Обе сестры были вовсе не похожи и часто спорили друг с другом. Бабушка была, как видно, оригинальна и немного богемна. Сестра делала ей постоянные замечания по поводу ее распущенности и манер Гавроша, а бабушка в ответ считала ее старой ретроградкой.
Князь и княгиня Щербатовы, также жившие по соседству, всегда принимали гостей с безукоризненной любезностью. Их дочь Мария, красивая, умная и обаятельная, впоследствии вышла за графа Чернышова-Безобразова. Она осталась одним из наших ближайших друзей. Ни время, ни все несчастья, ожидавшие ее, не уменьшили ее прекрасных достоинств.
Неподалеку от Архангельского на холме возвышалось нечто вроде замка с берегов Рейна, совершенно не сочетавшегося с окружающей природой. Его хозяйка, с фигурой богини и задообразным лицом, была прозвана affe роро, что можно перевести как «зад обезьяны». Она охотно рассказывала, что каждое утро принимает ванну из лепестков роз.
Останкино и Кусково принадлежали графам Шереметевым, последним потомкам одного из древнейших русских родов. Века прошли над этими имениями не изменив их великолепия. Дворцы, драгоценная мебель, почтенные деревья, большие пруды со спящей водой остались такими же, какими были во времена их старинных хозяев.
Одно из старейших жилищ нашей семьи, Спасское Село, также находилось в окрестностях Москвы. Там жил князь Николай Борисович, прежде чем купил Архангельское.
Я никогда не знал, почему это имение было заброшено; таким я увидел его во время посещения в 1912 году.
На опушке елового леса, на возвышении находился большой дворец с колоннадой. Дом гармонировал с грандиозным ландшафтом. Но когда я приблизился, то пришел в ужас от открывшегося зрелища: не было ничего, кроме руин! Двери и окна исчезли, я шел по мусору с обвалившихся потолков. То там, то сям я находил признаки былого великолепия: мраморная облицовка, тонко вырезанная роспись, или, вернее, следы росписи нежными красками. Я проходил анфиладами залов, один прекрасней другого, где обломки мраморных колонн валялись на земле, как обрубки тела; куски обшивки эбенового, розового и черного дерева, с тонкой инкрустацией, позволяли мне представить, каково было украшение…
Ветер гулял в залах, завывал в толщах стен, пробуждая эхо в руинах дворца, словно желая показать, что он был там единственным владельцем. Меня охватил тоскливый озноб. Совы, сидевшие на балках, смотрели на меня своими круглыми глазами, как будто говоря: «Смотри, что сталось с жилищем твоих предков!»
Я ушел со стесненным сердцем, думая о непростительных ошибках, которые могут совершать люди, владеющие слишком большими богатствами.
Глава IХ
Мой дурной характер. – Цыгане. – Королевское завоевание. – Дебюты в мюзик-холле. – Маскарады. – Бурное объяснение с отцом
Мой характер становился все более трудным. Очень избалованный матерью, я становился капризным и крайне ленивым. Брат, которому уже был 21 год, поступил в университет. Меня же родители хотели поместить в военное училище. На вступительном экзамене я поспорил со священником. Поскольку он попросил перечислить несколько чудес, сотворенных Христом, я ответил, что он сумел накормить пять человек пятью тысячами хлебов. Подумав, что я оговорился, он повторил вопрос. Я возразил, что ответ был правильным, и стал доказывать, что это действительно было чудом. Он поставил мне ноль, и меня не взяли в училище.
Огорченные происшедшим, родители решили определить меня в гимназию Гуревича, известную строгостью дисциплины. Ее называли гимназией неудачников. Директор, кроме педагогических качеств, имел особую способность укрощать строптивые натуры. Когда я узнал об этом решении, то задумал провалить, как делал в предыдущий раз, вступительный экзамен. Но этот план был расстроен. Поступление в гимназию Гуревича было последней надеждой родителей: по их просьбе директор принял меня сразу же, не оставив мне удовольствия провалиться.
Сколько же хлопот я доставил несчастным родителям! Я был поистине неукротим. Я ненавидел любое противоречие. Я страстно добивался того, что мне нравилось, не думая ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний и необузданного стремления к свободе. Я хотел иметь яхту и скитаться по миру своих фантазий. Я любил красоту, роскошь, комфорт, цвет и запах цветов, и в то же время я мечтал о кочевой жизни своих далеких предков. Я как бы предчувствовал мир, которого не знал и к которому втайне стремился. Нужно было встретиться с несчастьем и благотворным влиянием возвышенной души, чтобы проникнуть в эту неведомую область.
Когда я поступил в гимназию, брат возымел ко мне некоторое уважение и стал обходиться со мной, как с мужчиной. Мы посвящали друг друга в свои тайны.
У Николая была любовница по имени Поля, женщина скромного положения, обожавшая его. Она жила в маленькой квартире недалеко от нашего дома, здесь мы проводили почти все вечера в обществе студентов, артистов и женщин легкого поведения. Николай обучил меня цыганским песням, которые мы пели дуэтом. В то время мой голос еще не ломался, и я мог петь сопрано. Мы находили там атмосферу молодости и свежего веселья, отсутствующую на Мойке. Окружение родителей, состоявшее из военных, людей посредственных и прихлебателей, казалось нам смертельно скучным. Роскошное оформление нашего жилья рождало оживление больших праздников, ради которых и было сделано, но театр и большинство приемных залов открывались лишь в редких случаях. Среди этой пышной обстановки мы вели угрюмую жизнь, сосредоточенную в нескольких комнатах. По контрасту с этим скромная столовая Поли, с самоваром, закусками и бутылками водки, символизировала для нас свободу и радость. Богема мне нравилась, и я не видел в ней ни неудобств, ни опасностей.
На одном из этих сборищ у Поли все, много выпив, решили завершить вечер у цыган. Поскольку я был обязан носить форму гимназиста, мне запрещался вход во все ночные заведения, в том числе и те, где пели цыгане. Поле пришла идея одеть меня женщиной. В несколько минут она меня так преобразила, что друзья сами с трудом меня узнали.
Цыгане жили на окраинах города, в резервациях, вроде поселков Новая деревня в Петербурге или Грузины в Москве. В Петербурге это было в части города, называемой Острова из-за настоящего архипелага, образуемого каналами Невы.
Очень непринужденная атмосфера царила у этих цыган с медной кожей, эбеновыми волосами и горящими глазами. Мужчины одевались в русские рубахи ярких цветов и черные кафтаны с длинными рукавами, вышитые золотом. Они носили широкие штаны и высокие сапоги, а на головах черные шляпы с широкими полями. Женщины всегда носили одежду ярких цветов. На них были юбки со складками, очень широкие и длинные, на плечах шали, а голова затянута платком, завязанным на затылке. Костюм, который они надевали вечером для публики, был таким же, но из более богатых тканей. Они прибавляли к нему варварские украшения: монисты, тяжелые золотые или серебряные браслеты. У них была мягкая походка и все движения полны кошачьей грации. Многие из них были очень красивы, но их красота была дикой и не терпела фамильярностей, если эти фамильярности не сопровождались обещанием жениться. Жизнь цыган была очень патриархальна и уважала традиции: к ним не ходили искать приключений, но лишь за тем, чтобы слушать их пение.
Они принимали посетителей в большом зале с диванами вдоль стен; маленькие столики, несколько кресел и много рядов стульев занимали середину комнаты. Зал был всегда ярко освещен. Цыгане не любили петь в полумраке: экспрессивная мимика, сопровождавшая песни и усиливавшая их прелесть, требовала яркого света. Завсегдатаи сразу требовали шампанского и выбирали хоры и любимых певцов.
Большинство цыганских песен не было записано: они издревле передавались от поколения к поколению. Среди них были грустные, чувствительные, ностальгические; другие – полны веселья и неистового задора. Когда звучала заздравная песня, цыгане обходили слушателей с серебряным блюдом и с кубками шампанского, каждый должен был выпить до дна.
Хоры сменялись днем и ночью без перерыва. Иногда пение сопровождалось танцами; пристукивание каблуков в такт музыке делало его еще более увлекательным. Необычная обстановка, созданная этими песнями, танцами, красивыми женщинами с дикими взглядами, потрясала душу и чувства. Никто не мог избегнуть этих чар. Часто приходившие туда на несколько часов проводили там целые дни и тратили неимоверные суммы.
Я никогда не слышал пения цыган. Оно стало для меня откровением. Хотя о нем мне много говорили, я никак не ожидал такого восторга. Я понял, что этим можно увлечься до того, что оставить там все состояние.
Я также понял, что мой маскарадный костюм позволяет мне пойти куда вздумается. С тех пор я начал вести двойную жизнь: днем был школьником, а ночью элегантной женщиной. Поля хорошо одевалась, и все ее платья мне прекрасно подходили.
Мы с Николаем часто проводили каникулы за границей. В Париже останавливались в отеле «Рейн» на Вандомской площади, где у нас была небольшая квартира на первом этаже. Нам было достаточно перелезть через подоконник, чтобы войти и выйти, не пересекая холл.
В день костюмированного бала в Опере мы решили туда отправиться – Николай в домино, а я одетый женщиной. Чтобы занять начало вечера, отправились в Театр капуцинов. Мы устроились в первом ряду. В тот же момент я заметил на авансцене пожилого господина, который настойчиво меня лорнировал. Когда в антракте в зале зажегся свет, я узнал короля Эдуарда VII. Брат, вышедший покурить в фойе, вернулся смеясь, потому что к нему обратился некто с достойными манерами, попросивший от имени короля сообщить имя очаровательной молодой женщины, сопровождавшей его. Должен признаться, что эта победа несколько потешила мое самолюбие.
Усердно посещая концерты, я знал большинство модных арий, которые пел сопрано. По возвращении в Россию Николай решил использовать эту способность и вывести меня на сцену «Аквариума», самого модного в Петербурге кафе. Он отправился к директору, которого знал лично, и предложил ему послушать молодую француженку, поющую новейшие парижские шансонетки.