, Евгения Забелина, Сергея Маркова, Леонида Мартынова отправили на три года в ссылку — «под административный надзор». Есть сведения, что какое-то время они находились в совхозе на берегу Белого моря. В отношении Павла Васильева и Льва Черноморцева[33] ограничились «подпиской о невыезде за пределы г. Москвы».
Маршруты сибиряков затем разошлись по Северному краю. Мартынов оказался в Вологде, Марков — в Мезени, а потом — в Архангельске, Анов — в Великом Устюге, Забелин — в Сыктывкаре. Годы были еще не самые свирепые, и ссыльным разрешили печататься в местных изданиях.
Евгению Забелину пришлось много хуже, чем остальным «сибирякам». Их из совхоза препроводили в города. Он же, поработав недолгое время продавцом книжного магазина, уже осенью 1933 года расстался с Сыктывкаром. Как утверждал Константин Коничев[34], занимавший какой-то пост в местном ОГПУ,Забелин «сам лично, добровольно <…> захотел ближе познать жизнь „урканов“ и попросил работников Коми областного отдела ГПУ отправить его поблизости, в Пезмог, в лагерь — на стройку лесного комбината»[35].
Брат жены поэта Игорь Преображенский иначе оценил сложившуюся ситуацию: «Летом 1934 года <…> в с. Пезмог состоялась встреча с группой писателей Коми АССР и Северного края, в которой активно участвовал Е.Н.Забелин. Приехавшие относились к нему с участием и уважением»[36]. Состыковать бодрое словечко «добровольно» с мрачноватым «участием» без большого желания выдать черное за белое вряд ли получится.
Протянувшийся на добрый километр по правому берегу Вычегды поселок. Деревянные дома, двухэтажное управление строительства Северного лесохимического комбината…
Положение Забелина все же отличалось от условий, в которых содержались заключенные: он занимался «культработой». Сочинял тексты для самодеятельности, пьески, стихи, но сознавал, конечно: ему, «политически неблагонадежному», позволят печататься разве в том случае, если удастся совместить свои романтические впечатления о Заполярье с активно пропагандируемой точкой зрения на преображение Севера, что, в общем, нашло отражение в стихах. В тридцать третьем журнал «Звезда Севера»[37] опубликовал несколько стихотворений. Здесь Евгений Забелин использовал подзабытый свой псевдоним: «Волков».
Серафима Ионовна Данилова, хорошо знавшая поэта в Пезмоге, писала Наталье Евгеньевне Кошляковой: «Евгений в то время был молодым, задорным, худеньким, с вечно горящими глазами и больным сердцем. Наташа, ты очень похожа на отца. А вот когда на нашем бледном горизонте появилась студентка Настенька, приехавшая к своим родителям на летние каникулы, то своей прелестной внешностью очаровала всех. <…> Вот тогда особенно он стал много <…> писать. <…> Казалось, что стихи и поэмы просто сами из него выходили на простор»[38].
Поэмы Данилова упомянула не случайно: ими настойчиво интересовались собиратели литературного наследия Забелина. Поиски продолжительное время не имели успеха. Но, видимо, верно, что рукописи не горят, — по крайней мере, не горят до конца. В сборнике «Шагает Север», изданном в Архангельске в 1934 году, мне попалось на глаза стихотворение «Виктора Волкова» «Разговор о Печоре». Да и стихотворение ли? Скорее глава из поэмы — 140 строк. Похожее название («Поэма о Печоре») встретилось в письме Игоря Преображенского.
В тридцать четвертом Забелина освободили. Уезжал не один — с Анастасией Преображенской. Вскоре они поженились.
Поселились в Тарасовке под Москвой. Надолго там не задержались, да и в творческом отношении второй приезд в столицу почти не оставил следов. Помыкавшись какое-то время, решили перебраться в Вологду. Остальные «сибиряки» тоже оказались далеко от Белокаменной. Внешне все выглядело нормально: вроде как в родные края потянуло. А в случае с Забелиным на первый план проступали причины семейные: в Вологду перевели на новое место работы отца жены, и молодожены вместе с родившейся в январе тридцать шестого года дочерью Натальей последовали за ними. Но, судя по тому, насколько дружно «подельники» разбежались в разные стороны, им строго-настрого наказали не приближаться к столице.
Евгений Забелин становится журналистом. По одним сведениям, работает литсотрудником в «Красном Севере»[39], по другим — разъездным корреспондентом в газете железнодорожников «Северный путь»[40]. Писал стихи «к датам», рецензии на кинофильмы, реже — на спектакли и цирковые представления. Список следует дополнить обзорами стихотворных опытов школьников. Когда родилась дочь, появились стихи для детей. Наталье посвятил «Песню» (а она ему — сына, Евгения). «Заполярье» же и «Песня пастуха» походили на фрагменты из северной поэмы. Там шумят ветра Беломорья. И это забелинские стихи — по интонации, по краскам, по слову.
Догорает на севере зимний день…
Гулким камнем земли легли берега.
Над разливами снега бежит олень,
Запрокинув от бега свои рога.
Самоцветом мороза сверкает лед,
И по древним медвежьим следам зимы
Из колхоза «Советский оленевод»
С красным чумом по тундрам кочуем мы.
По снегам, коченея, крадутся мхи,
За вечерним становьем закат погас.
Нас встречают печорские пастухи,
И дозорные звезды глядят на нас.
Трубка дружбы проходит по их рукам,
Согреваясь дыханием первых слов…
Мерзлый полог откинув, заходит к нам
Именитый охотник и зверолов[41].
Известно больше пятидесяти опубликованных в Вологде стихотворений Забелина. За редким исключением они продолжили печальный ряд рифмованных агиток. В Омске и Москве в таких стихах нет-нет да попадались сильные строки — теперь удачи наперечет.
На том вологодская тема исчерпала бы себя, не отыщись среди текстов, хранящихся в Российском архиве литературы и искусства, машинописного экземпляра «Северного сказа». Единственной известной сегодня поэмы Забелина[42].
Сюжет ее, содержащий привычную для тех лет и тех мест интригу о происках кулака-«оленщика», не обещает поначалу каких-нибудь откровений. Он аккуратно иллюстрирует предваряющую поэму заметку из «Красного Севера» и без помех вписывается в отведенное пропагандой прокрустово ложе: белогвардейцы и кулаки — враги, подлежащие беспощадному уничтожению. Отсюда столько жестокости, столько смертей…
Но постепенно картина меняется. Слова полнятся смыслом, обретают упругость, гибкость, а звонкий забелинский стих — подзабытую образность. Поэма набирает трагическую высоту.
И тогда с некоторым удивлением обнаруживаешь, что обреченные обстоятельствами на заклание кулак Канев в паре с пастухом-поручиком — по сути дела единственные персонажи ее (рука дрогнула написать «герои»). Поэт пишет о них если не с сочувствием, то, во всяком случае, без культивируемой в те годы оголтелой ненависти, все чаще соизмеряя, сравнивая свою жизнь с превратностями, выпавшими на долю отшельников из «Северного сказа». Прежде всего — «офицера истлевшего полка».
За твое потерянное дело
Вышел на предсмертную тропу.
Ты меня не выдай ГПУ, —
Я едва ушел из-под расстрела
И остался, укрываясь, жив.
Шел по жизни
Шагом осторожным,
Вел ее под именем подложным,
Собственное имя позабыв…
Все сходится: и арест в 1920 году, и разговоры с Сорокиным. Лишь отказавшись от своего имени, в чужой и чуждой личине сумел Леонид Савкин удержаться на поверхности.
Этим аллюзии не исчерпываются. Канев, если отбросить частности, подобно поручику, не очень противится толкованию собственной судьбы как очередной подсказки, касающейся известных и неизвестных обстоятельств жизни Савкина-Забелина, и неизбежный конец «оленщика» — предчувствие, предсказание того, что ждет поэта. Он предвидел собственную судьбу. Либо болезнь доконает — как отбившегося от своих земляка-колчаковца… Либо в бегах остаток дней проведет… Либо… «От жизни тебе / Не уйти никак» — не столько Каневу, сколько себе предрекает Забелин.
Уверен теперь: «Северный сказ» не единственное эпическое произведение поэта. «Это поэма Забелина. У него ее пока нигде не печатают. Но он ничего не проиграл. За потерянное время я выплачиваю ему проценты»[43], — похвалялся Антон Сорокин. «…Врывался в ритм задуманной поэмы…» в одном из северных стихотворений и сам Забелин. А куда делся полный текст «Разговора о Печоре»? В каком заточении пребывает ныне мелькнувший в «Сказе» «огнепальный» протопоп Аввакум? «Адмирал Колчак», «Октябрь в Ленинграде», «Суровый маршрут» тоже объявлялись отрывками из поэм.
В квартире Преображенских, где жила семья поэта, был чуланчик, в нем Забелин засиживался допоздна. Писал на длинных полосках бумаги — обрезках газетных рулонов, которые приносил из редакции. Затем скатывал их в трубки. Все забрали при обыске. 1 октября 1937 года родилась Ольга, а через месяц Забелина арестовали. Сталинский террор набирал обороты.
Что случилось потом, остается догадываться. Сохранился конверт от письма жене, присланного в Архангельск из-под Магадана летом 1940 года. На оборотной стороне — своего рода шифрограмма. В ней он напоминает, по какой статье и на сколько лет осужден. Рядом — дата рождения, фигурировавшая в материалах дела, — вдруг понадобится, если Анастасия Ивановна решится хлопотать за него: «Забелин Евгений Николаев. 58, п. 11, 8–17. <…> Срок 10–15. 1908. <…> Палата № 18»[44]