изумительная сцена: когда в нем появился попечитель в
сопровождении директора Мудроха, Чиж побежал петуш
ком впереди и полушопотом, в котором слышались злость
и раздражение, зашипел, обращаясь к толпившимся уче
никам:
— Кланяйтесь! Кланяйтесь! Что же это вы, батеньки,
стоите, как чурбаны?
149
А в это же время сзади попечителя и директора семе
нил высокий учитель гимнастики и, жестикулируя и сви
репо вращая глазами, из-за спины «олимпийцев» сигнали
зировал гимназистам:
— Руки по швам! Кланяться!
Глядя на эту картину, мне было тошно и противно.
14. ГИМНАЗИЧЕСКИЙ БУНТ
Вскоре я сделал дальнейший шаг вперед в моем крити
ческом походе против гимназии. Подражая Писареву, я
начал писать большую статью под заглавием «Наша гим
назическая наука». Я не знаю, почему я собственно стал
писать. Опубликовать подобного рода работу в то время
нельзя было по цензурным условиям, да к тому же у меня
не было еще никаких связей и знакомств в литературных
кругах. Тем не менее я стал писать... просто потому, что
хотелось писать, потому, что наполнявшие голову новые
мысли и запросы властно искали выхода наружу. Возмож
но также, в этом сказывались заложенные во мне литера
турные склонности. Работа моя была написана горячо, но
наивно, сумбурно и свыше меры цветисто. Она имела,
однако, один полезный для меня результат: в процессе
писания я поневоле должен был привести свои мысли
в известный порядок, суммировать свои наблюдения, точ
нее формулировать свои выводы и заключения.
Этот опыт не прошел для меня даром. В последующей
жизни всякий раз, когда мне приходилось разбираться и
находить путеводную линию в хаосе внезапно нахлынув
ших новых мыслей, чувств, фактов, соображений, я брался
за перо. Часто я писал при этом только для самого себя,
но игра, несомненно, стоила свечей. Такая работа всегда
сильно просветляла голову и помогала найти точку опоры
в пестрых и противоречивых явлениях действительности.
Когда я закончил свою статью о гимназической науке,
то выводы, к которым я пришел, четко формулировались
в двух лозунгах:
Д о л о й к л а с с и ц и з м !
Д а з д р а в с т в у ю т е с т е с т в е н н ы е н а у к и !
Конечно, в моих выводах не было ничего оригинально
го. Они носились тогда в воздухе, их делали тысячи людей
во всех концах России, о них кое-что писалось в журналах
150
и газетах Но лично для меня эти выводы были почти
что откровением. Я поспешил поделиться ими с более
близкими мне товарищами по классу. Мои идеи им очень
понравились: все ненавидели латинский и греческий
языки, по крайней мере, в той форме, в какой они
у нас преподавались. И все чувствовали большой пробел
в своем образовании от отсутствия естественных наук
в программе мужских гимназий (в женских гимназиях
естествознание преподавалось). В классе пошли толки и
обсуждение поставленного мной вопроса, причем особенно
горячо мою точку зрения отстаивал один белокурый,
голубоглазый гимназист с забавно коротеньким носом, ко
торый он постоянно утирал пальцем, — по имени Николай
Олигер. Мы учились с ним вместе уже несколько лет, но
до сих пор как-то далеко стояли друг от друга. Теперь,
в процессе переваривания новых мыслей о классицизме и
естественных науках, мы сблизились и подружились с ним.
Это, как увидим ниже, сыграло большую роль в моем
дальнейшем развитии.
Брожение, вызванное в классе моими «еретическими»
мыслями о гимназической науке, очень скоро бурно про
рвалось наружу и породило крупный скандал в жизни гим
назии — первый скандал в истории этой беспокойной зимы
1898/99 года.
Как-то латинист Михновский пришел в класс в очень
плохом настроении. Он вызвал одного за другим пять уче
ников, к каждому страшно придирался, каждому «выматы
вал душу» грозными нотациями и в результате украсил
классный журнал пятью каллиграфически выведенными
«двойками». Это сразу накалило атмосферу. Шестым он
вызвал сына военного топографа Гоголева — мальчика
шустрого и развитого. Гоголев совсем не плохо ответил
урок, — как сейчас помню, небольшой отрывок из Гора
ция, — и в нормальных условиях ему была бы обеспечена
четверка. Но сейчас Михновский набросился на Гоголева
и
закричал:
—Никуды не годится!
— Как никуды не годится? — возмутился Гоголев. —
Гораций очень трудный автор, и я вчера долго учил урок.
— Молчать! — проревел Михновский. — Я не нуждаюсь
в вашем мнении о Горации.
Напряжение в классе становилось все выше. Бедный
оголев то краснел, то бледнел. Поведение Михновского
151
возмутило меня до глубины души, и в ответ на последние
слова латиниста я громко, с расстановкой, на весь класс
сказал:
— Век живи — век учись.
Михновский вскочил с места, как ужаленный, и бешено
заорал:
— Встать на ножки!
Я неохотно поднялся с своего стула и затем демон
стративно сел на парту. Я чувствовал, что в меня вселил
ся бес, и знал, что теперь я пойду напролом. Михновский
был до такой степени потрясен моей дерзостью, что почти
лишился дара слова и только бессмысленно бормотал:
— Это... это... это...
Гоголев был забыт. События принимали гораздо более
сенсационный оборот.
— Я давно хотел вас спросить, Александр Игнатье
вич, — продолжал я, — зачем мы изучаем древние языки?
Мы тратим на них десять-одиннадцать часов в неделю, то
есть больше трети всего нашего учебного времени. А для
чего?
Я остановился и с самым невинным лицом ожидал от
вета от Михновского, но тому было не до ответа. Зато по
классу прокатилась настоящая волна. Со всех сторон по
слышалось:
— Правильно, зачем нам забивают голову этой дре
беденью?
— Нас душат глаголами и грамматикой!
— Мы ничего не понимаем в Виргилии и Горации!
— Мы зря тратим время на пустяки!
Вмешался Олигер и саркастически добавил:
— Мы полгода потратили на «Воспоминания о Сокра
те» Ксенофонта, а запомнили только то, что все справед
ливое Сократ относит к букве «А», а все несправедливое—
к букве «Б». Кому это нужно? И стоит ли овчинка вы
делки?
Михновский был совершенно ошеломлен этим неожи
данно прорвавшимся бунтом. Он сразу потерял всю свою
самоуверенность и в растерянности смотрел на возбуж
денные лица своих питомцев. Потом он как-то обмяк и за
говорил уже более человеческим тоном. Михновский сни
зошел до того, что вступил с нами в спор.
— Как же можно отрицать значение древних язы
ков? — говорил он, с недоумением разводя руками. — Ка-
152
кая у древних авторов глубина мысли! Какое совершенство
формы! «Одиссея» Гомера, «Энеида» Виргилия — это же
что-то несравненное... Это сокровищница красоты и поэзии.
Мы бешено возражали. В сущности, никто из нас тогда
толком ничего не знал о древней литературе, ибо изучали
в гимназии мы не писателей, а строчки и предлоги. Но
классицизм был для нас символом всего того гнусного,
ненавистного, реакционного, с чем мы каждодневно стал
кивались в опостылевшей нам учебе, и потому мы били
по Михновскому из наших самых тяжелых орудий.
— Почему такое предпочтение писателям древности?—
возмущался я. — Чем Софокл лучше Шекспира, а Ювенал
лучше Гейне? Чем Эврипид выше Гёте, а Виргилий выше
Шиллера? Писатели нового времени нам ближе, понятнее,
а насчет глубины мысли или совершенства формы они ни
чем не уступят корифеям античного мира.
— Все лучшие мысли древних давно уже восприняты и
развиты новейшими европейскими авторами, — вторил мне
Олигер. — Надо изучать новые языки, на которых они пи
сали! Теперь не пятнадцатый век. Вы сами нас учили, что
«Тетрога mutantur et nos mutamur in illis» 1 .
Оправившийся от испуга Гоголев тоже перешел в на
ступление и своим звенящим, металлическим голосом
кричал:
— Зачем нам классические дряхлости? Лучше изучать
естественные науки!
Все остальные ученики, каждый по-своему, энергично
поддерживали нас — кто метким словом, кто шумно выра
женным одобрением. Михновский оказался атакованным со
всех сторон и не знал, куда деваться. На его счастье, про
звучал звонок, урок кончился, и наш рыжеголовый лати
нист, точно ошпаренный, выскочил из класса. По бледному
лицу его ходили красные пятна. А все ученики шумной,
возбужденной толпой высыпали за Михновским в коридор,
вихрем разнося по гимназии волнующие новости о событи
ях, только что разыгравшихся в шестом классе.
Весть о скандале на уроке Михновского очень скоро
вышла за стены гимназии и стала самой сенсационной
городской новостью. И вот что было замечательно: хо
тя кое-кто из людей «с положением» резко осуждал гим-
1
меняемся с ними».
Известное латинское изречение: «Времена изменяются, и мы из
1 5 3
назистов, большинство «общественного мнения» Омска,
включая многих представителей губернской и военной бю
рократии, явно сочувствовало «бунтовщикам». Разложение
царского режима на рубеже XX века зашло уже так да
леко, что всякий протест против этого режима или против
того или иного проявления этого режима находил больший
или меньший резонанс в самых разнообразных, подчас
совершенно неожиданных кругах. Именно сочувствие «об
щественного мнения» вынудило Мудроха, который перво
начально собирался «примерно наказать зачинщиков»,