пользоваться этой привилегией. Куда там! С первого же
дня похода я решил быть «настоящим солдатом». С разре
шения Степаныча, я рядом с ним шагал во главе колонны
новобранцев. Сначала было трудно. Хотя я был здоровый
мальчик, но все-таки проходить по 20—25 верст в день
оказывалось не под силу. Поэтому полперехода я шагал,
а полперехода сидел в повозке. Однако постепенно я стал
привыкать и мало-помалу так втянулся, что к концу пути
мог почти поспорить с любым солдатом. Это была хорошая
школа, и, должно быть, отсюда ведут начало мои любовь
54
и уменье ходить пешком, которые я сохранил на всю по
следующую жизнь. Я научился всем повадкам новобранцев
на марше, раскачивался, как они, махал руками, как они,
и даже сплевывал на сторону сквозь зубы, как это умел
делать правофланговый парень из Туринского уезда Карта¬
шев, с которым я особенно подружился во время похода.
На остановках я тоже больше вертелся среди солдат, слу
шал их разговоры, песни, сказки и обед из солдатского
котла предпочитал «офицерскому» обеду, который военный
повар готовил специально для командира партии и для
отца.
Да, это было чудное время! Это было совершенно изу
мительное приключение для девятилетнего мальчика, толь
ко что начинавшего открывать глаза на мир. Я почти пер
манентно находился в состоянии какой-то радостной эк
зальтации. Я просто захлебывался от яркости и обилия по
лучаемых впечатлений. Но мир, который представал пред
моим детским невинным взором, был пестрый мир. В нем
было много света, но в нем были также и тени. И теней
этих было немало.
Помню, во время дневки в Копале местный гарнизон
решил развлечь нашу партию чем-нибудь необыкновенным
и разыграл в ее честь популярную в то время в армии
пьесу «Царь Максимилиан». На крохотной сцене, в душных
казармах, в сорокоградусную жару, в течение двух часов
дико кричали, топали и дрались «военные артисты». Все
роли исполнялись мужчинами. Сам «царь» и все его при
дворные были одеты в какие-то совершенно фантастиче
ские формы, звеневшие бесчисленными побрякушками при
каждом движении героев. Из-под голубого платья «цари
цы Эльвиры» выглядывали густо пахнущие дегтем солдат
ские сапоги. Я забыл сейчас содержание пьесы, но помню,
что даже у меня, девятилетнего мальчика, оно вызывало
недоумение своей нелепостью. К этому прибавлялось еще
исполнение Я никогда не забуду, как в одной из сцен
громадно-уродливый «царь Максимилиан», хватаясь за
саблю, грозным голосом кричал своему сопернику:
Не подходи ко мне с отвагой. —
Не то посмотришь, как проколю тебя я шпагой,
Глядя на оную в скобках!
На самом деле возглас «царя Максимилиана» кончался
на второй строчке, после которой в скобках стояла ремар-
55
ка: «Глядя на оную». Солдат-артист, однако, не отделял
текста от ремарки и с завидной добросовестностью произ
носил все вместе.
— Какая глупая пьеса!—сказал отец, когда мы возвра
щались с представления в свою палатку.
Шедший с нами офицер местного гарнизона с презри
тельным смехом откликнулся:
— Дуракам лучше не надо.
Я был поражен в самое сердце.
«Дуракам! — думал я, шагая рядом со взрослыми. —
Значит, он всех солдат считает дураками? Как бы не так!
Мой Карташев совсем не дурак. Он умеет так хорошо
рассказывать и петь песни. И другие солдаты тоже не ду
раки. Почему же он всех солдат зовет дураками?»
Я не мог тогда найти удовлетворительного объяснения
для слов офицера, но я запомнил их. и мне показалось,
что они скрывают за собой какую-то тяжелую, мне еще
непонятную тайну.
А вот другой случай. Обычно на дневках Степаныч и
«дядьки» занимались с новобранцами «словясностью». Это
было нечто вроде тогдашней «политграмоты», которую
царское правительство старалось вбить в голову каждому
солдату. Собрав вокруг себя на лужайке тридцать-сорок
человек, Степаныч начинал их обучать своей премудрости.
— В чем состоит долг солдата? — громовым голосом
кричал он, свирепо глядя на своих слушателей.
И затем отвечал:
— Долг солдата состоит в том, чтобы, не жалея жи
вота своего, бить врага внешнего и внутреннего.
А все новобранцы должны были хором повторять и за
учивать на память этот ответ.
Потом задавался вопрос:
— Что есть знамя?
И дальше следовал ответ:
— Знамя есть священная хоругвь.
И все опять должны были повторять за Степанычем и
заучивать это определение.
Я не помню сейчас точных формулировок царской «по
литграмоты», но таков был их подлинный смысл. В числе
других вопросов солдатского катехизиса имелся и такой:
— Что есть твое оружие?
На это Степаныч неизменно отвечал:
— Ружье честень бердань, образец номер второй.
56
Регулярно присутствуя на «словясности», я никогда не
мог понять смысла этой мистической формулы. Что значит
«честень»? Что такое «бердань»? Несколько раз я пробо
вал спрашивать об этом Степаныча, но он лишь недоволь
но хмурился и ворчал:
— Честень есть честень, а бердань есть бердань — вот
и весь сказ. А чему тут непонятному быть?
Однажды на уроке «словясности» из кармана Степа
ныча выпала небольшая книжечка. Я подобрал ее и стал
просматривать. И что же, — это оказался тот самый сол
датский катехизис, который фельдфебель с таким упор
ством вколачивал в головы новобранцев. Я быстро пере
листал его и наткнулся на смущавший меня ответ об ору
жии.
В подлиннике он гласил:
«Ружье системы Бердана, образец № 2».
Ларчик просто открывался. Обрадованный своим от
крытием и плохо еще понимая бюрократическую психоло
гию, я с радостью закричал:
— Степаныч! Степаныч! Нашел!
И, тыкая пальцем в книжечку, я воскликнул:
— Надо говорить не «ружье честень бердань», а «ружье
системы Бердана»...
Я не успел договорить. Степаныч вдруг покраснел, как
рак, сердито вырвал из рук у меня книжку и дико за
рычал:
— Яйца курицу не учат! Тоже учитель нашелся!
Я был совершенно огорошен. Уходя с «словясности», я
искал л никак не мог найти ответа на вопрос: зачем Сте
паныч вбивает в головы солдат всякие бессмыслицы?
Наши отношения с Степанычем после этого конфликта
сильно испортились. А вскоре после того произошел еще
один случай, который окончательно нас поссорил.
Мы уже были всего лишь в нескольких переходах от
Верного. На стоянке у одной горной речки я бегал с сач
ком по полю, гоняясь за красивыми бабочками. Вдруг не
ожиданно я остановился, как вкопанный. В нескольких
десятках саженей от меня, под небольшой купой деревьев,
был Степаныч, но в каком виде! Весь красный, разъярен
ный, озверевший, он бил по лицу моего друга Карташева.
Его огромные железные кулаки методически ходили взад
и вперед, и голова Карташева как-то беспомощно мота-
57
лась из стороны в сторону. Из губы у Карташева текла
тонкая струйка крови. В мгновенье ока я был около Сте-
паныча и, вне себя от бешенства, закричал:
— Стой! Стой!.. Не смеешь! Я папе скажу.
Оторопевший от неожиданности, Степаныч остановился
и, увидев меня, выругался матерными словами. Однако
желание продолжать расправу, видимо, у него пропало, и,
еще раз выругавшись, фельдфебель круто повернулся и
пошел к лагерю. Когда Степаныч был уже далеко, я спро
сил обтиравшего кровь Карташева:
— За что это он так тебя?
Карташев замялся и стал смущенно теребить свою гим
настерку. Я, однако, не отставал. Наконец Карташев, гля
дя в сторону, вполголоса заговорил:
— Как, значит, по осени забрили меня, мамаша, значит,
дала мне три рубли на дорогу... Береги, говорит, на чер
ный день пригодится... А дьявол энтот, Степаныч, дознал
ся ноне... Ну, стал приставать: отдай да отдай ему три
рубли... По-читай, всю дорогу от Семипалатинска пристает.
Я и так, и сяк, самому, мол, нужно... Сегодня поймал ме
ня, да и пошел, да и пошел... Мы, говорит, через три дня
в Верном будем. Ты, сволочь такая, тамо останешься, а я
в Омск ворочусь. Давай, говорит, деньги чичас, сей ми
нут... А не дашь, дык долго меня поминать будешь... Ды
как почнет по мордасам лупить, как почнет...
В тот же вечер за ужином я с возмущением рассказал
обо всей истории отцу и сидевшему с нами командиру
партии. Отец многозначительно кивал головой, а офи
цер — военный службист, думавший только о карьере, —
недовольно бросил:
— Вы, молодой человек, лучше бы не вмешивались не
в свои дела.
Я обиделся и ушел спать, не попрощавшись с офицером.
Офицер же, как потом выяснилось, несмотря на щелчок
по моему адресу, все-таки имел разговор по этому поводу
со Степанычем. Не совсем приятный разговор. На следую
щий день Степаныч смотрел на меня волком, не здоровал
ся, не разговаривал. В Верном мы расстались врагами.
У отца с командиром партии отношения тоже расстроились.
Уже много лет спустя отец мне рассказывал, что, после
того как я ушел в тот вечер в палатку, офицер стал осу
ждать не только мой поступок, но и то воспитание, кото-
6 8
рое приводит к такого рода поступкам. Отец рассердился
и с холодным раздражением заявил:
— Солдат бить не полагается.
Офицер пробовал возражать, но отец упорно стоял на
своем. В результате дипломатические отношения между
командиром партии и врачом оказались испорченными...
Да, тени набегали на ясное утро моих жизненных впе