Голубой глаз находился повсюду: в витражах, над фонтаном, в кипарисовом парке и в восточном орнаменте столовых приборов.
Я часто приглашал друзей в Коккоз, который был всего в полусотне километров от Кореиза. Гардероб из восточных одежд был всегда к услугам гостей, и часто все наряжались к обеду. Королю Мануэлю Португальскому[106], приехавшему однажды на день, так понравилось, что он заявил, что не хочет уезжать. Там мы часто принимали визиты государя и императрицы, предпочитавших это имение.
В лесистых окрестных горах встречались олени. Здесь построили множество охотничьих павильонов, где мы часто останавливались завтракать во время прогулок. Один из этих павильонов, возведенный на краю ущелья, назывался «орлиное гнездо». Мы бросали камнями в скалы, чтобы вспугнуть орлов, которые, взлетев, кружили над ущельем.
Отец пригласил однажды к завтраку эмира Бухарского 6 со свитой. К концу трапезы, которая была очень веселой, подали кофе и ликеры, и метрдотель внес блюдо с сигарами. У эмира спросили позволения курить, сигары задымились… и вспыхнули. Последовал большой фейерверк, вызвавший такую панику, что все кинулись наружу, думая, что это покушение! Я остался в комнате один, смеясь до слез над эффектом, произведенным поддельными сигарами, купленными мною в Париже. Вопреки моим ожиданиям, я получил взбучку. Но спустя несколько дней, к общему изумлению, эмир снова навестил нас и приколол к моей груди звезду с бриллиантами и рубинами, одну из высших наград его страны! При этом он захотел сфотографироваться со мной. Он один оценил мою шутку.
Глава XII
Перемена жилья. – Спиритизм и теософия. – Вяземская Лавра. – Последнее заграничное путешествие с братом. – Его дуэль и смерть
В 1906 году отца назначили командовать кавалергардами, и мы покинули дом на Мойке, чтобы переселиться на полковую квартиру на Захарьевской улице. Мы с Николаем были огорчены этой переменой, лишавшей нас нашего петербургского дома и каникул в Архангельском. Вилла в Красном Селе, на которой мы жили летом, далеко не восполняла этих утрат. Родители постоянно принимали офицеров полка и их жен. Некоторые были симпатичные, но ни я, ни брат не любили этой военной атмосферы и стремились как можно чаще избавляться от нее, уезжая в Архангельское или за границу. В это время мы стали неразлучны. Когда кончались каникулы, Николай возобновлял занятия в университете, а я в гимназии Гуревича. Зимой, хотя и жили вместе с родителями, мы проводили все свободное время на Мойке, куда к нам вечерами приезжали друзья.
Среди них был князь Михаил Горчаков, дружески прозванный «Мика», красивый мальчик восточного типа, очень умный, с вспыльчивым характером и золотым сердцем. Видя то горе, которое приносили родителям мои шалости, он захотел обратить меня на путь истинный. Он не только напрасно старался, но я подверг его терпение такому жестокому испытанию, что у него началась нервная болезнь и он вынужден был уехать лечиться за границу. Позднее он женился на графине Стенбок Фермор, очаровательной женщине очень мягкого характера, которая сделала его счастливым. Зла за то, что я так часто выводил его из себя, он на меня не держал и хранил нашу дружбу, продолжающуюся до сих пор.
Однажды, когда мы всей бандой отправились к цыганам, я выпил больше, чем следовало, и мои товарищи привезли меня мертвецки пьяного на Захарьевскую, раздели и уложили в постель.
Очнувшись немного спустя после их ухода, я еще далеко не протрезвел. Рассерженный, что меня оставили одного, я выскочил из кровати и вышел в пижаме во двор. Гвардейские солдаты, увидев меня прыгающим босиком по снегу, бросились следом и не без труда поймали. Они громко расхохотались, когда узнали меня, и разбудили нашего швейцара, чтобы доверить меня ему. Тем не менее, даже моя пробежка по снегу не осилила алкоголя: возвращаясь к себе, я ошибся этажом и вошел к генералу Воейкову, адъютанту и личному другу царя. Наутро меня нашли под его письменным столом, спящим сном праведника.
В отрочестве мне часто случалось разговаривать во сне. Накануне поездки родителей в Москву они вошли в мою комнату в то время, когда я спал, и услышали, что я отчетливо и возбужденно произношу: «Крушение поезда… Крушение поезда». Это произвело на них такое впечатление, что они отложили поездку. Оказалось впоследствии, что поезд, на котором они должны были ехать, действительно сошел с рельс и были жертвы. Мне не замедлили приписать дар провидения, который я не упускал использовать в собственных целях. Родители, ничего не подозревая, поддались этой уловке и руководствовались моими мнимыми предвидениями, пока обнаруженное мошенничество не положило конец моей карьере пророка.
В то время мы с братом были очень увлечены спиритизмом. В ходе сеанса, устроенного вместе с несколькими друзьями, мы стали свидетелями удивительных явлений. Но в день, когда мы увидели, что мраморная статуя отделяется от пьедестала и падает к нашим ногам, решили прекратить эти занятия. Мы также пообещали друг другу, что тот, кто умрет из нас первым, явится оставшемуся в живых.
Несмотря на отказ от спиритических сеансов, я не перестал, тем не менее, интересоваться всем, что содержало потустороннюю тайну. Бог, будущая жизнь, усовершенствование разума – составляли предмет моих постоянных занятий. Священник, которому я открылся, сказал: «Не слишком философствуй. Не разбивай голову обо все эти вопросы. Просто верь в Бога». Но мудрый этот совет не утолил моего аппетита к знаниям. Я бросился изучать оккультные науки и теософию. Я плохо понимал, как за короткую земную жизнь можно заслужить вечное блаженство, как нас учит христианская доктрина. Теория перевоплощений, казалось мне, удовлетворительно отвечала на этот вопрос, особенно занимавший меня. Я узнал также, что некоторые упражнения тела и разума могут развить в человеке способности божественного существа и помочь ему возвыситься над собой и другими. Проникнувшись идеей, что являюсь носителем божественного начала, занялся упражнениями йогов. Я принудил себя к ежедневной специальной гимнастике и к бесчисленному множеству разных дыхательных упражнений. В то же время старался сконцентрировать свою мысль и развить волю. Я вскоре заметил в себе действительное изменение: мой ум стал более ясным, память лучше и особенно развилась сила воли. Многие говорили мне, что даже мой взгляд изменился.
Я сам, заметив, что некоторые выдерживают его с трудом, заключил, что изобрел нечто вроде гипнотической власти. Чтобы проверить, до какой степени могу преодолевать физическую боль, я держал руку над пламенем свечи. Опыт был, конечно, мучителен, но запах жареного мяса уже наполнил комнату, когда я отвел руку. Подвергнувшись особенно болезненной операции зубов, я удивил дантиста, отказавшись от анестезии. Восхищенный властью, которой достиг над собой, я не сомневался, что могу иметь такую же над другими.
Мы с Николаем познакомились с симпатичным молодым артистом большого таланта, Блюменталь-Тамариным[107], его звали Вова. В Александринском театре тогда давали «На дне» Горького. Вова посоветовал нам посмотреть эту пьесу, где Горький показал нищих Петербурга, обитавших в квартале Вяземская Лавра. Мне очень захотелось посетить этот квартал, и я попросил Вову помочь нам в этом. Поскольку у него было много связей в мире кулис, он без труда достал нам подходящую одежду.
В назначенный день мы все трое отправились туда, переодевшись нищими и выбирая пустынные переулки, чтобы избежать полиции. Мы должны были тем не менее пройти перед театром Буфф в момент окончания спектакля. Доводя роль до конца и интересуясь узнать чувство, испытываемое тем, кто протягивает руку, я встал на углу и попросил милостыню. Лженищий, я был возмущен видом прекрасных дам, в драгоценностях и дорогих мехах, и господ, курящих толстые сигары, проходивших мимо, не удостоив меня взглядом. Я понял, какими могут быть чувства настоящих бедняков.
Когда мы достигли ворот Лавры, Вова посоветовал нам молчать, чтобы не рисковать быть разоблаченными. В ночлежке мы нашли три койки, откуда, прикидываясь спящими, могли наблюдать окружающее. Это был ужасный спектакль. Нас окружало настоящее человеческое отребье обоих полов, полуодетые, грязные, пьяные. Со всех сторон слышался звук открываемых бутылок, люди одним глотком опустошали бутылки водки и кидали их в соседей. Эти отверженные бранились, ругались, спаривались, тошнили друг на друга. Вонь в этом месте была ужасающая. Нас охватило отвращение к этому гнусному зрелищу, и мы поспешили выйти.
На улице я полными легкими вдыхал свежий ночной воздух. С трудом верилось в реальность увиденного. Как в наше время правительство могло терпеть, что человеческие существа поставлены в такие мерзкие условия существования! Меня долго преследовало воспоминание об этих ужасных видениях.
Мы поистине хорошо вошли в свою роль, поскольку с трудом заставили узнать себя нашего швейцара, который отказывался впустить нас в собственный дом.
Во время нашего пребывания в Париже летом 1907 года Николай познакомился с великой куртизанкой того времени Манон Лотти, в которую безумно влюбился. Она была прелестной женщиной, очень элегантной, и жила в пышной роскоши: отдельный особняк, великолепные экипажи, дорогие украшения, и даже карлик, которого она считала амулетом, и т. д., и т. д. … Она часто появлялась в сопровождении бывшей кокотки, пожилой и болезненной, которую звали Биби, очень гордившейся своей былой связью с великим князем Алексеем Александровичем[108].
Николай совершенно потерял голову и проводил все дни и ночи у Манон. Время от времени он вспоминал о моем существовании и приглашал сопровождать их по ночным кафе. Но роль статиста мне наскучила, и я не замедлил сам завести связь с любезной особой, не столь эффектной, как Манон, но тем не менее восхитительной. Она курила опиум и однажды предложила посвятить меня в этот род опьянения. В китайской курильне на Монмартре, куда она меня привела, нас принял старый китаец, предложивший спуститься в подвал. Меня охватил особый запах опиума и странная тишина, царившая в этом месте. Полураздетые люди распростерлись на циновках, все казалось уснувшим глубоким сном. Перед каждым курильщиком горела маленькая масляная лампа.