. Но расскажи мне теперь больше о… ней; это все новизна и совершенная странность для меня, Пьер.
– Как я уже сказал тебе, моя прекраснейшая сестра, что у нее такие вот сумасбродные, монашеские представления. Она своенравна; в своем письме она клянется, что должна приехать и обязательно приедет… и ничто на свете не остановит ее. Не питай больше никакой сестринской ревности, сестра моя. Ты увидишь, что это самая добрая, скромная, заботливая девушка, Изабелл. Она никогда не заговорит с тобой о том, о чем не следует говорить, никогда не намекнет на это, потому что она ни о чем не знает. При этом, не зная секрета, она все же имеет неясное, случайное представление о секрете – мистическая, не иначе, догадка о нашем секрете. И ее божья кротость заглушила все ее женское любопытство, так что она вовсе не хочет, каким бы то ни было образом, проверить свою догадку, она довольствуется одной своей догадкой, ибо в этом заключаются, как она думает, ее божья миссия, чтобы прибыть к нам, – только так, только в этом, Изабелл. Ты понимаешь меня?
– Я ничего не понимаю, Пьер, здесь нет ничего, чтобы мои глаза увидели, Пьер, чтобы моя душа поняла. Всегда, как и теперь, я иду, стесненная со всех сторон, окруженная загадками. Да, она приедет; это просто еще одна загадка. Она говорит во сне, Пьер? Будет ли это хорошо, если она будет спать со мной, брат мой?
– На твое усмотрение… как тебе будет угодно… если тебя это не стеснит… и… и… не зная точно, каково положение вещей на самом деле… она, вероятно, ожидает и желает другого, сестра моя.
Изабелл смотрела на Пьера твердым, пристальным взглядом, а он – на нее, имея внешне невозмутимый вид, но без внутренней твердости; и затем она опустила глаза в молчании.
– Да, она приедет, брат мой; она приедет. Но это вплетает свою нить в общую ткань, брат мой… Обладает ли она тем, что именуют памятью, Пьер, памятью? Имеет ли она ее?
– Мы все обладаем памятью, сестра моя.
– Не все! Не все!.. Бедная Белл обладает очень краткой. Пьер! Я видела ее в каком-то сне. Она была белокурой… голубоглазой… она не такая высокая, как я, и немного стройнее.
Пьер вздрогнул:
– Ты видела Люси Тартан в Седельных Лугах?
– Люси Тартан – это ее имя?.. Возможно, возможно… но также во сне, Пьер; она пришла, смотрела на меня умоляюще своими голубыми глазами; казалось, она предостерегала меня от тебя… мне кажется, она была тогда больше чем твоя кузина… мне кажется, она была тем добрым ангелом, который, как говорят, парит над каждой душой человеческой; и мне кажется… о, мне кажется, что я была твоим другим… твоим другим ангелом, Пьер. Взгляни… посмотри на эти глаза… на эти волосы… нет, эти щеки… все темное, темное, темное… и она… голубоглазая… белокурая… о, когда-то румяная!
Изабелл окутала себя своими эбеновыми волосами; она устремила на Пьера пристальный взгляд своих эбеновых глаз:
– Скажи, Пьер, разве меня не окружает траурность? Был ли когда-нибудь катафалк украшен столь пышными перьями?.. О, Боже! Если бы я только родилась с голубыми глазами и белыми локонами! Они дают божественное облачение! Разве ты хоть раз слышал о добром ангеле с темными глазами, Пьер?.. нет, нет, нет… все голубое, голубое, голубое… это цвет небес, голубой… чистый, живой, несказанный голубой, который мы видим в июньском небе, когда все облака истаяли… И добрый ангел приедет к тебе, Пьер. Тогда оба будут ближе к тебе, брат мой, и ты можешь, наверно, выбрать… выбрать!.. Она приедет, она приедет… Когда это случится, дорогой Пьер?
– Завтра, Изабелл. Так здесь было написано.
Девушка устремила пристальный взгляд на скомканный листок в его руке:
– Было бы подло просить об этом, но не столь низко было бы хоть попытаться… Пьер… нет, я не должна говорить об этом… хотел бы ты?
– Нет, я не хочу дать тебе это прочесть, сестра моя; я не хочу, потому что я не имею на это никакого права… никакого права… никакого права… это все… нет, я не имею права. Я сожгу это немедленно, Изабелл.
Пьер отступил от девушки в соседнюю комнату, швырнул лист бумаги в печь, и только когда увидел, как последние клочья пепла рассыпались в прах, повернулся к Изабелл.
Она буравила его бесконечно намекающим взглядом.
– Это сожжено, но не уничтожено; это ушло, но не потеряно. Через печь, трубу и дымоход оно обратилось в пламя и ушло посланием в небеса! Оно появится вновь, брат мой… Горе мне… горе, горе!.. Горе мне, о, горе! Не говори со мной, Пьер, оставь меня. Она приедет. Темный ангел должен служить светлому; она будет жить с нами, Пьер. Не оскорбляй меня недоверием; ее внимательность ко мне я превзойду своей внимательностью к ней… Позволь мне побыть в одиночестве, брат мой.
Несмотря на то что неожиданное послание нарушило его уединение, послание, в получении коего он едва ли когда-нибудь сможет оправдаться перед Изабелл, с тех пор как она столь неукоснительно воздерживалась от каких-либо обвинений, дожидаясь какого-нибудь более подходящего повода, Пьер, в центре этих противоречивых, двойственных эмоций, кои немедленно последовали за первым удивительным эффектом от странного письма Люси, был принужден ради Изабелл придать себе некий вид уверенности и понимания относительно содержания того письма; все же в глубине души он по-прежнему был жертвой мучительных тайн всех мастей.
Теперь, вскоре, как он покинул комнату Изабелл, эта таинственность вновь полностью восторжествовала над ним; и как только он автоматически опустился на стул в столовой, который заботливо предложила ему Дэлли, ибо молчаливая девушка видела, что некая странность, некая тишина воцарилась в нем, ум Пьера напряженно размышлял о том, как это было возможно или каким бы то ни было образом мыслимо, что Люси была вдохновлена такими на первый взгляд удивительными догадками о чем-то вымышленном, или замаскированном, или непрочном, где-то и как-то, в его настоящем, совершенно одиноком положении в глазах общества. Яростные слова Изабелл все еще звенели в его ушах. Это было оскорбление всему женскому роду – представить, что Люси, как бы она ни была преданна ему втайне, в своем сердце, должна добровольно приехать к нему так надолго, как она собиралась, когда во мнении остального мира Пьер был обыкновенным женатым человеком. Но как, по какой мыслимой причине, какой мыслимый намек она уловила, чтобы заподозрить противоположное или подозревать что-то несказанное? Ибо ни в этот настоящий момент, ни в какой-либо другой, более поздний период Пьер не представлял или Пьер не мог, возможно, представить, что, обладая ее чудесным чутьем, данном любовью, она имела какое-либо известное представление о самой природе секрета, который столь скрытно и чудодейственно поработил его. Но определенные мысли об этом мелькали у него снова и снова.
Среди светских сплетен, кои он хранил в памяти, была весьма примечательная история о молодом джентльмене, который, будучи обручен с красавицей, – история, похожая на его собственные переживания зарождающейся страсти, – то ли был каким-то образом вскоре случайно соблазнен на безрассудное открытое проявление нежных чувств по отношению ко второй леди, то ли друзья второй леди, глубоко заинтересованные в деле, добились того, что до сведения бедного молодого джентльмена дошло, что те нежные чувства, кои он проявил по отношению к ней, кои он обнаружил, не могли не оказать естественного действия на нее; было бесспорно, что эта вторая леди чахла и чахла – и стояла на пороге смерти, и все из-за жестокой измены ее предполагаемого возлюбленного; так что мучительные мольбы, да еще и от такой прекрасной девушки, коя явно умирала от тоски по нему, в конце концов настолько сломили молодого джентльмена, что он, став болезненно безразличным к тому факту, что, поскольку две леди предъявляли свои права на него, первая леди была более достойна его руки, а совесть исступленно корила его за несчастье второй леди, – он думал, что нескончаемая скорбь будет ему уготована как в этом мире, так и в загробном, если он не откажется от своей первой любви, будучи сам в ужасе от того, чего будет стоит такая попытка и ему, и ей, и он обвенчался со второй леди; вот что он сделал, в то время как в течение всей его последующей жизни учтивость и уважение, кои он испытывал к своей венчанной жене, помешали ему объяснить своей первой возлюбленной, как на самом деле обстоят дела, и успокоить ее сердце; и поэтому она, будучи в полном неведении, поверила, что он охотно и бессердечно предал ее; и она так горевала, что умерла в безумии.
Эта странная история из реальной жизни, Пьер знал, была знакома Люси, ибо они несколько раз обсуждали ее, и первая возлюбленная слабоумного молодого джентльмена была школьной подругой Люси, и Люси рассчитывала, что будет ее подружкой невесты. Мимолетное воспоминание об этом случае подсказывало Пьеру, что некая похожая догадка относительно него и Изабелл могла зародиться в уме Люси не просто так. Но затем подобная гипотеза вновь полностью доказывала свою непригодность в конце концов; ибо этого, вне всяких сомнений, не было достаточно для удовлетворительного разрешения того несомненного мотива, который толкнул Люси на столь необыкновенный шаг; не получалось также и с помощью обыкновенного закона приличия в целом оправдать такой шаг. Одним словом, Пьер не знал, что и думать, едва ли – о чем грезить. Удивительные события, нет, прямые чудеса, не иначе, твердили ему о любви; но здесь было совершенное чудо само по себе – чудо, выходящее за всякие рамки. Ибо Пьер с непоколебимой уверенностью чувствовал, что, какой бы ни была ее странная догадка, каким бы ни было ее загадочное заблуждение, каким бы ни был ее самый тайный и необъяснимый мотив, все же Люси в своем девственном сердце оставалась искренне чистой, без тени порока или изъяна. Как бы там ни было, каким же непостижимым было это ее побуждение, о коем она столь страстно писала в своем письме! Это изумляло Пьера, совершенно сбивало с толку.