— Не замучил я ее, не убил, — ответил Яг-Морт.
— Так где же она?
— Не знаю…
И поведал Яг-Морт о том, что произошло в день, когда Райда попалась ему на глаза.
Приглянулась Яг-Морту девушка, стал он ее уговаривать: «Не бойся, красавица, не убью я тебя, возьму за себя замуж. Будешь у меня жить в богатстве, носить драгоценные украшения, что хранятся в моей пещере…»
Но не слушала его Райда, заливалась слезами горючими, на него глядеть не хотела.
Подхватил ее Яг-Морт на руки и понес через леса и реки.
Несет он ее, а она по сторонам смотрит. Увидела елки и говорит:
«Ах, лучше бы я елочкой стала. Елки, елки, возьмите меня к себе, буду я вам ласковой дочкой!»
Елки протянули к ней лапы, да схватить не успели — убежал Яг-Морт.
Увидела Райда камни под горой и говорит:
«Лучше бы я стала тяжелым камнем. Камни, камни, подвиньтесь, пустите и меня под гору на мягкий мох, буду я вам заботливой сестрой!»
Подвинулись камни, да перепрыгнул Яг-Морт через них, унес Райду.
Увидела Райда птиц над лесом и говорит:
«Лучше бы я серой пташкой стала. Птахи лесные, птахи полевые, возьмите меня к себе, буду я вам веселой певуньей-подружкой!»
Откуда ни возьмись, налетели птахи лесные, птахи полевые, принялись кружиться вокруг Яг-Морта, как летняя мошкара: ни скрыться ему от них, ни отбиться; он быстрее бежит, и птицы не отстают. Стал он отмахиваться, руки разжал — порхнула Райда из его рук серой лесной пташкой и улетела.
Загрустил Пера и порадовался, порадовался и загрустил…
Ушел Пера с Иньвы на Лупью-реку, в глухие и бездорожные места.
Поставил Пера там себе избу среди пармы, на высоком берегу. И стал жить один-одинешенек. Хозяйства своего он не заводил, даже в избе не всегда ночевал: принесет из лесу два толстых сосновых бревна, в одном выдолбит желоб во всю длину, разведет в нем огонь, а другим бревном накроет. Вот и готов костер — но́дья. Горят смоляные бревна не быстрым пламенем, а жаркими угольями, горят, целую ночь не сгорают. Тепло возле сосновой нодьи, и ветер ее не задувает, и дождь не тушит.
Из трехсаженной звонкой ели Пера согнул себе трехсаженные лыжи. На тех лыжах исходил он многие леса от Камня до Кая, от Иньвы до Вишеры, повсюду проложил охотничьи тропы, наставил лесных избушек.
Возвращался Пера с лесованья с богатой добычей и делился добычей со стариками, с сиротами, со всеми, кто сам не мог работать и лесовать.
А над землей Комму наконец-то взошло солнце.
Много добра, много сокровищ было в пещере Яг-Морта, но люди ничего не взяли себе — всё снесли в одну кучу и сожгли, Яг-Морту отрубили голову, а его пещеру засыпали землей и завалили камнями.
Когда победили люди Яг-Морта, великий страх объял все злое племя пришельцев с черных скал. Под покровом ночи побежали туны и йомы из земли Комму туда, где не живут люди,— в белые пустыни и в черные болота. Там они и сгинули.
Вернулись люди на свои поля, снова у охотников появилась в пестерях добыча — лесной зверь и птица, снова сети рыбаков наполнились серебряной рыбой.
С высокого берега далеко виден Пере лесной край.
Шумят вокруг сосновые боры, пушистые ельники, светлые березняки, щебечут, перекликаются вокруг птахи лесные. И чудится Пере, слышит он не птичий щебет, а голос Райды. Блестят серебряной волной реки, чернеют болота, виднеются деревни среди полей, а среди леса, на охотничьих тропах, лесные избушки — вёр-керка.
Край Комму, милый сердцу край! Весь он виден Пере с высокого берега. По лесам и рекам он, и в сердце он. Восходит солнце над родным краем, восходит и в сердце.
За Перой на Лупью пришли люди, поселились в деревне Мод-горт.
Зимой задумал один мужик ставить избу и позвал соседей на помощь и Перу позвал. А Пера никогда в помощи не отказывал.
Собрались помочане, поехали в лес.
Нарубили мужики бревен, нагрузили сани, а Пера на свои сани навалил такие кряжи, что его конь не смог стронуться с места.
Один мужичишка, по прозвищу Кузь-длинный, посмеялся:
— Ну и лошадь у тебя, Пера!.. Не лошадь, а кошка!
Ничего ему Пера не ответил. Выпряг он коня, взялся за оглобли и сам потащил тяжелый воз.
Позвала хозяйка всех помочан ужинать. Уселись мужики за стол, взялись за ложки. Налила хозяйка похлебки, отрезала мужикам хлеба по ломтю, а Пере — полкаравая.
Обидно показалось Кузю, что хозяйка дала Пере и ложку самую большую, и хлеба самый большой кусок. А как начала хозяйка помочан брагой обносить, всем брагу ковшом черпала, а Пере — ведром. Тут совсем обиделся Кузь, стал задираться, стал опять над Перой подсмеиваться:
— Ешь-пьешь ты, гляжу, много и в работе силен, а лошаденка у тебя срам один…
Ничего не ответил Пера, встал из-за стола, поклонился хозяйке, шапку, рукавицы взял — и на улицу.
Поели-попили помочане, с хозяйкой раскланялись и разошлись по домам.
Вдруг крик по деревне. Кузь-длинный на всю деревню кричит:
— Ой, лошадь пропала!
Собрался народ:
— Что случилось?
— Привез я из лесу дров. Поставил воз во дворе, а он как сквозь землю провалился: ни саней, ни дров, ни лошади!
Удивляются люди: что такое? Воровства в Комму не водилось.
А тут вроде как бы сверху откуда-то лошадь заржала. Задрали мужики голову и видят: стоит лошадь вместе с возом на крыше Кузиной избы, машет хвостом, на мужиков поглядывает.
Взвыл тут Кузь:
— Не иначе, это Пера надо мной подшутил. Что мне теперь делать-то? Как лошадь с крыши снять?
Что делать? Делать нечего, надо к Пере на поклон идти.
Пришел Кузь к Пере, поклонился, попросил его снять лошадь с крыши.
А Пера сидит на лавке, в бороду посмеивается:
— Зачем же ты моего коня кошкой называл? Моя лошадь по крышам не лазит, а твоя — глянь, куда забралась, не всякая кошка эдак изловчится…
Поглядел Пера в окно: вся деревня собралась возле Кузиной избы. Мужики, бабы и ребятишки пальцами на крышу показывают, хохочут — смех по деревне будто гром грохочет.
Пошел Пера к Кузиному дому, снял лошадь с крыши, снял сани, поставил на землю и сказал:
— Так и быть, прощаю тебя, а в другой раз не задирайся.
…Закуковала в бору кукушка, запели птицы на золотой иве, на зеленой с серебряными почками березе. Разлилась Лупья-река, подступила к самому лесу.
Согрело солнце поля на пологих склонах холмов, обращенных к полдню.
А над полями день-деньской звенит жаворонок: «Чир-лик, чир-лик — сеять пора, сеять пора, если хочешь быть с большим урожаем».
До ранней зорьки подняла людей крестьянская забота, и Пера тоже вышел вместе со всеми.
На всех полях костры курятся, на всех полях люди трудятся, одно лишь поле пусто — не видать на нем никого, не выкорчеваны на нем старые пни, и заросло оно молодым кустарником. Поглядел на него Пера и вздохнул: не вспахано поле — беда в доме.
— А жив ли хозяин этого поля? — спросил Пера.
— Жив, — ответили ему. — Хозяин этого поля — старый дед Нартитом.
— Почему же тогда поле пусто и никто работать не вышел, или нет у деда помощников?
— Есть у деда сын, да нет от него толку.
— Что ж он — хворый, калека?
— И не хворый он, и не калека, только не любит сын деда Нартитома — Кузь-длинный — работать…
А Кузь в это время только глаза продрал. Нет в доме ни полена дров, ни пригоршни муки, один Кузь лежит, как полено, на лавке.
Стал отец его корить:
— Ах ты, горе мое!..
— Чем я плох? Или не красив? — обиделся Кузь.
— Может, и красив, да день и ночь к стенке носом лежишь — людям лица не показываешь. Вставай-ка да иди на поле работать.
— Туда дорога идет через лес, еще заблужусь…
— Надо поле чистить, лес рубить.
— Топор затупился.
— Надо подсеку жечь.
— Огня нет.
— Надо поле пахать.
— Соха сломана.
— Надо пашню засеять.
— Семена не выращены.
Повернулся Кузь на другой бок и захрапел.
Плюнул отец: засел Кузь за печкой, как сосновый пень, и двенадцатью жердями его не выкорчуешь. Пошел старик сам на поле.
Не вспахано поле — беда в доме.
Да много ли дряхлый дед наработает! Пока до поля добрел, устал, сел на меже и заплакал.
Тогда взял Пера топор, начал лес чистить. Столетние сосны он под корень вырубает, пни руками корчует, кусты с корнями выдергивает.
Расчистил он поле, запалил костер до неба. Сгорел лес и отдал землю под пашню.
А тут и Кузь показался — видать, выспался.
Принялся отец его стыдить.
Обиделся Кузь, схватился за топор:
— Чего рубить? Чего корчевать?
Оглянулся он вокруг, а на полях ни одного дерева, ни одного пня — все Пера свел.
Бросил Кузь топор на землю:
— Что же мне ничего не оставили?
Засмеялись люди:
— Ну и богатырь! Силен спать, здоров храпеть!
Пошли мужики распахивать поля, а посреди полей лежат груды камней. Какие камни поменьше, те они выбросили на межи, какие побольше, вдвоем да втроем с поля вынесли, но остались лежать посреди пашни огромные, тяжелые глыбы: как ни бились, ничего не могли с ними поделать.
Пошли пашни криво-накосо: где чистая земля — прямым рядом, где камень — пьяной тропкой.
Посмотрел Пера, и не понравилось это ему. Подошел он к самой большой глыбе, навалился плечом, стронул с места. Потом взял в руки, поднял над головой (ноги-то от тяжести по колено в землю ушли) и бросил с горы прямо в Лупью-реку. Плеснули брызги до неба, и лег камень посреди реки.
Не мелка Лупья-река, а камня всего не покрыла. До сих пор видать его, когда после паводка вода спадает.
Много ли, мало ли времени прошло, как-то раз вернулся Пера из лесу и увидел: возле его избы стоит тройка. Добрые сани, да разбитые, добрые кони, да усталые: видать, немало верст проскакали они, пока добрались до Мод-горта.
Зашел Пера в избу — никого не видать.
— Эй! Кого занесло ко мне? — спросил Пера.