Неясное, пугающее чувство закралось теперь в его душу, что, несмотря на ругань всех атеистов, есть же таинственная, неисповедимая Божественность в мире – Бог, Всевышний, Который несомненно присутствует повсюду, – нет, Он сейчас находится в этой комнате; воздух колыхнулся, когда я присел. Я заменил Дух, стало быть, сместил его немного в сторону от этого места. Пьер опасливо посмотрел вокруг себя; он чувствовал бурлящую радость от доброты Дэлли.
Стоило ему погрузиться в размышления об этой таинственности, послышался стук в дверь.
Дэлли нерешительно поднялась со своего места:
– Могу ли я позволить кому-то войти, сэр?.. Я думаю, это мистер Миллторп стучит.
– Иди и взгляни… иди и взгляни… – сказал Пьер безучастно.
Следом за этим распахнулась дверь, и Миллторп – так как это был он – поймал взглядом сидящего Пьера, коего можно было рассмотреть позади Дэлли, и с шумом вошел в комнату:
– Ха, ха! Отлично, приятель, как продвигается «Ад»? Это ведь то, что ты пишешь; малый должен ходить туча тучей, когда он описывает преисподнюю… ты всегда любил Данте. Приятель! Я завершил десять метафизических трактатов, участвовал в прениях по пяти разным делам в суде, присутствовал на всех собраниях нашего общества, сопровождал нашего великого профессора, мсье Волвуна, лектора, в его турне по философским салунам[199], разделяя с ним честь его выдающегося триумфа; и, кстати, позволь мне сказать тебе, Волвун втайне отличает меня даже большим доверием, чем должно, ибо, клянусь, я помогал ему написать не больше половины его лекций, редактировал – анонимно, правда, – многосложную научную работу «Точная причина изменений в волнообразном движении волн», посмертную работу бедного приятеля – славный малый он был, мой друг. Да, вот сколько всего я успел переделать, пока ты все еще корпишь над одним жалким, чертовым «Адом»! О, тут есть секрет в написании подобных работ: терпение! терпение! Ты вскоре познаешь секрет. Время! Время! Я не могу тебя этому научить, приятель, но время может; я хотел бы, да не могу.
Послышался другой стук в дверь.
– О! – закричал Миллторп, резко поворачиваясь в эту сторону. – Я и забыл, приятель. Я пришел сказать тебе, что тут есть один, нагруженный каким-то странным багажом, носильщик, который о тебе расспрашивал. Мне случилось встретить его внизу, в коридорах, и я предложил ему следовать за мной – я покажу ему путь; вот и он, впусти его, впусти его, добрая Дэлли, моя девочка.
До сих пор стрекотания Миллторпа если и производили вообще какое-то впечатление, то лишь оглушали Пьера, который ушел в свои мысли. Но теперь он вскочил на ноги. Человек в шляпе стоял в дверях, держа перед собой мольберт.
– Это комната мистера Глендиннинга, джентльмены?
– О, да входи, входи уже, – закричал Миллторп. – Не сомневайся.
– О! Так это вы, сэр? Так, так, вот… – И человек поставил мольберт.
– Славно, приятель, – воскликнул Миллторп, обращаясь к Пьеру, – ты все еще в плену сна «Ада». Смотри, вот что люди называют мольбертом, приятель. Мольбертом, мольбертом – не тальбертом[200]; ты смотришь на это так, будто думаешь, что перед тобой тальберт. Очнись же, подъем, подъем! Ты заказывал его, я полагаю, и вот тебе его привезли. Ступай рисовать и иллюстрировать свой «Ад», как ты и собирался, думаю. Что ж, друзья говорят мне, что это великая жалость, что мои-то собственные труды не иллюстрированы. Но я не могу себе этого позволить. Есть у меня, правда, тот «Гимн к нигеру», который я швырнул в ящик стола год или два назад – вот он был бы хорош для иллюстраций.
– Это для мистера Глендиннинга, вы спрашивали? – произнес Пьер медленно, ледяным тоном, обращаясь к носильщику.
– Для мистера Глендиннинга, сэр, все верно, не так ли?
– Превосходно, – сказал Пьер машинально и бросил другой странный, восторженный, смущенный взгляд на мольберт. – Но кажется, что здесь чего-то недостает. А, теперь я вижу, вижу это… Злодей!.. Виноградные лозы! Ты отломал зеленые листья! Ты оставил только голый скелет от прекрасного дерева, за которым она когда-то удобно устраивалась! Ты пьяный, бессердечный деревенский дурак и дьявол, неужто ты шел во сне, неужто в твоей усохшей печени столько нескончаемого вреда, что ты наделал? Живо почини зеленые виноградные лозы! Восстанови их, ты, проклятый!.. О, мой Боже, мой Боже, растоптанные виноградные лозы, каждая ветвь раздроблена и разбита, как же они смогут цвести вновь, даже если будут пересажены! Будь проклят ты, ты!.. Нет, нет, – прибавил Пьер мрачно, – я бредил сам с собою. – Затем он произнес быстро и насмешливо: – Прошу прощения, прошу прощения!.. Носильщик, я смиреннейше прошу твоего высокого прощения. – Затем он сказал властно: – Давай пошевеливайся, носильщик, у тебя внизу осталось еще довольно поклажи, принеси все наверх.
Когда пораженный носильщик повернулся, он прошептал Миллторпу:
– Он не буйный?.. Могу я принести вещи?
– О, разумеется, – улыбнулся Миллторп, – Я присмотрю за ним, он никогда не бывает по-настоящему опасен в моем присутствии; ну же, ступай!
Прибыли два дорожных сундука с монограммой «Л. Т.», которая расплывчато проступала на их сторонах.
– Это все, любезный? – спросил Пьер, как только дорожные сундуки были поставлены перед ним, – Ну, сколько с меня? – В эту минуту его взгляд впервые зацепился за расплывчатые монограммы.
– Заплачено вперед, сэр, но не буду возражать, если дадите еще.
Пьер стоял молча, в забытьи, продолжая пристально рассматривать расплывчатые буквы; его тело перекосило, и одна сторона сникла, словно в эту минуту было наполовину разбито параличом и он еще не осознал этого удара.
Два его собеседника из уважения на минуту замерли неподвижно в своих позах, едва увидели те удивительные изменения, кои произошли с ним. Наконец, словно стыдясь находиться под влиянием таких чувств, Миллторп, окликая его громким, веселым голосом, подошел к Пьеру и, похлопав его по плечу, закричал:
– Просыпайся, просыпайся, приятель!.. Он сказал, что ему заплатили вперед, но не будет возражать, если дашь еще.
– А?.. Тогда возьми это, – сказал Пьер, равнодушно опустив что-то в ладонь носильщика.
– И что я с этим буду делать, сэр? – спросил носильщик, глазея на него.
– Выпей за здоровье, но не за мое; это была насмешка!
– На ключ, сэр? Вы дали мне ключ.
– А!.. Что ж, ты, по крайней мере, не будешь иметь того, что освобождает меня. Верни мне ключ и возьми вот это.
– Да, да!.. Вот она, звонкая монета! Благодарствую, сэр, благодарствую. На это можно выпить. Меня недаром кличут носильщиком, Стаут[201] меня звать, мой номер 2151; любая работенка, только свистните.
– Ты когда-нибудь переносил гроб, любезный? – спросил Пьер.
– Клянусь богом! – вскричал Миллторп, заливаясь веселым смехом. – Если бы ты не писал «Ад», то… но не важно. Носильщик! Этот джентльмен в данное время находится на лечении. Тебе лучше сбе… – ну, ты понимаешь – сбежать, носильщик! вот так, приятель, его как ветром сдуло; я знаю, как вести себя с этими канальями; тут есть своя манера, приятель, – бесцеремонная манера этого самого, как ты там это называешь?.. ну, ты понимаешь – манера! Манера! Все дело заключается в манере. Знаешь манеру – все прекрасно; не знаешь – все плохо. Ха! ха!
– Носильщик ушел, стало быть? – сказал Пьер спокойно. – Вот что, мистер Миллторп, будьте так любезны последовать за ним.
– Чудная шутка! Прекрасно!.. Доброго утра, сэр. Ха, ха!
И Миллторп, веселье коего ничто не могло смутить, покинул комнату.
Но не успела дверь закрыться за ним, не успел он отпустить дверную ручку, как вдруг Миллторп снова распахнул дверь наполовину и, просунув свою кудрявую белокурую голову в дверную щель, закричал:
– Кстати, приятель, у меня для тебя устное послание. Наверно, ты помнишь того скользкого типа, который беспокоил тебя в поздние часы. Ну вот, можешь расслабиться: он заплатил. Нежданно-негаданно отсыпал мне вчера деньжат – обычная выплата. Можешь мне вернуть в любой день, знаешь же – никакой спешки; вот и все… А кстати – раз уж ты выглядишь так, будто дожидаешься гостей, дай мне знать, если у тебя возникнет во мне нужда… ну, там, перетащить кровать или поднять какие-то тяжелые вещи. Не вздумай этого делать сам, со своими женщинами, ни-ни! Теперь вроде все. Адьес, приятель. Береги себя!
– Стой! – крикнул Пьер, протянув вперед руку, но не шагнув следом. – Стой! – крикнул он, среди всех прежних эмоций, которые бушевали в нем, до глубины души тронутый исключительной добротой Миллторпа.
Но дверь уже резко закрылась; и, напевая «фа, ла, ла», Миллторп, в своем обветшалом пальто, легкой походкой спустился вниз по лестнице в коридор.
– Прекрасное сердце, пустая голова, – пробормотал Пьер, неподвижно глядя на дверь. – Да, ей-богу! Бог, который создал Миллторпа, был одновременно и лучше, и благороднее, чем тот Бог, что создал Наполеона или Байрона… Прекрасное сердце, пустая голова… Брр! Мозги, без участия сердца, быстро заселяются червями; но сердце, без участия ума, способно поддержать жизнь в теле и поддерживать в человеке доброту при пустой голове… Дэлли!
– Сэр?
– Моя кузина мисс Тартан приезжает, чтобы жить с нами, Дэлли. Этот мольберт, эти сундуки принадлежат ей.
– Святые небеса! – Приезжает сюда? Ваша кузина? Мисс Тартан?
– Да, я думал, что ты слышала о ней и обо мне, но это кончено, Дэлли.
– Сэр? Сэр?
– У меня нет никаких объяснений, Дэлли, и от тебя я не должен ожидать ни малейшего удивления. Моя кузина – заметь себе, моя кузина, мисс Тартан, – приезжает, чтобы жить с нами. Комната, которая примыкает к этой, стоит пустой. Эта комната будет отдана ей. Ты будешь служить и ей, Дэлли.
– Конечно, сэр, конечно, я все сделаю, – сказала Дэлли, дрожа, – но… но… а миссис Глендин-диннинг… а моя хозяйка знает об этом?