С радостно бьющимся сердцем, отложив всё свадебное в сторону, Полина сшила для Милы два траурных платья: для выхода в церковь и для дома. Чёрный шёлк радовал её глаза. И когда Мила впервые увидела себя в чёрном, – «Как прекрасно! В а ш ц в е т! – восторженно шептала Полина. – И кто бы мог подумать, что чёрный цвет так пойдёт вам! Как он оттеняет благородство вашей фигуры и какое выражение придаёт вашему лицу!»
По утрам Мила ежедневно ходила к ранней обедне. Это было её личное желание, как бы некоторая дань любви и благодарности к покойной. Её сопровождала или мать, или тётя Анна Валериановна.
Они вставали рано и шли пешком. В церкви была немногочисленная группа молящихся, и всё это были не те люди, которых Мила видела обычно на торжественных богослужениях по большим праздникам. Не гремел и хор певчих. Это были тихие, проникновенные богослужения – и новые, смутные чувства наполняли сердце Милы. Она действительно молилась. Впервые ей стала необходима идея Бога, руководящего миром. Она впервые почувствовала свою религиозную принадлежность к большому духовному миру христианства. Молитвы, которые она знала давно и наизусть, открывались перед ней в новом значении и глубине. Те, что она прежде машинально выслушивала в церкви, владели её вниманием. То, что было звуком, словом, становилось смыслом.
Порою её собственная счастливая и безоблачная жизнь вдруг начинала казаться ей несовершенной. «Я не думаю ни о чём серьёзном, – обвиняла она себя. – Я думаю только о себе и о тех, кого люблю. Разве этого довольно, чтобы быть человеком? Моя жизнь не требует от меня никаких усилий, никаких размышлений: я всё топчусь на одном месте».
Согласно обычаю, Мила должна была говеть перед свадьбой. Ежегодно говея, она относилась к этому добросовестно, но поверхностно, соблюдая правила, но без движений сердца. Этой весной она чувствовала по-иному. Смерть матери Жоржа открывалась ей в таинственном символе конца. О конце Мила вообще никогда ещё не думала. Теперь же она почувствовала смерть не умом, даже не чувством, только физически, как-то всем своим телом: оно было и конечно, и смертно. И жизнь её родителей конечна, и её счастье с Жоржем конечно, и они сами – она и Жорж – конечны. Эти мысли наполняли её раздумьем.
То молодое, горячее пламя, что когда-то кипело в Варваре для блага человечества, поднялось в Миле для самоусовершенствования. Она вдруг поняла возвышенную красоту моральной чистоты и, умиляясь ею, видела в ней идеал. После исповеди, впервые в жизни поняв, что «церковь» – это не просто слово и исповедь не только обряд, дрожа от внутреннего волнения, она спросила исповедующего её:
– Какая самая главная, какая самая трудная добродетель христианина? Что надо сделать, чтобы всего ближе подойти к Христу?
По давно установленному обычаю, Головины исповедовались у епископа. На вопрос Милы он поднял голову и долгим взглядом посмотрел на неё.
– Главная и конечная добродетель христианина, – сказал он раздельно и тихо, – это п р о щ е н и е в р а г о в. Эту заповедь Христос произнёс на кресте и с нею оставил мир.
И вдруг чувство чудесной радости наполнило затрепетавшее сердце Милы:
– Я могу это! Владыко, я почему-то знаю, что я могу это… именно это! Забывшись, она схватила руку епископа и, сжимая её, повторяла:
– Да, да… Что-то даёт мне уверенность, что именно э т о я могу. Я благодарю вас, владыко! Мне теперь стало ясно…
Он благословил её, отпуская.
Прежде чем уйти из церкви, она остановилась перед распятием и долго смотрела на Него. Для неё в Нём выступил символ страдающего невинно, страдающего для блага других. «Никогда, никогда не быть с убийцами, с мучителями, – думала она. – Не быть причастной ко злу… – И ей жалкими показались все те, кто в мучительстве ближнего находит выход внутреннему своему несовершенству. – Как темно у них на душе! Боже, как они несчастны!» Участь на кресте показалась ей светлой и радостной в сравнении с тьмою в душе мучителей.
И прежде чем оставить храм, она подошла ближе к распятию, опустилась пред ним на колени и сказала прямо Христу (она не помнила, сказала ли она это вслух или мысленно, но знала только, что сказала – лицом к лицу – Ему самому):
– Я хочу исполнить Твою заповедь: пошли, чтобы не кто иной, а я была людьми обижена и простила им. Пусть это будет моим заветом с Тобою.
После говения Мила не возвращалась уже к приподнятому настроению тех дней. Она вновь вся ушла в приготовления к свадьбе и в мысли о грядущем счастье. Но её религиозный подъём не был и мимолётным. Он опустился на дно её души, незаметно что-то там образуя. Она же как-то долго-долго не вспоминала ни об этом дне, ни о молитве своей, обращённой к распятию.
Глава XVIII
Но разразилась гроза.
Это случилось за неделю до дня, назначенного для свадьбы. Траур закончился. Приехали братья Милы из Петербурга. И когда всё было рассчитано, устроено, приготовлено: приглашения, угощения, сундуки, подарки, билеты за границу – всё, что было в воле человека приготовить, назначить, предвидеть для радостной свадьбы, – тогда и разразилась гроза, разметав по ветру все счастливые мечты и ожидания.
Ни у кого не было тёмных предчувствий. Одна только тётя Анна Валериановна, имевшая в сердце печали, не разделённые ни с кем, как-то не верила в счастье Милы, возможно, потому, что не верила – хотя и скрытно – в счастье вообще.
Подобно всем старым девам, она была – незаметно для других – очень наблюдательна. Мелочи жизни – её тени – не ускользали от неё. Необычным образом начатое и заканчивалось необычным путём. Счастье Милы, пришедшее вдруг, не обещало, в её глазах, превратиться в мирную семейную жизнь. Ряд уже возникавших препятствий подтверждал её опасения. Счастье Милы то и дело подвергалось ударам извне. По какому-то таинственному закону, страстное, нетерпеливое ожидание чего-либо не исполняется – никогда. Чего человек, готовый забыть и отдать всё остальное на свете, желает, того он не получает. Кто может сказать: исполнилась мечта, и именно тогда, именно так, как я желал? Во-первых, если исполнение и приходит, то непременно гораздо позже. А человек ждал, время шло, он изменился. Во-вторых, ожидая, он не учёл того, что приходит вместе с желаемым, его изнанки, теневой стороны. И в день исполнения давнишней мечты он часто думает: зачем мне это? что делать с ним? какая обуза!
Милино волнение, её тревожное ожидание, в глазах тёти Анны Валериановны, не предвещали ничего доброго. Но к чему предостерегать? Есть мудрость в том, что где-то в Азии, в Индии, кажется, вдов и старых дев не допускают на свадьбу. Неудачницы сами в любви, они якобы привлекают несчастья, и их на время свадебного пира просто выгоняют куда-то в лес.
Тётя Анна Валериановна ничем не выдала своих предчувствий.
Гром над «Усладой» грянул в середине мая.
По словам свидетелей, всё произошло так.
Утром, по назначению полковника Линдера, поручик Мальцев явился на его квартиру с докладом. Было восемь часов утра. В десять назначен был смотр, и Георгий Александрович был в полной форме.
Попросив доложить о себе, он услышал в ответ: «Просят подождать». Из столовой доносились голоса: Линдеры пили утренний кофе. Полковник Линдер говорил что-то долго, раздражённо, а Саша отвечала односложно и спокойно. Звенела посуда, очевидно, с раздражением отодвигаемая Линдером.
Поручик Мальцев ждал пять минут, десять, пятнадцать, двадцать. Поведение полковника было несогласно ни с правилами, ни с обычной любезностью военных. Он позвонил. Вошедшего слугу он просил напомнить, что его ожидают с докладом. Промедление могло задержать Мальцева, и он опоздал бы на смотр. Испуганный денщик вернулся с тем же ответом: «Их высокоблагородие просят подождать». В столовой выше тоном поднялся голос Линдера, голоса Саши не было слышно.
Жорж, отстегнув свою шашку, свой револьвер, расположился в кресле в непринуждённой позе и закурил – это всё было, конечно, против правил дисциплины при формальном визите адъютанта, пришедшего с докладом.
Прошло пять минут и ещё пять.
В столовой раздался шум резко отодвинутого и затем упавшего стула, поспешные шаги слуги, брань полковника. Наконец распахнулась дверь, и Линдер появился на пороге с зубочисткой во рту.
Увидев поручика Мальцева, непринуждённо развалившегося в кресле, с папиросой, и не вставшего при его появлении, он побагровел и крикнул, заикаясь от гнев:
– Эт-то что? Я… чёрт знает… Вы – п-при исполнении своих обязанностей, господин поручик! – И он бросил свою зубочистку по направлению к лицу Мальцева.
Больше он ничего не успел ни сказать, ни сделать.
Поручик Мальцев, быстро поднявшись с кресла, взял револьвер и одной пулей, прошедшей через сердце, убил полковника Линдера наповал.
После вскриков полковника, затем выстрела и падения тела наступила вдруг страшная, могильная тишина. Дом в ужасе замер на мгновение.
Бледный как смерть денщик, окаменев, стоял в коридоре. Саша неслышной тенью скользнула к кабинету и, опираясь о притолоку двери, стояла молча, глядя на труп странными, полузакрытыми глазами.
Поручик Мальцев, положив револьвер на стол, тоже несколько мгновений стоял неподвижно, устремив внимательный взор на тело Линдера. Затем он взял трубку телефона, попросил канцелярию полка, вызвал дежурного офицера и, кратко доложив о происшедшем, сказал, что будет ожидать ареста на месте преступления, в квартире полковника Линдера. Его голос был ровен и спокоен. Повесив трубку, он молча подал кресло Саше, сел сам и снова закурил. Руки его не дрожали. И он, и Саша не обмолвились ни словом, ни взглядом. Она сидела спокойно, закрыв глаза, не глядя больше ни на Мальцева, ни на труп мужа.
Глава XIX
В это прекрасное, чудесное майское утро Мила была особенно счастлива.
«Семь дней осталось до свадьбы! – сказала она себе, проснувшись. – Семь дней!» – И радость поднялась в ней горячей волной, глаза заблестели от слёз. Она зажмурилась. Семь дней!