Но кто бы мог так думать о нём сегодня? Это был его свободный день. Он завтракал у Головиных, там читали письмо от Милы. И он также получил письмо от неё и от матери. Кроме этих двух женщин – и к обеим он не так был привязан, как старался привязать себя, – во всём мире не было никого, с кем он чувствовал бы себя соединённым сердечными узами. Он сказал себе это, но его душевное беспокойство не улеглось и не отступило.
Снег всё шёл. Само время как будто подчинилось очарованию снега: неясно было, который час, и дня или вечера. Не было солнца, свет разливался неизвестно откуда.
Сердясь на самого себя, Георгий Александрович решил поехать в город и ночевать в гостинице, где у него были комнаты. В гостинице этой снимали комнаты исключительно офицеры, особенно холостые, и хорошо проводили там время: обедали, ужинали, играли на бильярде, в карты, курили, пели, устраивали пирушки и попойки. Но имея свою комнату, там можно было и уединиться. Женщины принципиально не допускались, исключением были цыганки хора на пирушках.
Он мчался в город на санках. В воздухе стояла необыкновенная, священная тишина, которая бывает только при большом снегопаде. Звуки, заглушённые снегом, долетали неясно, не похоже на то, как они звучали обычно. Ничто не походило на себя, не имело своего вида. Ему казалось, он погружается в сон и вот-вот начнётся сновидение.
Приехав, он прошёл прямо в свои комнаты. Приказав затопить камин, он сел у огня, но ему не сиделось спокойно. Что-то преследовало его. Казалось, вот-вот откроется дверь, и войдёт – кто?
Казалось, кто-то уже стоит за дверью, переводя дыханье, перед тем как постучать. Он уже действительно прислушивался, но затем, сердясь на себя, стал нарочно шагать по комнате. Он подошёл к окну, чтоб опустить штору. Улицы почти не было видно. Ничего, кроме всё ещё падавшего прекрасного снега. Кое-где из-за снега просвечивали огни фонарей. В доме напротив, через улицу, вдруг ярко вспыхнули электрическим светом два окна, словно кто улыбнулся ему оттуда.
В дверь тихо постучали.
– Войдите! – сказал он, вздрогнув.
Никто не вошёл, но стук повторился, мягче и тише. Георгий Александрович подошёл к двери и распахнул её: на пороге стояла Саша Линдер.
Появление дамы, жены офицера, в этой гостинице, в комнате холостяка было равносильно скандалу. По тем временам такому шагу не было извинения, он являлся вызовом всем светским приличиям.
Саша Линдер, стоя на пороге, улыбалась.
– Вы приглашаете меня войти?
На минуту Георгий Александрович растерялся: он не верил своим глазам. Так это она думала о нём весь день? Как она попала в гостиницу? Как прошла по коридору? Видел ли её кто, когда она подымалась по лестнице? Зачем она здесь?
Сашу знали все, без исключения. И вот в центре города, в офицерской гостинице жена ревнивого мужа – во имя чего она подвергла себя подобному риску?
Не ожидая ответа, она направилась к пылавшему камину и сказала, словно здороваясь:
– Огонь!
Она внесла с собою волну аромата: это был запах снега и цветущего миндаля, словно она пришла из того чудесного сада, что осыпался там, наверху. На ней была ротонда изумрудно-зелёного бархата и соболья шапочка с изумрудной булавкой. Стоя против огня, она вся светилась и сияла растаявшими капельками снега. Протягивая руки к огню, она стояла молча.
Первым чувством Георгия Александровича было изумление, вторым – сознание, что он польщён, третьим, когда ум ясно подсказал ему различные, вполне возможные последствия, если визит Саши станет известен в обществе, – гнев.
О чём она думала, эта женщина, предпринимая подобный шаг? Возможно ли будет в глазах общества обратить всё это в шутку? Жорж был обручён. У Саши был муж. Скандал коснулся бы нескольких жизней. За такие визиты чужих жён платили дуэлью, позором, разводом.
Глаза Жоржа потемнели от гнева, но, обернувшись, она посмотрела на него, и гнев мгновенно растаял, как снег, и он снова почувствовал, что польщён.
– Вы мне поможете снять ротонду?
Жорж пришёл в себя. Он офицер, она полковая дама, между ними прежде всего привычный этикет.
Он поклонился, звякнув шпорами. Она возникла из огромной ротонды, тонкая и элегантная, в светлом и лёгком платье, как цветок появляется, расцветая, из покрова мшистых зелёных листьев, и протянула ему руку. Он поцеловал эту руку, сказав:
– Верить ли глазам, Александра Петровна? Это действительно вы?
– Я расскажу, почему я пришла, – проговорила Саша раздельно, вынимая изумрудную булавку и встряхивая соболью шапочку. Капельки снега сверкнули, рассыпаясь, и растаяли, едва коснувшись пола. Они светились и на её светлых волосах. Она стояла, улыбаясь, в их сиянии.
– Теперь галоши, – сказала она, садясь в кресло.
Он стал на одно колено и, наклонившись, снял её высокие галоши. Из них появились её ноги, стройные, тонкие, с длинной элегантной ступнёй, в бронзовых, с золотым переливом, туфлях, на высоких сверкающих каблуках.
– Спасибо. – Она села в кресло у камина и на миг задумалась.
Жорж любовался ею. Его оставили беспокойные мысли. Всё, кроме этой комнаты и Саши, прекратило существование, потеряло реальность, смысл и значение. В мире за стеной и окном было пустынно и тихо. Жизнь была здесь. Там шёл снег. Стена отделяла их от всего, что ещё остаюсь в том мире. Он любовался Сашей. Наступил час, незабываемый в жизни. Заключался чудесно непонятно-беспокойный день. Всё было прекрасно, всё было радостно. Беззаботное, лёгкое чувство жизни, без вчера и без завтра, подымалось в его сердце.
– Я пришла поговорить… – начала Саша и остановилась.
– К вашим услугам, Александра Петровна. У вас очень внимательный слушатель.
– Я пришла поговорить о жизни.
– О жизни? Чьей? О жизни вообще?
– О моей, конечно. – И Саша улыбнулась печально. – Меня интересует только моя собственная жизнь.
– Слушаю. – И, придвинув низенькую скамейку, он сел у её ног.
– Мне придётся начать издалека.
– Всё будет выслушано с чрезвычайным вниманием.
– Вы пробуете обратить это в шутку. Не надо.
Она посмотрела на него и заговорила вдруг совершенно изменившимся голосом – с большой искренностью и большой горечью.
– Мы одни здесь? Я хочу позабыть обо всём остальном. Пусть остаётся только эта одна комната, снег за окном – и то, что я буду рассказывать. Уже темнеет за окном этого дома. Слышите – опять поднимается ветер. В такой час – к чему обычная жизнь и повседневные мысли? Какая свобода! Этим снегом и этим ветром разорваны все связи, концы брошены к началам – и вдруг видишь целиком свою жизнь. Завтра растает снег, и ничего не останется от этого дня. Со снегом исчезнут следы, кто куда шёл и кто где был. И этот день исчезнет бесследно. Я хочу говорить о себе, чтоб з а п е ч а т л е т ь э т о т д е н ь. Я думаю, я так странно чувствую сегодня потому, что впервые вижу такой снег. Я жила только на юге. Мне не приходилось видеть, чтобы мир вдруг мгновенно так изменился и стал так свободно и независимо прекрасен. Я впервые в этом новом мире, и в нём я ищу себя. Я хочу вспомнить сегодня всю мою жизнь.
Она помолчала, склонив низко голову.
– Меня сегодня вдруг охватила тоска. Сказать «мучительная» мало – смертельная тоска. Мне казалось, я падаю с этим снегом, с ним таю – уходит жизнь, и ничего не остаётся. Я без жизни сегодня, всё прошлое как будто не моё, и мне легко будет рассказывать. Я вижу себя чужой, со стороны. Как мы живём? Привычкой не видеть, не слышать, не замечать. Вас спросят: это ваше кресло? Вы скажете: да, как будто моё. Но вы ошиблись: оно не ваше, оно только чем-то похоже на то, что когда-то было вашим. Но главное – мы не замечаем себя и, чтоб легче жить, научаемся не знать, не видеть, не слышать тех, кто живёт с нами. Но вот сегодня снег похоронил всё. Я осталась одна… Такой вечер— вечер признаний… В этих сумерках, на фоне этого снега проходит картина жизни, и, как с вашим креслом, я отвечаю себе: да, это как будто моя жизнь… и удивляюсь ей. Моя ли?
Она замолчала, и он не отвечал ничего. Он понял её главную мысль. Не жил ли и он, стараясь не видеть, не замечать… Но он недавно решил свою судьбу – жить как все. Он не хотел поддаться очарованию её присутствия, её голоса и того, что она говорила. Он оставался настороже.
– Вам приходилось думать так: жизнь – хаос, нагромождение бессвязных столкновений и случайностей? Движение и хаос – вечные и неизбежные элементы в ней. И человек смешон и жалок, стараясь внести свой маленький, им самим плохо выдуманный порядок и прицепить его к хаосу. Ему не удаётся, конечно. Тогда, махнув рукою, он решает жить как все, уже не глядя по сторонам. Это значит, он «привык» к жизни.
Жорж старался держать свою позицию твёрдо.
– Мне трудно стать на вашу точку зрения, Александра Петровна. В военной школе нас научили именно вере в порядок, в целесообразность и дисциплину.
Немного нагнувшись к нему, она внимательно смотрела на его лицо, не слушая, казалось, того, что он говорил.
Под её взглядом он слегка смутился и покраснел. Но настойчиво стараясь придать беседе поверхностно-светский характер, Жорж шутливо улыбнулся в ответ на её пристальный взгляд.
– Пусть покой не покинет вас никогда, – проговорила медленно Саша. Грациозным, лебединым движением шеи ома отвернулась от него. Она задумчиво смотрела теперь на пламя в камине.
– Внешне я веду спокойную жизнь – не правда ли? – без событий и без волнений. Но это потому, что во мне – большая жадность к жизни. Я готовлюсь. Я ожидаю. Как скупой рыцарь в тёмном подвале с секретным входом перебирает золотые монеты: на это я мог бы купить соседний замок, эти десять червонцев оденут меня в атлас и бархат, я брошу эти – и ко мне побежит первая красавица города, эта мелочь оплатит моих слуг и телохранителей. И он видит всё это как явное, сидя в глухом подвале, под землёй. Так я пересчитываю мои червонцы: здоровье, молодость, мою красоту. Я замужем за полковником Линдером, Карлом Альбертовичем, но я имею мой тайный подвал, там я секретно считаю мои богатства. И я в с ё истрачу, когда настанет день. Я не ищу счастья украдкой, урывками. Я – в подвале моём – строю план, как из жизни сделать один изумительный праздник.