ший школу бесчисленных поколений коммунистического
общества, сумеет найти пути и средства для сохранения
жизни на земле даже после угасания Солнца?..»
Там же, в Монголии, вернувшись к поэтическим увле
чениям детства (о чем речь будет ниже), я написал дра
матическую поэму «Вершины». Нe мне судить о художе
ственных достоинствах этого произведения, — весьма ве
роятно, что таких достоинств у него даже совсем нет, —
однако, независимо от этого, оно является прекрасной
иллюстрацией к только что высказанной мной мысли. Один
из героев этой поэмы, между прочим, говорит:
Я верю в человека! Мать Природа
Его в порыве страсти вдохновенной,
Как дивный перл творенья, родила,
Ему бессмертный Разум подарила
И над собою власть ему дала.
С тех пор сквозь даль и мрак тысячелетий
Шел человек, чело поднявши гордо,
Все выше и вперед. Одна победа
Сменялася другой, другая — третьей,
И не было, и нет, не может быть
Конца его триумфам дерзновенным!
Он покорил огонь, заставил землю
Родить плоды, деревья же давать
Ему приют от бурь и непогоды.
Он возложил покорности ярмо
На птиц, животных, превратил пустыни
В цветущий сад, из темных недр земли
Металлы добыл, корабли построил,
Избороздил из края в край моря,
123
Прошел пески, снега, равнины ледяные
И лентами железными путей
Весь шар земной, как сеткой, опоясал.
В стремленьи вечном к власти и господству
Он победил могучие стихии,
Как птица легкокрылая, прорезал
В стремительном полете глубь небес.
Как рыба, опустился дерзновенно
В таинственные бездны океана.
Рукою властной молнию смирил,
Ей повелев слова его и мысли
По миру разносить, давать тепло и свет.
В ничем неутолимой ж а ж д е знанья
Он облетел на легких крыльях духа
Пространства бесконечные вселенной,
Измерил солнце, звезды сосчитал,
Познал движенья вечного законы
И в капле вод пытливо подсмотрел
Рожденья жизни тайну роковую.
Исполненный святого недовольства,
Всегда мятежно нового взыскуя,
Оковы прошлого он смело разрывал
И разбивал, не ведая пощады,
Вчерашние кумиры. Он творил,
И низвергал, и вновь творил богов!
И с этой долгой битве с Неизвестным
Он закалил свой дух, я, как орел,
Смотреть он научился, не мигая,
Великому Неведомому в очи!
Я верю: нет, не может быть границ
Могуществу и власти человека!
Нет воле его царственной преград!
И вы могли подумать, что земля
Останется всегда юдолью скорби?
Что солнце не взойдет над ней вовек?
Как? Человек, сумевший в быстром беге
Тысячелетий кратких покорить
Своей могучей воле землю, воду,
И воздух, и огонь, и глубь морей,
Сумевший потрясти престолы неба,
Разбить оковы духа, без числа
Свершить чудес, проникнуть в тайны мира,
Ужели он не сможет, не сумеет
Изгнать из жизни властною рукою
Нужду, печаль, лачуги бедняков,
И тяжкий труд, и слезы, и проклятья?
Ужель он не сумеет превратить
Долину мрака, полную страданий,
В горящее огнями царство света,
Свободы, счастья, красоты?..
Нет, нет! Я верю в человека! Верю
В его могучий Разум! Он все может!
Он победит!
Когда теперь я пытаюсь анализировать, откуда пришло
ко мне все это: и безграничная вера в человеческий ра
зум, и мысли о перестройке земли и изменении климата,
и твердое убеждение в осуществимости царства радости и
счастья на нашей планете, и многое другое, — для меня
становится совершенно ясным одно: все это берет свое
начало в тех полудетских увлечениях наукой, и прежде
всего астрономией, которые так ярко окрасили мое отро
чество и раннюю юность.
12. ВПОИСКАХ ОГНЕЙ ЖИЗНИ: ПОВОРОТ
К ОБЩЕСТВЕННОСТИ
Лето 1898 года овеяно в моей памяти какими-то осо
бенными ароматами теплоты и задушевности. Вместе с тем
это было важное и знаменательное лето в моей жизни.
В нем отсутствовали крупные события или яркие впечатле
ния, как в годы моих поездок в Верный или на арестант
ской барже. На поверхности вое было тихо, спокойно,
почти однообразно. Но зато в глубине шла неустанная, ин-
тенсивная работа. Рождались новые мысли. Пробуждались
новые чувства. Намечались новые пути развития. Огни
жизни постепенно подымались над моим умственным го
ризонтом...
В это лето я совершил свою первую большую поездку
один. Еще зимой Пичужка усиленно звала меня на кани
кулы в Москву. Мне тоже очень хотелось ее повидать.
Решено было, что с окончанием ученья в гимназии я по
еду к родственникам, — и поеду самостоятельно! Эта
мысль заранее приводила меня в состояние особого подъ
ема, почти восторга. И когда, наконец, в одно ясное сол-
нечное утро, тяжело нагруженный всякими «подорожника
ми», я торопливо вскочил в ярко-зеленый вагон третьего
класса, когда свистнул паровоз и мимо меня, все ускоряя
свой бег, поплыли белые стены вокзала, — я вдруг почув
ствовал себя «взрослым». По платформе торопливо семе
нила ногами моя мать в сопровождении всего нашего мно
гочисленного семейства. Она приветливо махала рукой и
кричала в открытое окно вагона:
125
— Берегись, Ваничка! Не попади под поезд!..
И затем добавила:
— В большом свертке пирожки, а в маленьком — чай
с сахаром.
Но мне было не до пирожков и не до сахара.
В то время путь от Омска до Москвы занимал шесть
суток. В Челябинске была пересадка, и поезда на Самару
надо было ожидать двенадцать часов. Я воспользовался
перерывом и, выпивши в станционном буфете «пару чаю»
с вывезенным из Омска продовольствием, пошел бродить
по окрестностям. Челябинск был расположен тогда в не
скольких верстах от вокзала. Повидимому, челябинцы, как
и омичи, не сумели во-время дать хорошую взятку строите
лям железной дороги и вынуждены были платиться за это
необходимостью ездить на станцию по длинной, невероятно
пыльной дороге. Сам Челябинск в конце прошлого века
представлял жалкую картину: маленькие подслеповатые
домишки, пара церквей, две-три изрытые ямами улицы,
грязная базарная площадь и облезлое здание тюрьмы на
выезде. Ровно восемь лет спустя я провел два кошмарных
дня в этой тюрьме, когда после 1905 года шел этапом в
сибирскую ссылку. Но тогда это еще было скрыто в тума
не грядущего.
От Челябинска наш полупустой поезд стал понемногу
наполняться. В мое купе сели трое: молодой чиновник ак
цизного ведомства с женой и грузный, пожилой поп, ехав
ший в Москву в командировку. Поп был самый настоящий,
ядреный поп — в темносерой рясе, в круглой с поднятыми
полями шляпе, с большой окладистой бородой и огромной
бородавкой под носом. Говорил поп басом. На каждой
станции выходил и всегда возвращался то с жирной кури
цей, то с бараньей ножкой или крынкой топленого молока.
В отношении меня поп сразу взял отечески-покровитель
ственный тон и любил говорить:
— Ну-с, молодой человек, так как же? Покушаем?
Это, однако, отнюдь не означало, что отец Феофил (так
звали попа) приглашает меня разделить с ним трапезу. Ни
чего подобного! Отец Феофил вытаскивал из саквояжа
салфетку, аппетитно раскладывал на ней мясо, хлеб, огур
цы и всякую прочую снедь, потом брал складной карман
ный нож и приступал к одинокому пиршеству. Ел он про
жорливо, с икотой, громко чавкая и размазывая жир по
губам. Мне всегда становилось противно. Когда же, нако-
126
нец, все продовольственные запасы отца Феофила оказыва
лись ликвидированными, он утирал салфеткой рот и, вновь
обращаясь ко мне, произносил:
— Ну-с, а теперь, молодой человек, не попить ли чай
ку? э?..
теле здоровый дух... Так-то!
Древние мудрецы-то не зря говорили: в здоровом
Чтобы поменьше встречаться с моим спутником в рясе,
я большую часть времени проводил на площадке вагона.
Я любил часами стоять там, смотреть в окно, следить за
вечно меняющейся панорамой гор, лесов, полей, рек, долин
и думать... Думать не о чем-либо одном, ясном, определен
ном, а думать вообще, думать о многих вещах сразу, ду
мать, точно плыть По широкой реке мыслей, без руля, без
ветрил, отдаваясь на волю волн и течения. Это приносило
мне какое-то глубокое успокоение, давало какую-то тихую
все существо переполняющую радость.
Однажды, вернувшись в вагон с площадки, я застал в
моем купе горячий спор. Отец Феофил, пересыпая свою
речь церковными изречениями, жестоко поносил Л. Н. Тол
стого. Особенно возмущался он взглядами великого писа
теля на брак. Акцизный чиновник пытался слабо возражать
попу, а пришедшие на спор из соседних купе пассажиры
что-то мычали себе под нос и то крякали, то красноречиво
вздыхали. Во мне точно бес проснулся. Я любил Толстого,
но еще больше я не любил отца Феофила. Перебив разо
шедшегося попа, я с авторитетным видом заявил:
— И ничего-то вы не понимаете в этом вопросе!
— Как не понимаю? — взревел поп.
— Да так, не понимаете! — дерзко ответил я. — Еы
вот все насчет божьей благодати и прочее разоряетесь.
А по-моему, так незаконный брак гораздо нравственнее за
конного.
— Что? — весь покраснев, как рак, закричал отец Фео
фил.— Как ты смеешь? Молокосос!
В страшном негодовании он совершенно забылся и пере
шел со мной на «ты».
— Во-первых, прошу меня не «тыкать», — отпарировал
я. — А во-вторых, я прав. Разве вы не знаете, какие гадо