смешного, но одновременно в этих спорах и обсуждениях
оттачивалась мысль, зрело сознание, накоплялись знания.
Большую роль в работе кружка играли проблемы нау
ки, в особенности проблемы астрономии. Об этом больше
всего позаботился я. Мое увлечение астрономией еще сто
яло на очень высоком уровне, и «звездные влияния»
постепенно покоряли всех членов кружка, включая Оли¬
гера. Я принес и прочитал модную в то время книжку
французского астронома К. Фламмариона «Конец мира»,
в легкой и увлекательной форме трактующую вопрос о ги
бели Земли, — это дало толчок горячей дискуссии, продол
жавшейся несколько вечеров, о происхождении солнечной
системы, о рождении и угасании звезд, о жизни на других
планетах, о бесконечности вселенной. В ходе нашей дис
куссии мы камня на камне не оставили от религиозного
учения о сотворении мира.
Мало-помалу мы перешли к чтению собственных произ
ведений в кружке. Я ознакомил кружок со своей статьей
«Наша гимназическая наука», о которой упоминал раньше.
Она нашла горячий отклик в сердцах всех членов кружка,
и мы долго и страстно обсуждали те «реформы», которые
следовало бы внести в систему средних учебных заведе
ний. Потом — это было уже в начале 1899 года — Олигер
прочитал нам только что написанную им повесть «Друг»,
которая произвела на нас тогда сильнейшее впечатление.
Повесть была выдержана в стиле полудетской трагической
158
романтики, но от этого она только еще больше нам нрави
лась. Содержание ее вкратце сводилось к следующему.
Герой повести Николай, от чьего имени ведется рас
сказ, имеет друга Петра Дартани, которого считает гением
и на которого почти молится. Петр — сын итальянского
анархиста и белокурой русской красавицы — молод, умен,
энциклопедически образован, но безнадежно болен тубер
кулезом. Мать Петра умерла, когда он был маленьким
мальчиком, отец после того с отчаянья покончил с собой.
Сирота Петр остался без призора и средств, и ему при
шлось бы совсем плохо, если бы какая-то бабушка во-вре¬
мя не умерла, оставив внуку порядочное состояние. В ми
нуту растроганности и откровенности Петр рассказывает
Николаю самый замечательный эпизод своей жизни —
встречу с знаменитым чудаком-астрономом Стеклевским,
устроившим свою собственную обсерваторию на вершине
горы в юго-западной части России. Петру тогда было
шестнадцать лет, и он явился к Стеклевскому с просьбой
взять его к себе в учебу. Услышав фамилию Петра, Стек¬
левский пришел в сильное волнение: оказывается, он был
другом его отца. Петр поселился у Стеклевского и начал
обучаться у него астрономическому делу.
Спустя некоторое время Стеклевский серьезно заболел
и перед смертью открыл свою тайну Петру: в молодости
Стеклевский был польским революционером-националистом
и участвовал в подготовке восстания 1863 года. Он уже
тогда поселился на горе, но сделал это из соображений
конспирации; в уединении он писал пламенные обращения
к польскому народу, которые потом печатались в соседнем
городе. Скоро, однако, Стеклевский, столкнувшись в среде
революционеров с одним предателем, разочаровался в ре
волюционерах вообще и решил посвятить себя астрономии.
Он уехал за границу, где, между прочим, впервые встре
тился с отцом Петра, и спустя три года вернулся опять на
свою гору, привезя с собой полное оборудование обсерва
тории и, в первую очередь, ее гордость и красу — знаме
нитый рефрактор, изготовленный по его собственным ука
заниям, рефрактор, дававший при шестнадцати дюймах
в диаметре изумительно ясное изображение с увеличением
в пять с половиной тысяч раз! С тех пор Стеклевский
превратился в ученого-отшельника, зарылся в книги и ас
трономические наблюдения, изучил астрономию, химию, фи
зику, геологию, ботанику, зоологию, даже теологию и ис-
торию, сделал массу важных открытий и изобретений.
И вот теперь он безвременно умирал на руках Петра.
И когда, наконец, знаменитый ученый испустил дух, Петр
решил, что тот заслуживает совсем исключительной моги
лы: он вложил тело Стеклевского в трубу его шестнадца
тидюймового рефрактора, а трубу эту замуровал в камен
ном склепе в толще горы. Так навсегда исчезли и Стек¬
левский и его ни с чем не сравнимый инструмент.
Закончив свой рассказ, Петр хватает в руки скрипку
вдобавок ко всему прочему, он был еще замечательным
виртуозом-композитором) и импровизирует величествен
ную «Песнь солнца», которая в потрясающих звуках вос
производит трагическую историю могучего светила — его
зарождение, его развитие, его буйный расцвет, его угаса
ние, его смерть...
Легко себе представить, как должно было действовать
подобное произведение на разгоряченное воображение пят¬
надцати-шестнадцатилетних мальчишек. Олигер сразу, од
ним ударом, был вознесен в наших глазах на пьедестал
«настоящего писателя» (каковым он впоследствии и стал).
Но кружок не только имел для нас огромное воспита
тельное значение, — он мобилизовал также нашу обще
ственную энергию, и нужен был только известный толчок
со стороны, для того чтобы эта энергия сразу же отлилась
в форму практических действий. Такой случай очень скоро
представился.
Россия в то время уже была беременна революцией
1905 года. Уже по промышленным центрам прокатилась
волна широких экономических стачек рабочих. Уже в Мин
ске состоялся Первый съезд Российской социал-демокра
тической рабочей партии. Уже либеральная буржуазия
крупных городов громко заговорила о необходимости кон
ституции. Уже радикальствующая интеллигенция стала
усердно перекрашиваться в розоватые тона легального
марксизма. Уже в темной глубине крестьянских масс на
чалась медленная, но грозная раскачка, несколько лет
спустя приведшая к мощному «аграрному движению».
Правда, все это происходило где-то там, далеко, в боль
шом и широком мире, от которого до нашего Омска «три
года скачи — не доскачешь». Но все-таки глубокое волне
ние, охватившее страну, какими-то неведомыми, подпоч
венными путями проникало и в наш медвежий угол, находя
здесь различные, подчас довольно неожиданные отклики.
160
В феврале 1899 года в Петербурге произошла первая
большая студенческая демонстрация, во время которой ка
заки избили нагайками сотни представителей учащейся
молодежи. По тем временам это было событием перво
классного значения. Весть о студенческой демонстрации
очень быстро разнеслась по всей стране, и даже царское
правительство вынуждено было опубликовать «официаль
ное сообщение» о ней в печати. Высланные из Петербур
га студенты приехали в Омск с целой кучей самых сен
сационных рассказов и привезли с собой вновь сочиненную
в столице песенку, припев которой гласил:
Нагаечка, нагаечка,
Нагаечка моя!
А помнишь ли, нагаечка,
Восьмое февраля?
Петербургская демонстрация, конечно, стала предметом
горячего обсуждения в нашем кружке, причем особенно
волновался по этому поводу Олигер. Разумеется, все мы
сочувствовали студентам и возмущались поведением цар
ского правительства, однако никаких продуманных полити
ческих выводов мы еще не в состоянии были сделать. Мы
чувствовали только, что откуда-то издалека, из столицы,
на нас пахнуло струей свежего воздуха и что это должно
иметь какое-то практическое отражение и в нашей привыч
ной омской жизни.
Однажды в начале марта, после очередного собрания
нашего кружка, мы возвращались втроем — я, Олигер и
Гоголев. Олигер был в каком-то особенно приподнятом на
строении и вдруг ни с того, ни с сего воскликнул:
— Непременно нужно выпустить прокламацию!
Я не знал, что значит прокламация, но считал нелов
ким обнаруживать свое невежество. Поэтому я сделал
умный вид и ответил:
— Что ж, давай выпустим!
Гоголев знал еще меньше меня, но, конечно, поспешил
присоединиться к большинству.
Олигер пришел в чрезвычайный восторг и предложил
не откладывать дела в долгий ящик. Он зазвал нас с Го
голевым к себе домой, и все мы трое спешно приступили
к «выпуску прокламации», или, точнее, Олигер командо
вал, а мы с Гоголевым исполняли его приказания. С не
обычайной быстротой сам Олигер набросал текст «прокла
мации». Я сейчас не могу восстановить ее точного содер-
161
жания, но помню, что выдержана она была в довольно
высокопарных выражениях, грозила «страшной расправой»
всем «кровавым собакам, пьющим народную кровь» и при
зывала граждан г. Омска «проснуться и взять в руки ду
бину покрепче». Мы с Гоголевым не знали, что сказать
по поводу произведения Олигера, но, в конце концов, ре
шили, что возражать нечего: очевидно, все «прокламации»
так пишутся. Олигер должен это лучше знать. Автор же
«прокламации», составив текст, долго мусолил карандаш
во рту и все придумывал, как бы подписать свое произве
дение. Не найдя, видимо, ничего более подходящего, он
вдруг выхватил карандаш изо рта и размашистым почер
ком поставил под текстом «прокламации» коротенькое
слово: «Мы».
Теперь надо было «прокламацию» размножить. Олигер
сбегал в военную аптеку, которой управлял его отец, и
тайком притащил оттуда небольшой гектограф с чернилами.
«Прокламация» была быстро переписана печатными бук
вами (чтобы не узнали почерка) при помощи гектографи
ческих чернил и затем отпечатана в количестве полусотни