Мы стояли на коленях около отца. Хриплым, страшным голосом мать бессвязно умоляла его жить.
– Мы найдём… найдём деньги… ещё двадцать четыре часа… это вечность, вечность. Только живи! только живи… Я свою жизнь отдала для того, чтоб ты жил…
Прибежал доктор. Он нашёл рану неопасной для жизни, даже и не очень тяжёлой, уверил, что отец будет жив, сделал перевязку, дал снотворное и ушёл.
Потрясённый, разбитый, отец заснул. Мы с мамой остались спасать положение.
Отец жив – значит, долг должен быть уплачен в течение суток. Он проиграл в коммерческом клубе, этого невозможно было скрыть. При неуплате следовал офицерский суд, исключение из полка, из приличного общества, нищета и позор.
Я и мать, возможно, могли бы перенести всё это. Но отец? Мы знали, что он будет играть везде: дома, в госпитале, в тюрьме, в самой могиле. Мы знали, он опустится до игорных трущоб, и в падении нашем не виделось дна.
В полдень – самый ранний час для визитов – пришёл капитан Линдер. Вы его знаете. В наш дом, где было такое страдание, он вошёл как к себе, уверенно, со своей обычной манерой наглого, шутливого спокойствия, словно ему было известно какое-то заклятие и над ним одним была бессильна человеческая судьба. Мы обе вышли к нему: я поддерживала мать. С первых слов он объявил, что пришёл предложить мне «свою руку и сердце». Эти слова, его тон заставили меня насторожиться. Я мгновенно оказалась в полном, холодном, напряжённом самообладании, как бывает лишь в крайней опасности, при встрече с смертельным врагом.
– Что побудило вас выбрать для этой чести именно меня и сегодняшний день? – спросила я.
– Александра Петровна, – воскликнул он, шутливо раскланиваясь передо мною, – судьбой вам назначено быть самой красивой женщиной, где б вы ни появились. П о э т о м у я избрал вас. Почему я пришёл сегодня – требует более подробного объяснения.
Мать, сидевшая рядом со мною, как только поняла, что дело идёт о предложении, схватила мою руку и сжимала её всё сильней и сильней: капитан Линдер был очень богат.
Он между тем объяснил, что у него всегда был особый интерес, некая даже сердечная склонность к нашей семье. Исключительно по его хлопотам (он имел большие связи среди высокопоставленных немцев в столице) отцу дали должность казначея. «В доме растёт такая прелестная барышня, размышлял я, неизбежно увеличение расходов. Прибавка жалованья за должность казначея будет кстати». По его словам, он держал этот свой поступок в секрете исключительно из одной только скромности, не желая слышать выражений благодарности.
Поступил он, возможно, несколько опрометчиво, «не приняв во внимание некоторых неблагоприятных привычек в характере отца». Но и подумав, он сделал бы, пожалуй, то же: должность казначея была единственной вакансией в полку. И вот именно сегодня, «кое о чём смутно услышав», он почувствовал нечто, отдалённо похожее на сознание своей вины, хотя бы и невольной. Он поспешил к нам, желая помочь «в осложнившихся обстоятельствах». Не будь некоторого несчастного случая, он счёл бы неуместным, конечно, делать предложение барышне, занятой исключительно экзаменом по физике. Он подождал бы до окончания ею гимназии. Факты жизни в доме невесты заставили его поспешить. В случае благоприятного ответа он просит разрешения немедленно «закрепить» согласие подарком, чтобы иметь уже и право чувствовать себя членом нашей семьи. Подарок этот – 10 000 рублей – он захватил с собой наличными.
Как только он упомянул о деньгах, мать обернулась к нему, наклонившись вперёд всем телом, и не спускала с него глаз. Она всё сжимала мою руку. Я старалась поймать её взгляд, но он скользил мимо, мимо, не останавливаясь на мне. Она начала дрожать. Она уже почти протягивала руки за этими деньгами.
Я ждала. Пусть бы она только сказала мне: «Саша, не надо, не выходи за него… Давай умрём вместе!» – я всё равно вышла бы за капитана Линдера, но всё было бы иначе. Она не сказала этого, и я почувствовала, что я теряю и отца, и мать и остаюсь Одна в мире.
Капитан Линдер полез в свой карман, а мама то подымала руку, то опускала, ладонью вверх, как протягивают руки нищие на паперти собора. Он же нарочно медлил, глядя на маму с явной насмешкой.
– Позвольте, Екатерина Дмитриевна, позвольте: не кажется ли вам, что подарок мой несколько велик, даже и по обстоятельствам? Но есть объяснение. Я дарю, собственно, не десять, а девять тысяч, десятая же мне вернётся. Я, видите ли, держал пари: «уцелеет» ли Пётр Галактионович в этот месяц. Как видите, он «уцелел», то есть, точнее, уцелела его репутация. Я получу моё пари: одну тысячу. Не деньги мне важны, мне важно моральное удовлетворение. Слыхали ли вы, барышня, – обратился он ко мне, – что я имею репутацию человека, который в с е г д а в ы и г р ы в а е т?
Он издевался над нами. И в этот день была сломлена мамина гордость, стержень всей её жизни. Она не вскочила, не топнула ногой, не выгнала его из дома. Она уже не могла подняться в благородном порыве. Во мне вспыхнула ненависть к Линдеру. Чтобы прекратить эту унизительную сцену и в свою очередь унизить его, медленно выговаривая слова, я спросила, какая между нами разница лет.
– О, всего каких-нибудь двадцать лет с небольшим, – ответил он, как бы удивляясь вопросу, – ровесник вашего папочки. Но к чему такой вопрос?
Я ответила, что согласна выйти за него замуж в том случае, если н е м е д л е н н о же получу н а л и ч н ы м и и т о ч н о десять тысяч (я думала, что оскорбляю его, в то время как я его лишь забавляла). Я добавила, что при настоящих условиях заключения брака и при нашей разнице в летах я не обещаю ему любви.
– Так вы не будете меня любить?! – воскликнул он, делая вид, что испугался. – Но это ужасно! Как же я буду на свете нелюбимым?! – И, подражая ребёнку, готовому заплакать, он заморгал глазами.
– Саша, Саша! – заторопилась мама. – Ты молода, ты не знаешь жизни, ты не можешь так уверенно говорить о любви.
– Позвольте, – перебил её Линдер, – пусть Александра Петровна сама мне скажет. Если не любовь, то что же предлагается ею внести, взаимно, как вклад, в нашу сделку?
Я ответила:
– Я обещаю вам супружескую верность.
– Идёт! – И он хлопнул себя ладонью по колену. – Согласен. Однако, как вы царственно это сказали: «супружескую верность». И ещё отметьте: отныне я для вас не капитан Линдер и не Карл Альбертович, а Карлуша.
И он протянул мне толстый конверт.
Мать кинулась схватить деньги, но он поднял руку выше, над её головой, подавая конверт мне. Я отдёрнула руку. Он дал деньги матери. Она прижала конверт к груди и заплакала.
– Мы обручены, Карл Альбертович, – сказала я. – До свиданья. Но вы х о р о ш о с ч и т а л и? Вы дали действительно десять тысяч? Вы не ошиблись?
– Помилуйте, Александра Петровна! Что это значит? Может быть, вы желаете е ш ё денег? Можно н е м н о ж к о добавить.
К двум часам долг отца был уплачен. Честь нашего имени была спасена.
Я вышла замуж. Отец вскоре умер. С ним случился удар в тот момент, когда он увидел меня в венчальном платье, уходящей из дома. За ним вскоре умерла и мать. А Линдер, получивший повышение, был переведён сюда, в этот город. Теперь в моём каталоге земных радостей на первом месте стоит свобода. Любовь, возможно, придёт потом…
Глава XVI
Взволнованный её рассказом, Жорж молчал. Он не доверял своему голосу и медлил заговорить. Решение его было принято раньше: всё – и этот визит, и этот рассказ – должно быть чем-то вроде случайной дружеской беседы, не обязывающей никого ни к чему. И ещё лучше – не попытаться ли, если удастся, обратить всё в шутку?
– Свобода… гм… – сказал он наконец.
– Вы хотите сказать, – заговорила Саша, волнуясь: – «Что о н а может знать о свободе, раба и в доме родителей, и в доме мужа?» Да, вы имеете полное право так обо мне думать. Но ч ь я же я раба? Раба – ч е г о? Не полковника Линдера, конечно. Я – раба м о е й г о р д о с т и. Я – в плену у данного мною слова. Это не одно и то же. Я с а м а отдала себя в рабство, но и уничтожу рабство моё – если я захочу. Не спешите жалеть меня. Мы с Линдером оказались под пару: и я, и мой муж, – мы оба тираны. В нашем доме трудно сказать, кто п а л а ч и кто ж е р т в а. У нас только методы разные. Он следит, подозревает, ищет. Он хотел бы уличить меня в низости, в измене, чтобы иметь право сказать: «Я ожидал именно этого: дочь игрока, дочь вора, продавшего своего единственного ребёнка; дочь матери, способной на подобное унижение… чего же и ожидать было?» Он не прощает мне ни моей гордости, ни моей силы. О, с каким удовольствием потащил бы он меня в полицию, как охотно обвинял бы в суде! Но я стою нашего торга – его десяти тысяч. Я неизменно оказываюсь выше его подозрений, и с каждым таким открытием он становится злее. Есть много способов безнаказанно отравить человеку жизнь, – сказана она холодно и жёстко, – для мужа я пользуюсь всеми.
Она замолчала. И Жорж не говорил ничего.
– Я – дочь моего отца, – тихо сказала Саша. – Дочь игрока, я буду играть лишь на огромные ставки.
Надо было, наконец, ответить что-то.
– Вернёмся к тому, – начал Жорж, – не находите ли вы, что уходит драгоценное время для игры с огромной ставкой?
– Но… Линдер жив, – сказала она просто.
Неожиданно кольнувшая мозг мысль заставила Жоржа вздрогнуть и быстро взглянуть на Сашу. Его взгляд был встречен спокойным лицом, на котором сияли живые, невинные глаза. Она добавила:
– Я не м о г у изменить раз данному слову.
«Лазурные глаза её отца», – подумал он. В этих глазах невозможно было добраться до тех глубин, где скрыты тайные мысли: они отсвечивали, они отбрасывали свет, не допуская к себе.
А Саша уже смеялась. В ней поразителен был переход от одного настроения в другое. Неожиданное в первый миг, оно затем оправдывалось её главной, основной темой, как симфония сложной музыкальной композиции.
– Помилуйте, Георгий Александрович! Я сказала, что полковник Линдер может умереть, – и вы вздрагиваете, и в ваших глазах ужас! Вы так его л ю б и т е? Или вы полагаете, что он бессмертен