ерк? Этого достаточно.
Мила также просила её задать Жоржу ряд вопросов и сделать ряд наблюдений: как Жорж выглядит? его лицо? как он говорит – его голос? точные слова? тон? Как он себя чувствует? Что выразило его лицо, когда он узнал, что Варвара послана Милой?
Какое счастье, что у Варвары прекрасная память, что она всегда аккуратна: ничего не забудет, не перепутает. На неё можно положиться.
– Варя, ты – единственный друг мой и помощник!
Выслушав всё, Варвара сказала, что понадобится два-три дня, чтоб всё устроить.
– Как? – закричала Мила. – Это не сегодня? Ты не сегодня принесёшь мне ответ?!
Варвара смотрела на неё с полупрезрительной жалостью: надо ждать в смене караула определённых людей, надо условиться с ними прежде. За эти дни Варвара не сможет посещать «Усладу», не зная, как распределится её время в подготовке свидания с Жоржем.
– Но ты не показывай вида, что ждёшь. Не бегай по саду, не мечись по дому. Помни, неосторожность может всё испортить.
С каким горячим нетерпением, с каким бьющимся сердцем ожидала два дня Мила свою подругу! Она была полна надежд. «Варя! Она всё умеет, всё знает! Она всё устроит!»
Мила была словно вделана в окно дома, из которого дальше всего видна была дорога к «Усладе». Она смотрела и смотрела вдаль, пока не начинало рябить в глазах. От напряжения глаз её тошнило, у ней кружилась голова, но она всё смотрела. Почти насильно отрывали её от окна вечером, чтобы уложить спать.
Наконец пришла Варвара.
Как кинулась навстречу ей Мила! Она дрожала, задыхалась. С такою силой она схватила Варвару за руку, что та вскрикнула:
– Пусти! Что ты!
– Что? Что? – задыхалась Мила.
– Пойдём в твою комнату, – сурово и мрачно пробормотала она, освобождаясь от объятий Милы.
Её вести не принесли радости Миле.
Да, она видела поручика Мальцева. Да, она говорила с ним. Она вошла в камеру как прачка и, прибрав постель, заговорила, объявив, что послана Милой. Да, он слышал и понял. Письма не взял. Читать письмо отказался.
– Вот оно. Видишь: не распечатано.
Мила вскрикнула и всплеснула руками:
– Боже мой!
– Шш… – грубо прикрикнула Варвара. – Замолчи! А то войдут сюда и помешают. Сначала выслушай и спроси, что тебе надо, и Потом я уйду, а ты можешь плакать. Времени у тебя будет достаточно.
– Нет, – продолжала она отвечать на лихорадочные вопросы Милы, – незаметно, чтоб он очень изменился. Очень бледен. Спокоен, совершенно спокоен: военная выдержка. Но есть, конечно, особенность…
– Нервность?
– Нет, скорее большая задумчивость, сосредоточенность. Нет, он не выглядит ни счастливым, ни несчастным. Видимо, занят своими мыслями.
Да, отказался видеть Милу. Да, категорически отказался. Просит Милу простить и забыть. Да, забыть. Его точное слово: забыть. Ещё? Нет, не сказал ничего больше. Нет, не послал ничего. Нет, ничего не просил передать.
Вот это было отчаяние. Мила рыдала.
– Шшш… – успокаивала её Варвара, усаживая, почти толкая в кресло. – Прежде всего – замолчи!
– Варя, ты друг мой! Ты наша умница! Это все знают. Дай мне совет. Не оставляй меня так. Я умру. Научи, что же мне теперь делать! – Она хватала Варвару за лицо, за волосы, платье. – Раз он под арестом, я могу самовольно к нему пробраться… Ты подкупи сторожей… ты скажи, я тоже прачка…
Варвара взяла её маленькие дрожащие руки в свои и, сжав их железным обхватом и наклонившись над Милой, глядя ей прямо в глаза жёстким взглядом, тихо и раздельно сказала:
– Оставь человека в покое. Какая ты эгоистка! Ничего на свете не видишь, кроме собственного сердца. Тебе не приходит никак в голову, что у этого человека в тюрьме есть мысли и поважнее твоей любви, о чём надо подумать…
Оставив Милу, она отвернулась, отошла к окну и стояла там неподвижно, глядя в сад.
Мила была ошеломлена её словами. Медленно поднявшись с кресла, она шла к Варваре, шепча:
– Ты что-то знаешь… Ты мне это скажешь… сейчас же. Другое? важнее? О чём думать? Что это? Что это – важнее моей к нему любви?
Варвара обернулась к ней и смотрела на неё с презрительной жалостью.
– О чём думать? Говори мне, говори сейчас же! – И Мила топнула ногой. – Ты не имеешь права скрывать, ты узнала что-то!
– Хочешь знать? Не догадываешься? – И наклонившись к ней, сжав её плечи, тряхнув её два-три раза, она сказала: – Слушай: за убийство полковника Линдера ему угрожает смертная казнь.
– Что? – спросила Мила тихо, вдруг совершенно нормальным голосом. Затем, высоко подняв руки, простирая их к кому-то, куда-то, она во весь рост упала на пол, безжизненно, в обмороке.
Варвара постояла, глядя вниз, на Милу, потом позвонила, раскрыла дверь и стала на пороге.
– Обморок! – сказала она спешившим по лестнице генеральше, тёте Анне Валериановне и Глаше.
Генеральше, схватившейся за сердце при виде Милы на полу, Варвара сказала:
– Это ничего. Теперь увидите, она начнёт поправляться.
И затем тёте Анне Валериановне:
– Я не нужна больше сегодня. Я пока уйду. Но нельзя ли мне плату за один час сегодня?
– Подождите, пожалуйста, – ответила тётя сурово, поражаясь холодностью «подруги». – Сначала приведём Милу в чувство. Я не могу её сейчас оставить.
– Понимаю, – произнесла Варвара, нисколько не обижаясь. – Ну, и мне некогда ждать. Отдадите деньги потом. – И она ушла.
А Мила? Никто в семье, щадя её, не упоминал о возможных последствиях преступления Жоржа. Боялись её взволновать. Она, конечно, и прежде слыхала слова «под арестом», но в соединении с какими-либо «шалостями» кадетов или молодых офицеров в историях, рассказываемых братьями. Занятая своим горем, она как-то не обращала мыслей своих в том направлении. При её любви, при её обожании Жоржа ей бы казалось немыслимым, невозможным, что кто-то там может страшно наказать Жоржа, распорядиться его будущим, его жизнью. А между тем угроза смертной казни действительно висела над головою поручика Мальцева.
И Мила, придя в себя, думала: «Господи, а я приставала к нему с моими письмами, с моей любовью!» Жорж стал ей по-новому дорог. Он словно уравновесил чем-то своим её страдание. Теперь она только и думала об ожидаемом суде, только и спрашивала об этом. В ней появилась какая-то новая нервная энергия. «У Жоржа тайны – пусть! Не хочет меня видеть – пусть! Только бы жил!»
Отец теперь объяснил ей, что желание всё порвать с семьёй Головиных – дело чести: Жорж не хочет вовлекать их, связывать имя Милы со своим преступлением.
«Он больше не хочет видеть меня. Это его последняя просьба, последнее желание. Пусть будет свято! Я ничем, ничем больше не обеспокою его. Только бы жил».
Внезапный подъём энергии продолжался. Она поднималась рано утром, одевалась сама, причёсывалась, спускалась в столовую пить кофе. Говорила только о предстоящем суде. У отца спрашивала о законах, о всех возможностях смягчения наказания и потом, уйдя к себе, заперев дверь, опускалась на колени и подолгу молилась.
Матери она говорила:
– Видишь, видишь, мне лучше. Смотри, я почти совсем здорова. Хочешь, пойдём вместе в сад, погуляем. И пусть никто из вас обо мне не плачет больше и не горюет.
Варвара приходила к ней ежедневно.
– Слушай, – говорила она Миле, – конечно, есть и надежда. Судить его будут военные же, то есть твой головинский класс. Как только выяснится, что он не имел связей с революционерами, не вёл пропаганды среди солдат, будет основательная надежда на смягчение наказания. И ты сделай что-либо полезное для него. Возьми себя в руки: пусть знают, что ты не умерла от горя. Появись где-нибудь… Это облегчит головинскую моральную атмосферу в его полку. У судей есть свои дочери. Твои страдания настраивают их против Мальцева. Понимаешь? Я раньше была другого мнения о поручике Мальцеве, а теперь скажу: этот человек достоин того, чтобы жить.
Настали дни суда. От отца Мила знала о всех заседаниях, о всех подробностях. Она мужественно выслушивала всё.
Наконец был вынесен приговор: ссылка на двадцать лет в Сибирь на каторгу. Тёмная репутация полковника Линдера во многом помогла теперь Мальцеву: все хорошо помнили покойника. Помогло и показание солдата, денщика Линдера, открывшего Линдеру дверь в комнату, где ждал Мальцев (эпизод с зубочисткой).
Услыхав о приговоре, Мила глубоко вздохнула. Новое чувство – какая-то тихая и грустная радость – наполнило её сердце: он будет жить! «Пусть вдали, пусть один, пусть я потеряла его – он будет жить!»
Она очень переменилась за несколько недель. Свежесть, радость, оживление юности оставили её навсегда, как весною они оставляют отцветшую яблоню. Мила казалась выше ростом, тоньше, бледнее, серьёзнее.
Она стала почти молчаливой, походила теперь скорее на тётю Анну Валериановну, нежели на мать или отца. Отпуская Варвару, она ей сказала: – Спасибо, Варя, за всё. – И, помолчав, добавила: – Если встретимся, не будем говорить о прошлом.
В день, когда, Мила знала, Жорж утром уходит в Сибирь по этапу, она встала на заре и всё утро провела на высоком балконе. Конечно, она не могла видеть уходящего Жоржа, но она знала, что это – на восток, и всё смотрела на восток и смотрела и молилась о нём: «Господь с тобой! Иди с миром! Я отпускаю тебя с молитвой».
Глава XXII
И Саша Линдер покинула город – навсегда.
Отношение к ней переменилось. Самые необыкновенные басни рассказывались теперь о ней. Она женщина без сердца, по мнению дам – чудовище. Красота? Но какой смысл в красоте, если она производит только опустошение. Считались жертвы известные – телеграфист, Линдер, поручик Мальцев; неизвестным же жертвам, предполагалось, «несть числа». Смотрите, как она тонко использовала положение: муж в могиле, любовник на каторге, а она – свободна и богата. Явилась на суд – до чего же спокойная! – под вуалью, и ни у кого из судей и на минуту не возникло подозрение, к т о же истинный виновник преступления. Она околдовала судей. Она околдовала и солдат – прислугу в доме, чтобы не дали опасных для неё показаний, и они – хором: «в доме не было ссор», то есть Саша не подымала никогда голоса, не было тайных свиданий, не было тайных писем, поручений – ничего, одно только убийство. И вот Саша выходит непорочной и чистой из такого дела. Она выходит незапятнанной, и пятно падает на ни в чём не повинную головинскую девочку. «Невеста убийцы» – легко ли? Что ни говорите, шансы на хорошую партию сильно понизились для Людмилы Петровны, и это при их-то фамильной головинской гордости! Но вот мчится сюда брат покойного Линдера. Саша вмиг околдовала и его. Родной и единственный брат Карла Альбертовича, занимающий такое положение – и где же? – при дворе! – чего тут можно было бы только ожидать! А он, увидев Сашу, воскликнул, говорят: «Бог мой! Вы и есть Саша!» – горячо поцеловал ей обе руки и, не взглянув на труп брата, отъехал. А Мальцев? Вот где благородство, но на кого оно направлено! На суде о ней ни слова, ни намёка. Теперь скажите: чего заслуживает такая женщина? Какой казни? Но это именно она на свободе!