му начальника почты стал собираться народ. Все возму
щались, кричали, ругали баронского сына, но никто не
решался сделать отсюда практические выводы. Напрасно
Браун умолял собравшихся вместе с ним итти к замку и
189
требовать немедленного освобождения его жены, — кре
стьяне переминались с ноги на ногу, чесали затылки и не
двигались. А один, более откровенный, сказал:
— Н-да, поди-ка, попробуй!.. Тоже тебе шею налома
ют... Барон-то при государе состоит.
Часы проходили. Наступил день. Начальник почты
вновь послал в Ригу отчаянную телеграмму. В ответ ему
сообщили, что обе телеграммы переданы по начальству,
но от начальства не было ни слуху, ни духу. Брауну ка
залось, что он сходит с ума.
Между тем по селу пошли неизвестно откуда взявшие
ся темные слухи, что нынче ночью в замке произошло
что-то страшное. Слухи эти росли, усиливались, пока, на
конец, не пришли из замка люди и шопотом, по секрету,
не рассказали, что случилось: похищенная жена Брауна
была передана в руки баронского сына и его компании.
Все они были вдребезги пьяны и едва ли даже ясно со
знавали, что делали. Несчастная девушка была изнасило
вана всеми по очереди. Совершенно обезумевшая, рано ут
ром она выбросилась из окошка замка и разбилась на
смерть...
Трудно описать состояние Брауна после этой истории.
Рассудок его помутился. Он пытался поджечь замок, но
это ему не удалось. Он хотел повеситься, но его от этого
спасли. Он заболел тяжелой нервной горячкой и много
месяцев пролежал в больнице. Он вышел оттуда разби
тым человеком: весь как-то сломался, постарел, потерял
почву под ногами. Он не мог больше оставаться в родных
местах, где все ему напоминало о только что пережитой
трагедии, и стал бродить по России. Был в Одессе, на
Кавказе, на Волге. В конце концов, восемь лет назад
судьба закинула его в Омск.
Браун навсегда остался холостяком: самая мысль о
женитьбе теперь стала для него предметом ужаса...
— А что же сталось с баронским сыном? — спросил я,
когда Браун кончил свой рассказ. — Был ли он наказан?
— Н а к а з а н ? — с горечью повторил мой вопрос Браун.—
Разве таких людей наказывают?.. Ведь его папаша был
близок к царю... Ну, на другой день после всего проис
шедшего приехали власти в замок, их там хорошо
угостили, напоили, а потом они составили протокол:
смерть, мол, произошла оттого, что девица была сильно
190
выпивши и в состоянии опьянении, случайно оступившись,
выпала в окно. Вон оно как вышло! Она же, мол, сама и
виновата. Тем дело и кончилось. Н-да, недаром говорит
ся: с сильным не борись, с богатым не судись.
Браун глубоко задумался. Я тоже молчал, потрясенный
рассказом, который только что услышал. Наступил вечер,,
и в комнате было совсем темно, но лампы зажигать не
хотелось.
Браун, наконец, очнулся и проговорил:
— Спасибо, что вы остались. Я выговорился, и мне
стало легче. Обычно я не думаю об этой давней истории.
Временами мне даже кажется, что я ее забыл. Но потом
вдруг что-нибудь напомнит мне о ней. Будто ножом по
сердцу полоснет... И тогда ко мне приходит она... Я вижу
ее такой, какой она была в момент ее похищения: руки
связаны, лицо белое, без кровинки, а глаза смотрят на ме
ня укоризненно, будто спрашивают: почему же ты меня не
спасешь?.. О! В такие минуты я готов повеситься...
Браун застонал и хрустнул пальцами. Я схватил его за
руку и стал успокаивать. Постепенно он оправился и как
будто бы пришел в себя. Потом уже совсем другим,
обыкновенным, повседневным голосом сказал:
— Совсем стемнело. Надо лампу зажечь. И вам пора
итти домой, а то ваша мамаша будет беспокоиться.
18. ОГНИ ЖИЗНИ ЗАГОРАЮТСЯ НАД МОИМ
ГОРИЗОНТОМ
Целую неделю после того я ходил под впечатлением
рассказа Брауна. Все думал и передумывал, все старался
доискаться до того, основного, главного, что вытекало из
этого рассказа. Кровь закипала у меня, когда я вспоминал
о той ужасной несправедливости, жертвой которой стал
Браун, и о том, что виновник гнусного преступления
остался безнаказанным. А почему? Только потому, что
сам он был гвардейский офицер, что отец его был близок
к царю, что оба они были представителями высшего со
словия в государстве. Классовая структура царского об
щества впервые встала предо мной в столь обнаженной, в
столь отталкивающей форме, и я невольно должен был
задуматься. Я начал рыться в памяти и перебирать фак
ты и впечатления прошлого, лежавшие там до сих пор,
191
как случайно набросанные кирпичи. Я вспомнил фельд
фебеля Степаныча и моего друга новобранца Карташева,
я вспомнил штурвального Горюнова и рассказы «дедушки-
политического», я вспомнил забитость и нищету подмо
сковных крестьян, с которой мне приходилось сталкивать
ся в Мазилове и Кирилловне, я вспомнил полуголодное
существование омских ремесленников, у которых я учился
столярному и слесарному делу, я вспомнил сотни иных
«мелочей жизни», которые раньше как-то незаметно про
ходили мимо моего сознания, но которые теперь приоб
рели в моих глазах совсем особенное значение. Я вспо
мнил все это, собрал вместе, суммировал и впервые пришел
к выводу, который в точной формулировке должен был
гласить: «Долой самодержавие!» Я не хочу сказать, что
у меня в тот момент нашлась именно такая точная форму
лировка, — конечно, нет. Я кончил гимназию, не видав ни
одной нелегальной брошюры или листовки, и лозунг «До
лой самодержавие!» воспринял уже только в Петербурге,
после поступления в университет. Однако существо тех
заключений, к которым я пришел в результате размышле
ний, вызванных рассказом Брауна, было именно таково.
Именно с этого момента в моей душе загорелась та
острая, жгучая ненависть к царизму, которая спустя ко
роткое время привела меня в лагерь революции.
Итак, путеводная цель была найдена. Но каков веду
щий к ней путь?
Здесь все для меня попрежнему оставалось в тумане.
Зимой 1898/99 года мы часто спорили с Олигером по
вопросу о легальных и нелегальных формах работы. Оли
гер отстаивал идею создания подпольного органа вроде
«Колокола» Герцена (мы в то время в нашей омской глу
ши не подозревали, что подпольные органы уже суще
ствуют), я же, наоборот, находил, что передовой ле
тальный орган вроде «Русского богатства» может прино
сить гораздо больше пользы. Вообще в то время я дока
зывал, что сейчас в России важнее всего просвещение
народа и что только просвещение может подготовить
широкие массы к восприятию «идей равенства и свободы».
Отсюда я делал вывод, что «мирный путь прогресса»
прочнее и успешнее, чем революционные катаклизмы. На
«Санитарной станции» и в Сарапуле мы много беседовали
на ту же тему с Пичужкой, причем моя кузина оказыва
лась еще более прямолинейной сторонницей «культурни-
192
чества», чем я. Отчасти под ее влиянием я любил в то
время провозглашать:
— Культура, и только культура, приведет человечество
к счастью!
В дальнейшем, однако, у меня появились сильные со
мнения в правильности этой «культурнической» концеп
ции, и позднее я с некоторой издевкой писал Пичужке,
что она собирается «малыми делами приносить великую
пользу». Мои сомнения еще больше возросли, когда
осенью 1900 года в Омске вдруг опять внезапно появился
Олигер.
За год нашей разлуки с моим другом произошло много
интересного. Саратов, где после ухода из нашей гимназии
он поступил в химико-техническое училище, не в пример
Омску, был в то время уже крупным революционным
центром. Здесь имелись уже социал-демократические груп
пы, организации учащихся, кружки на заводах, нелегаль
ная литература, прокламации. Олигер очень быстро ориен
тировался в этом подпольном мире и стал играть доволь
но крупную роль в организации молодежи. Учился он
мало и плохо, но зато охотно брался за различные риско
ванные поручения. В конце концов Олигер «провалился»
и вынужден был бежать от ареста. С большим трудом и
разными приключениями он нелегально перешел границу и
очутился в Кракове, входившем тогда в состав Австро-
Венгрии. Здесь он поболтался месяца два, проел все имев
шиеся у него деньги, пытался, но не сумел как-нибудь
устроиться и, в конце концов, решил пробираться до
дому. Олигер вновь нелегально перешел границу, но уже
в обратном направлении, и затем, далеко объезжая Сара
тов, старательно избегая встречи с жандармами, прибыл
потихоньку в свою отчизну — в Омск.
Мы встретились, как старые друзья, и наши отношения
стали крепнуть с каждым днем. Планы Олигера вначале
были самые неопределенные и подчас фантастические. То
он собирался стать актером, то хотел итти в моряки, мно
гозначительно подчеркивая, что дядя его пятнадцатилет
ним мальчиком бежал на корабль и после того проплавал
всю жизнь. Затем Олигер решил готовиться на аттестат
зрелости и держать экзамен экстерном вместе со всеми
нами весной 1901 года. Я стал помогать ему в подготовке.
В конечном счете и из этого проекта ничего не вышло,
и Олигер так и вышел в жизнь гимназическим недоучкой,
193
что, впрочем, нисколько не помешало его дальнейшей
карьере.
Мы виделись с Олигером почти ежедневно. Нам никог
да не было скучно, и мы всегда находили темы для самых