рошим спутником. Решено было взять для двоих купе первого класса. В Петербурге на вокзале Милу встретят тётя и братья, и роль Варвары будет закончена. За услуги же ей можно просто заплатить.
И вопрос был решён в пользу Варвары. Варвара согласилась.
Отъезд Милы в Петербург приобрёл значение большого торжества в обществе.
На вокзал она ехала с Жоржем. Было чудесное, ослепительное зимнее утро. Почти всё высшее общество явилось провожать Милу. Гремел военный оркестр. Офицеры, дамы в мехах, благоухавшие духами, девицы с весёлым смехом и толпа зрителей, любителей зрелищ, скромно теснившаяся в отдалении, – все пожирали глазами картину чужого счастья. В толпе выделялся парикмахер Оливко, ловивший взгляд Милы или другой какой дамы или девицы, чью голову он причёсывал, чтобы поклониться галантно и этим выделиться из толпы, впереди которой он стоял. Полина, совсем незаметная, крутилась неподалёку.
Мила, сопровождаемая родителями, с Жоржем прошла на перрон. У входа в вагон навытяжку стоял начальник станции, отдавая честь генералу. Загремел военный оркестр. Звонок. Голоса, восклицания, пожелания. Музыка, цветы – триумфальный отъезд счастливой невесты! Мать перекрестила её, отец обнял и, улыбаясь, поцеловал. Жорж вскочил на подножку вагона и долгим поцелуем целовал её руку, а поезд уже двигался под громкие звуки марша. Мила уехала. В окне, заслоняемом волною дыма, проплыли дорогие, милые лица. Затихали звуки музыки. Поезд выехал из города.
Мила вошла в купе. У окна, согнувшись над газетой, Варвара читала. Через плечо – дорожная полотняная сумка. У ног – старенький чемоданчик. Волосы подстрижены под гребёнку. Простое платье из серого камлота, какие носили приютянки. Белоснежный простой воротничок и манжеты.
«Удивительно, – про себя подумала Мила, – она даже и не посмотрела в окно в коридоре, не видела, как меня провожали. Сидит у окна, откуда видны только рельсы, и читает».
– Благополучно? – обернулась к ней Варвара и, получив в ответ кивок головы и улыбку, снова взялась за газету.
– Как это у тебя нет любопытства, Варя? – начала Мила. – Ты даже не посмотрела, как меня провожали.
– Я читала газету.
– Разве есть что-нибудь интересное?
– Есть кое-что. Голод в одиннадцати губерниях. Ты всё ещё не читаешь газет?
– Нет. Я, знаешь, не люблю их. Все эти полемики, нападки, фельетоны, вульгарный язык, злоба… Но если есть что-либо интересное, папа всегда читает нам вслух, за утренним кофе. И знаешь, я, кажется, слышала про голод. Ещё тётя распорядилась послать денег. Но это было перед Рождеством. Они всё ещё голодают? Это тот самый голод или другой?
– Тот самый. – И Варвара снова взялась за газету.
– Варя, у меня с собою сто рублей. Я дам тебе, чтоб передать на голод, пятьдесят. Этого достаточно?
– Вполне, – ответила Варвара с лёгким сарказмом.
Мила с огорчением замечала, что её подруга сильно изменилась. Она стала ещё более замкнутой, сдержанной, не задавала никаких вопросов. Ни обручение, ни предстоящая свадьба Милы не вызывали в ней интереса. Но в дороге она добросовестно выполняла свои обязанности; окружая Милу вниманием и заботой, как малое дитя.
А Мила всё время в дороге, около двух дней, была лихорадочно разговорчива. Без любопытства, но внимательно – по должности – Варвара выслушивала её и успокаивала. Она выполняла всё, о чём её просила генеральша: наблюдала, как ела Мила, как спала, не утомилась бы, не простудилась бы, помогала ей одеться и заплести косы. А Мила между тем всё беспокоилась, понравится ли она матери Жоржа.
– Ты понравишься ей, понравишься, – уверяла её Варвара, говоря тем тоном, каким убеждают пятилетнего ребёнка.
– Но вдруг я ей не понравлюсь – что тогда?
– Ну, вспомнишь свою головинскую гордость, хлопнешь дверью, погромче, и выйдешь замуж за другого Жоржа.
– За другого? Варя, что ты говоришь!
– Ну, не сразу выйдешь. Как-нибудь потом.
– О, Варя, ничего-ничего ты не понимаешь в любви. Не может уже быть никогда ни другого Жоржа, ни другой любви.
К этому времени Варвара уже совершенно излечилась от головинского «пленения» с их «Усладой». Эта Мила, не замечавшая по дороге ни нищих, ни бедных деревень, слепая ко всему, что не имело отношения к Жоржу и к её счастью, вызывала уже не любовь, а лишь презрительную жалость в суровом сердце Варвары. Она только что вернулась из голодных губерний, её глаза ещё были полны видом человеческих страданий и унижений бедняка, а Мила, в собольей шубке, в отдельном купе экспресса, со страхом и беспокойством вдруг не понравиться какой-то столичной старухе, заставляла Варвару только пожимать плечами.
На вокзале в Петербурге Милу ожидала тётя Анна Валериановна и белокурый Димитрий. Увидя их, Мила кинулась к ним, позабыв о Варваре. В волнении, схватив руку Димитрия, она почти бежала к выходу, к ожидавшему их автомобилю, не сказав своей спутнице ни «спасибо», ни «до свидания». Димитрий же с Варварой даже и не поздоровался. Анна Валериановна, стараясь загладить бестактность обоих, просила Варвару извинить «молодёжь», как будто бы Варвара была одного поколения с нею, а не с Милой. Затем она спросила, какие у неё планы: не видав столицы прежде, не желает ли она осмотреть достопримечательности; в таком случае, неподалёку есть гостиница, где можно было бы ей взять комнату. Но Варвара ответила, что торопится обратно и, если услуги её больше не нужны, уедет через три часа, с первым же поездом:
– Спасибо, не беспокойтесь, я потолкаюсь тут, на вокзале.
– Но за эти три часа вы могли бы осмотреть какой-либо музей, картинную галерею.
– Мне нечего делать в музее, тут, с рабочим людом, мне интереснее, чем в картинной галерее.
Варвара взяла свой чемоданчик и, сказав «до свидания!», пошла в сторону, в зал третьего класса. Так они и расстались.
Между тем в мальцевском автомобиле, с шофёром в ливрее, сопровождаемая Димитрием, Мила подкатила к дому Жоржа. На одной из самых аристократических улиц стоял этот дом, высокий, великолепный и гордый. В доме было более тридцати комнат, и был он полон сокровищ.
В нём были драгоценные картины старинных мастеров, восточные ковры, редкая мебель, хрусталь, фарфор, книги, миниатюры, кружева, камеи, различные коллекции. В доме прислуживали старые, преданные и хорошо тренированные слуги, и владелицей всего этого, хозяйкой, которая уже не могла наслаждаться ничем, была пожилая, умирающая женщина, мать Жоржа.
В большом будуаре, с высоким потолком, полном света и воздуха, она лежала на софе, ожидая Милу. Поражённая смертельной болезнью, она всё ещё сохраняла следы былой красоты. Всё, что может дать благородство и красота, унаследованные от поколений предков, – всё было в ней. И это всё в ней освещалось тем единственным светом, который даётся только тем, кто провёл жизнь в страданиях, в самоотречении, терпеливо и молча.
И Мила, полная здоровья, молодости, ещё не знавшая ничего о печальном земном уделе человека, молодою звездой взошла на небосклоне этой угасающей жизни.
Они, без слов, посмотрели одна на другую. Через пространство лет, разделявшее их, через бездонную пропасть человеческого страдания глаза их встретились, и каждая увидела себя, своё отражение: одна – в прошедшем, другая – в будущем. Что-то дрогнуло в их сердцах, и слёзы блеснули в глазах-у обеих. Мила, подбежав к софе, встала на колени и нежно и горячо обняла больную. Она впервые увидела смертельно больного человека, и глаза её сияли слезами участия.
В этот момент, в первый же момент встречи, они полюбили друг друга.
Глава X
Из всех несчастий, какие могут постигнуть женщину в этой жизни, несчастное супружество – худшее, и жизнь госпожи Мальцевой была тому примером.
Это был брак по расчёту – и не самой Нины Георгиевны, а её семьи. «Житейская мудрость» внушила её родным устроить это супружество, без романтики, на основании здравого смысла.
Казалось, здесь молодая девушка, красивая, благородная – и бедная, там пожилой господин, степенный, серьёзный – и очень богатый: не подходящая ли это пара? Вот бы их поженить! И заработали умы и языки родственников. Девушка протестует? Но ведь она не знает всех горестей жизни, она ещё не понимает, что значит быть обеспеченной и всю жизнь не испытывать бедности, долгов, унижений, «царить» и в обществе и над жизнью. Они всё это знали и искренне, любя её, убеждали: «Выходи! Выходи за него! Ну можно ли упустить такой случай?! Он влюблён, на руках будет носить тебя!» И ещё довод: «Посмотри на мать, на отца, на братьев! Обеспечишь их старость, братьям дашь возможность учиться. Сама будешь жить в роскоши!» И подруги, сверкая глазами, тёмными от зависти, убеждали: «Выходи! Выходи! Устрой бал, роскошную свадьбу! Мы будем ездить в столицу, к тебе в гости. Ах! выходи поскорее! выходи!» И учитель музыки, единственно чей ответ она хотела бы услышать, прежде чем дать согласие, вдруг исчез с горизонта. «Безумная! – кричала тётка. – Учитель! Он беден, у него начинается чахотка! Твои дети были бы несчастными калеками! Ты упрямством убьёшь и отца и мать». Дядя объяснял спокойно: «Дом ваш через полгода возьмут за долги, братьев за невзнос платы исключат из гимназии. На пенсию отца невозможно снять даже только квартиры для всех. А что же вы все будете есть?»
Под гипнозом мудрых советов она согласилась.
Есть физические болезни, которые, по закону, являются препятствием для вступления в брак; должны бы и некоторые черты человеческого характера препятствовать ему, и даже в большей мере: в супружестве человек живёт не столько с сердцем или с умом, сколько именно с характером своей пары.
Александр Арсеньевич Мальцев был маньяком сохранения своей жизни, здоровья и покоя.
Как и все глубокие эгоисты, он был пессимистом, мизантропом, ипохондриком, и уже с началами старческого маразма. Он не принёс жене своей радости; он дал ей весь комплекс огорчений, какие только были в его возможности. Она вошла в этот дом, доверчиво улыбаясь, надеясь: если не молодую любовь найдёт в нём, то, конечно, дружеское доверие, душевный мир, взаимную заботу и нежность. В этом доме она вскоре увяла, потеряв и здоровье и красоту. Её лицо потемнело, кожа высохла, становясь похожей на желтоватый пергамент, от постоянного напряжения тело проникалось разрушительным ядом. Только глаза её сияли, и это раздражало мужа. В чём дело? Чему она радуется? И она научилась ходить с опушенными глазами. Всё это закончилось болезнью печени – и от этой болезни она теперь умирала.