Не по плечу одному.
В мире есть царь, этот царь беспощаден,
Голод — названье ему.
Правит он в море судами,
В артели сгоняет людей,
Водит он армии, стоит за плечами
Каменотесов, ткачей.
Он-то согнал сюда массы народные.
Многие, в страшной борьбе,
К жизни воззвав эти дебри бесплодные,
Гроб обрели здесь себе.
Прямо дороженька. Насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты...
А по бокам-то все косточки русские.
Сколько их, Ваничка, знаешь ли ты?
Со слов «дедушки» я записал на бумажке это замеча
тельное стихотворение и в тот же день выучил его на
изусть. Весь вечер я только и думал, что о «Железной до
роге», и даже во сне мне мерещились толпы согбенных
тружеников «с Волхова, с мотушки-Волги, с Оки», которые
грозно машут руками и со всех сторон надвигаются на
меня, но вдруг откуда-то появляется милый «дедушка»,
берет меня за руку, подымает на высоту, и все кругом,
точно по мановению волшебного жезла, начинают весело
улыбаться и напевать какую-то изумительно красивую
песню.
«Железная дорога» сыграла большую роль в моем дет
ском развитии. Она как-то оформила и закрепила многие
из тех мыслей и чувств, которые пробудились во мне со
времени встречи с «политическими». Она дала «идеологи
ческое обоснование» той инстинктизной тяге к народу, ко
торую я и раньше в себе ощущал.
«Какой великий и прекрасный русский народ! — часто
думал теперь я. — Как много он страдал! Как желал бы я
помочь ему! Но как это сделать?..»
Ответа на последний вопрос у меня еще не было. Да и
могло ли быть иначе?..
Всему приходит конец, — пришел конец и нашему рей
су. Прощался я с «политическими» в Томске с глубокой
душевной драмой. Казалось, я расстаюсь с самыми близ
кими мне на свете людьми. Когда маленькую партию вы
вели с баржи, я бросился к «дедушке» и повис у него на
шее. Слезы выступили у меня на глазах. «Дедушка» тоже
был тронут. Присутствовавший при этой сцене томский
102
конвойный офицер презрительно поморщился и с расста
новкой бросил:
— К-ка-к-кая сентиментальность!
«Дедушка» отмахнулся от него, как от назойливой му
хи, и, обратившись ко мне, с большой нежностью произ
нес:
— Ну, Ванюша, прощай! Понравился ты мне. Выйдет
из тебя толк. Вот подрастешь и, так же как мы, пойдешь
по Владимирке.
Он поцеловал меня и быстро отошел в сторону, где
уже строилась вся партия арестантов.
— «Дедушка»! «Дедушка»! — закричал я, бросаясь за
ним. — Скажите, как вас звать, как ваша фамилия? Я на
пишу вам письмо...
— «Что в имени тебе моем?»—полушутливо продекла
мировал «дедушка».
Должно быть, он намекал на свою «нелегальность», но
я тогда этого не понял.
Раздалась команда, и вся партия осужденных, звеня
кандалами, серея арестантскими бушлатами с вшитыми
в них пестрыми тузами, двинулась по пыльной дороге
в город...
Пророчество «дедушки» исполнилось быстрее, чем мож
но было ожидать: ровно десять лет спустя я плыл на той
же барже и по тому же маршруту, но только по другую
сторону решетки...
Обратный путь из Томска в Тюмень прошел для меня
в хмурых тонах. После разлуки с «политическими» на
строение у меня сильно упало. Я испытывал грусть и не
удовлетворенность. Ничто больше меня не занимало. Что
бы немножко развлечься, я выпросил у Феоктистова ком
плект издававшегося тогда журнала «Наблюдатель» и
запоем читал в нем какой-то фантастический роман из
жизни древних обитателей Мексики. Однако это мало мне
помогло.
Вдобавок, осень уже начинала вступать в свои права.
Лили дожди. Днем небо было покрыто свинцовыми туча
ми. Ночью царила такая кромешная тьма, что я не пони
мал, как лоцман может находить фарватер. Иногда дули
103
резкие ветры, — тогда широкая гладь реки вздувалась
пенистыми волнами, и наш «Галкин-Врасский» старался
прятаться где-нибудь в узких протоках или за длинными
плоскими островами, тянувшимися почти на всем протя
жении Оби. На Иртыше пошли густые туманы: с баржи
часто не было видно даже пароходных огней. На Тоболе
из-за того же тумана чуть не произошло столкновение
между нашей баржей и корниловским пароходом «Отец».
На Туре, уже под самой Тюменью, поломалась машина
«Галкина-Врасского». Мы стояли целые сутки, пока при
шла вызванная по телеграфу «Фортуна» и, наконец, с
огромным опозданием доставила нас к месту назначения.
Все это не могло, конечно, способствовать особому подъ
ему духа.
В те же хмурые дни мне открылась тайна моего друга
Горюнова.
Мы только что вышли из Томска. Было тихо, тепло,
пароход почти неслышно скользил по кристально-чистым
водам Томи. Там, впереди, нас ждали мощные просторы
Оби, ветры, бури, туманы, но здесь, на юге, все еще пока
говорило о лете, солнце, цветах и ясном голубом небе.
Горюнов стоял ночную вахту, и я почти до рассвета про
сидел в штурвальной рубке. Мы были вдвоем, — вся
остальная баржа с п а л а , — и это невольно располагало к
откровенности, к воспоминаниям, к глубоким задушевным
разговорам.
— Вот, говорят, «политические», — точно отвечая на
какие-то свои мысли, вдруг начал Горюнов. — Н-да... Хо
рошие люди... Ничего не скажешь... А мало толку полу
чается!
— А ты знаешь «политических»? — пораженный слова
ми моего друга, быстро спросил я.
До сих пор на протяжении всего рейса, когда с нами
шла партия «дедушки», Горюнов ни звуком не обмолвился
о «политических», а вот теперь вдруг совсем неожиданно
заговорил о них. Это заставило меня насторожиться.
— Приходилось видать, — точно нехотя, протянул в от
вет Горюнов.
— Где? Когда? — заторопился я, чувствуя, что подхо
жу к какой-то интересной тайне. — Расскажи, Василий,
голубчик, пожалуйста.
На мгновение в штурвальной рубке воцарилось молча-
104
ние. В темноте мне не видно было лица Горюнова. Потом
опять раздался голос моего друга:
— Чего говорить-то... Было и быльем поросло.
— Нет, нет, Василий, — не отставал я, — непременно
расскажи. Это очень интересно.
В рубке опять воцарилось молчание. На этот раз оно
продолжалось довольно долго. В ночной тишине гулко
разносились удары пароходных колес. Шумное эхо отве
чало им с высоких берегов реки. Горюнов раза два попых
тел козьей ножкой и, наконец, решился:
— Ну, уж коли на то пошло...
Он как-то странно крякнул, точно сворачивал тяжелые
камни с дороги, сделал полный оборот штурвальным коле
сом и затем начал:
— Было это годов двадцать назад... Совсем я был мо
лодой мальчишка. С покрова, значит, меня оженили на
Параньке — девка была на селе... Шустрая девка, бедо-о¬
вая... А тут и весна пришла, сеять надо...
Горюнов на мгновение остановился, точно счищая
ржавчину с давно забытых воспоминаний, и потом не
сколько живее продолжал:
— Село наше не то чтобы очень большое, а так, под
ходяще... Дворов сто будет... Хлеб сеяли, ну а кто по ле
там и на пароходах служил... Мы недалеко от Истобен-
ского, вот с истобенскими, значит, на Обь да на Иртыш
ходили. Семья у нас была агромадная: отец, мать, дедуш
ка да детей десять человек. Я вот старшой был. Хлебо
пашествовал. Жили не важнецки. Земли было мало, ртов
много, да тут еще отец стал прихварывать. Когда и про
сто голодали...
Горюнов опять передохнул, раза два налег на штурвал
и вновь вернулся к своему рассказу.
— Вот пришла весна, сеять надо... Опять же скотину в
поле выгонять... С версту от нашего села речка проте
кает... Как скотина в поле, в речке поить ее надо. Другой
воды в окружности никакой нет. И, видишь ты, как оно
вышло. Старики сказывали: как на волю выходили, речка-
то эта нашему селу прирезана была. Да барин соседний
с начальством стакнулся, — ну, бумаги-то и переделали:
земля к нам отошла, а речка да земля перед речкой, так
сажен на сто — «Свиная горка» мы место это звали, —
у барина остались. Вот и вышла морока: хочешь скот по
ить— барину плати. Очень роптали наши мужики. Обма-
105
нули нас, говорят, продали... Да что поделаешь? Так каж
дый год и платили... Ну, а в энту весну дела не важнецки
пошли. Год выдался плохой, хлеба ни у кого нет, оголо
дали. А старый барин умер, приехал новый, да и говорит:
«Шаромыжники, разбойники! Грабили вы моего папашу!
Платили за воду по рублю, будете теперь платить по два!»
Обидно стало мужикам: «Как это мы его грабили? Он нас
грабил! А коли ты измываться над нами приехал, дык ни
чего платить не будем! Наша земля! Наша речка! Хватит,
натерпелись!» Ну, и что ж ты думаешь? Согнали скотину
со всего села, да и погнали ее на водопой... Ни копейки
не заплатили, — так, нахалом!
— Ну, и что же было дальше? — с замиранием души
спросил я.
— Дальше... Ну, известно, что было дальше. Барин в
город — жаловаться. Прислали жандармов... Почитай че
ловек тридцать приехало... На конях... Собрали сход, жан
дармов на улице поставили... Барин кричит: «Выдавай за
чинщиков!» Бегает, весь покраснел, как рак, глаза на лоб
лезут, того и гляди — лопнут. Кричит: «Выдавай! Не вы
дашь, — стрелять будем!» Ну, наши мужички обробели
поначалу быдто... Жмутся к стенке, молчат, в землю смот
рят... Ну, только голяк один — «Тихон без штанов» у нас
его звали — как взойдет да как заорет: «Ах вы, такие-
сякие, шкуру с нас драть приехали?» Да как почнет, да