– Сбегать принести?
Она кивнула головой, не в силах сказать слова.
И вот она держала в руках большой и длинный светло-серый конверт. Это не был почерк Жоржа. Но, может быть, о нём… что-нибудь о нём…
Письмо, анонимное, без всякой подписи, гласило:
«Мы, граждане города, благодарим вас за доставленное нам развлечение. История вашей любви потешает нас. Скорбь брошенной, но пламенно любившей девицы особенно забавна, когда прекрасный любовник совсем не заинтересован в том, как она умирает от любви, отказываясь даже бросить последний взгляд на её предсмертные муки…»
Мила не читала дальше.
– Боже, как это жестоко! Неужели я только смешна? Неужели горе моё только забавно?.. «Умирать от любви» – разве я умираю? Что ж, пусть умираю… Пусть я умру! И пусть смеются надо мною…
Она ушла к себе и легла в постель, лицом к стене.
На цыпочках вкралась Полина и, склонившись над постелью, прошептала:
– Вы меня звали?
Мила молчала.
– Вы что-то сказали, уходя из гостиной… Простите, виновата: не расслышала.
– Я смешна и забавна! – воскликнула Мила. – Смейтесь все надо мной!
– Что вы, Людмила Петровна, бог с вами! Какой же тут смех… – шептала Полина. – Тут горе… И какое притом крушение любви… Но пройдёт, верьте, дорогая Людмила Петровна, и пройдёт, и забудется… Да и чем же вы были связаны с женихом? Словом! Одним только словом! Много ли это значит? Это почти всё равно что ничего… Видите, и он так на это теперь смотрит… Такие ли бывают с в я з и? А тут д р а м ы-то настоящей и не было… Пройдёт всё, и опять влюбитесь. И вторая любовь уже наверное будет удачнее первой!
И она откатилась от постели, чтобы позвать на помощь: Мила разразилась громкими рыданиями.
Доктор настаивал, чтобы Мила постепенно возвращалась к обычной рутине: выходила из дома, видела подруг…
Но как пригласить кого-либо из подруг, кому только что было послано извещение об отмене венчания: их любопытство, возможно, злорадство, вопросы, вид Милы… И тут вспомнили о Варваре, и Варвара была единственным посторонним человеком, кого Мила согласилась видеть.
Тётя Анна Валериановна сама поехала пригласить Варвару. Это был первый головинский визит к Варваре Бублик.
Варвара, конечно, знала обо всём случившемся. Но, как всегда, не задающая вопросов, очень сдержанная, она ничем не выразила своего личного отношения к событиям. Она не спросила о здоровье Милы и молча ожидала, что скажет ей Анна Валериановна. Та, впервые, чувствовала себя неловко в присутствии Варвары. Деловито и сухо она объявила, что приехала предложить: Мила не совсем здорова после перенесённого потрясения и нуждается в компаньонке, чтобы немного развлекать её, отвлекая от мыслей о происшедшем. Зная долголетнюю дружбу их, родители Головины полагают, что именно Варвара более всего подходит для этой роли. И Мила согласна. Нужны два-три часа ежедневно, при наступлении вечера, так как именно в такое время, при наступлении сумерек, тоска сильнее всего охватывает Милу (это были часы, когда она готовилась к визитам своего жениха).
Варвара молчала.
Анна Валериановна, опасаясь отказа, спешила добавить: обязанностей никаких. Если Мила захочет говорить, лучше всего возвращать её мысли к её счастливому детству, к гимназии, школьным дням, ко всему, что было светло и радостно.
Варвара слушала и молчала.
Тут Анна Валериановна приближалась к тому, что, по её мнению, являлось «щекотливым вопросом»: предложение «платы» за «дружбу». По её понятиям, за дружеские услуги не платят деньгами, и особенно подруге, которая когда-то посещала «Усладу» только потому, что ей хотели помочь.
Но Варвара первая заговорила о плате.
– Два-три часа? Ежедневно? Плата будет по часам и в том же размере, как за урок алгебры.
К душевному облегчению Головиных, Мила немного оживилась при появлении Варвары.
– Оставьте нас одних, – сказала она. – Я рада видеть Варю. Мы будем с ней разговаривать.
Выслушав повесть Милы, Варвара спокойно заявила, что отказывается понимать горе в том грандиозном масштабе, какой придаёт ему Мила. Нет жениха, но остаётся вселенная и человечество. В этом можно найти потерянный Милой «смысл жизни».
Конечно, это было не то… Но этот спокойный голос, эта ничем не возмутимая уверенность в полноте жизни, это трезвое отношение к вопросу личного счастья – всё это приходило к Миле откуда-то из другого, прочно налаженного мира. Варвара была первым человеком, кто подошёл к ней теперь без сложного душевного волнения, без злорадства и без жалости, без болезненного внимания, без опасения за её жизнь и здоровье… «Оставались ещё вселенная и человечество»… Делалось спокойнее на сердце: что-то ещё оставалось. И этим вот эта Варя жила и была так удивительно спокойна.
Личного счастья вообще было мало, говорила ей Варвара, а теперь станет ещё меньше. К этому надо разумно подготовить себя. Меняется весь уклад жизни человечества, и такие эпохи – время личных катастроф. Милина катастрофа уже случилась, тем лучше – она отделалась от иллюзий. Для других беды наступят позднее, «потом». «Услада» и так уже давно является исключением, анахронизмом в мире, полном перемен.
– Всё это, может быть, и правильно, Варя, но мне кажется, ты говоришь не обо мне, а о ком-то другом.
Варвара объясняла ей, что причиною всему – её «головинский характер», её отношение к миру как к чему-то статическому. «Головинский» критерий всё подгоняет под личные ценности, и Мила унаследовала это и теперь расплачивается. Жгучесть её страданий зависит от того, что она впервые – и беспомощно – встретилась с личным горем. Не замечая до сих пор горя других, она своему личному несчастью придаёт грандиозные размеры, а они – в общем – не новость. Не надо приравнивать свою беду к кончине мира. Есть высшие цели в жизни, нежели «счастье в одиночку», и к этому лучшему, к этому высшему все дороги открыты.
– Послушай, Варя, – говорила Мила уже рассудительней и мягче. – Ты хорошо говоришь, и я понимаю… Но ты мне говоришь не на тему. Для меня, чтобы я могла жить, главное вот что: я люблю Жоржа. Я потеряла его. А любовь моя остаётся. Она не уходит, она и не уйдёт… Что мне делать? Скажи.
– Обрати твою любовь на другое – на любовь к человечеству… Качаешь головой? Ну обрати её в ненависть к тому, что мешает людям быть равными и счастливыми…
– Ах, Варя! Любовь изменить в ненависть… такую мою прекрасную любовь! в ненависть!..
– И ненависть может быть не менее прекрасна, – мрачно произнесла Варвара.
– Ненависть – грех, ненависть – порок…
– Мало жила и не понимаешь ещё… Ненависть – это другая сторона любви. Они неразлучны: если ты горячо любишь, то горячо и ненавидишь то, что есть контраст к тому, что любишь. Вот ты любишь своё счастье – да? И ты ненавидишь то, что разбило его. Скажи, можешь ты полюбить свою разлуку с женихом?
На миг позабывшая о своём горе Мила при последних словах вернулась к нему и горько расплакалась.
Дав ей поплакать, Варвара спросила:
– Теперь серьёзно: что, ты думаешь, могло бы помочь тебе?
– Если б я могла увидеть его… в последний раз или получить от него письмо, узнать, почему он это сделал, почему он отказывается так от меня, – что-нибудь… что-нибудь… мне было бы легче! Лишь бы разлука эта не была такой внезапной, необъяснимой, такой жестокой… бесповоротной…
– Хорошо, – прервала Варвара и, немного подумав, добавила: – Пиши письмо. Я сама отнесу ему.
Мила замерла от изумления:
– Ты? Сама – отнесёшь?
– Сама.
– Но там тюрьма… он под арестом… Тебя не пустят.
– Меня пустят… Ну, пройду, например, как прачка…
– Но там тюремщики, во всякой тюрьме…
– Во всякой тюрьме – тюремщики. Одного из них можно подкупить.
– Я дам денег.
– В память незабвенного полковника Линдера солдат-тюремщик не возьмёт денег.
– Но Жорж откажется тебя видеть.
– Меня он не знает. Он не будет знать, что я пришла с поручением, – прибавила она жёстко. – Пройду к нему прачкой – с узлом чистого белья. Он ведь привык к чистоте. Скажу ему, пришла сменить постель…
Мила кинулась к ней на шею и долго не могла разжать объятий, плача и целуя Варвару.
– Но помни – это держать в строгой тайне. Помни это, п о м н и. Абсолютно никому ни слова: слышишь? Ни папе, ни маме. Одно твоё неосторожное слово – и погиб неизвестный солдат, тюремный сторож. Сочиняй письмо. Я за ним приду завтра.
– А раньше? – взмолилась Мила. – Сейчас? Я сейчас и напишу!
– Раньше нельзя. Пиши письмо, подумав. Поменьше слов, чтоб было кратко.
Уходя, Варвара зашла к генеральше за платой. Она, по собственному желанию, получала заработок подённо.
– Поправится, – сказала она генеральше. – По всем признакам – не смертельно.
И всю ночь Мила сочиняла письмо. На человеческом языке не находилось слов для тех чувств, что наполняли её сердце. «Нет, нет, – твердила она себе, – если я так напишу, это его не тронет, это ему ничего не скажет».
И она начинала снова. «Письмо должно быть кратким, – сказала Варвара, – не больше страницы, и без собственных имён, без обращения и без подписи».
«Господи! Господи! – просила Мила. – Помоги, научи, как написать! Пусть он если не любит меня, то хоть пожалеет. Господи, дай что-нибудь, что-нибудь получить от него, чтобы хранить и помнить всю жизнь! Хоть одно ласковое слово!»
Наконец она написала:
«Я хочу знать, ч т о было в е р н о в нашей любви? И начало её и конец пришли ко мне как сновидения – и я не могу поверить концу, как долго не могла поверить в начало. Скажите: Вы меня любили? Если уже не любите сейчас, то скажите: раньше, когда-нибудь, хоть недолго, – любили? В память Вашей матери, в память её любви к Вам позвольте мне всюду быть с Вами. Я Вам не буду мешать, я только буду жить около Вас, потому что только так я ещё и могу жить. Я умру, если Вы будете молчать. Это верно: я умру».
Глава XXI
Письмо было написано, как распорядилась Варвара: без обращения, без подписи, без адреса, без собственных имён. Он знает твой поч