Распутин счел благоразумным скрыться, по крайней мере на время. В марте 1911 года он взял свой посох пилигрима и отправился в Иерусалим, а потом в Царицын, где провел лето у одного из своих пособников, монаха Илиодора[143]. По возвращении, в начале зимы оргии возобновились с новой силой.
Претензии «старца» на святость могли внушать почтение лишь тем, кто видел его издали. Кучера, возившие его в баню с женщинами, официанты, прислуживавшие ему во время ночных оргий, тайные осведомители, наблюдавшие за ним, хорошо знали, что к чему. Легко себе представить, как это все могло быть использовано революционной партией.
Среди тех, кто способствовал его восхождению, у многих, наконец, открылись глаза. Архимандрит Феофан, проклиная свое заблуждение и упрекая себя, что он привел Распутина ко двору‚ смело поднял голос против него… и достиг лишь того, что был сослан в Тавриду[144]. Одновременно место епископа в Тобольске было отдано невежественному и продажному крестьянину, другу детства Распутина[145], чтобы позволить прокурору Святейшего Синода[146] предложить Распутину сан священника. Православная церковь заволновалась. Саратовский епископ Гермоген[147] был особенно неистов. Окруженный несколькими священниками, среди которых был монах Илиодор, старый товарищ «старца», он имел с последним самые бурные столкновения. «Проклятый!.. Святотатец!.. Развратник!.. Вонючая скотина!.. Дьявольская гадюка!..» Наконец, он плюнул Распутину в лицо. «Старец» поспешил дать отпор, изрыгая грубейшую брань. Огромный и сильный Гермоген, бил его по голове своим наперстным крестом: «На колени, презренный!. На колени перед святыми иконами… Проси прощения у Господа за твою гнусную грязь. Клянись, что больше не осквернишь своим присутствием дворец нашего любимого государя!..»
Распутин, потея от страха, размазывая по лицу кровь, идущую из носа, бил себя в грудь, бормотал молитвы и клялся в чем угодно. Но как только он спасся оттуда, то первым делом бросился жаловаться в Царское Село. И месть не замедлила: несколько дней спустя Гермоген лишился епископства, а монах Илиодор был арестован и заключен в одну из монастырских тюрем[148]. Тем не менее, Распутин так и не получил сана священника.
После церкви возмутилась Дума. Депутат Пуришкевич писал: «Я хочу пожертвовать собой и убить эту каналью!» Владимир Николаевич Коковцов, председатель Совета, был принят государем и умолял его сослать Распутина в Сибирь[149]. В тот же день Распутин позвал к телефону близкого друга Коковцова: «Твой дружок председатель хотел напугать папу. Он ему наговорил про меня все, что мог дурного. Но это бесполезно. Папа и мама меня любят. Ты можешь об этом позвонить от моего имени Владимиру Николаевичу». Коковцов был освобожден от своих обязанностей в 1914 году под давлением Распутина и его клики.
Государь тем не менее понимал, что нужно делать уступки общественному мнению. На этот раз он устоял против просьб императрицы, и Распутин был сослан в свою сибирскую деревню.
В течение двух лет «старец» лишь ненадолго появлялся в Петербурге, но тем не менее с ним продолжали советоваться и слушаться его. Перед отъездом он объявил: «Я знаю, что меня подстерегают злые люди. Не слушайте их! Если вы останетесь без меня, вы потеряете сына и корону в течение полугода».
Друг «старца» имел в руках письмо Папюса императрице, написанное в конце 1915 года и кончавшееся так: «С точки зрения каббалистики Распутин есть сосуд, похожий на ящик Пандоры, заключающий все пороки, все грехи, всю грязь русского народа. Если этот сосуд разбить, его ужасное содержание прольется на Россию»[150].
Осенью 1912 года, во время пребывания царской семьи в Спале, в Польше, случайность, совершенно пустяковая, вызвала у цесаревича ужасный приступ гемофилии, угрожавший его жизни. В церкви в Спале священники служили день и ночь, в Москве служили перед чудотворной иконой Иверской Божьей Матери; в Петербурге народ непрерывно ходил с иконами перед Успенским собором. Распутин, бывший в курсе событий, телеграфировал императрице: «Бог видит твои слезы и слышит твои молитвы. Не скорби более. Твой сын будет жить». На следующий день температура спала, через два дня ребенок был вне опасности, и несчастная царица укрепилась в своем заблуждении.
В 1914 году Распутина ранила ножом одна крестьянка, рана на много недель поставила его жизнь под угрозу. Вопреки всем ожиданиям он оправился от страшной раны и в сентябре его увидели в Петербурге. Сначала казалось, что его держат немного поодаль. Императрица была занята своим госпиталем, его открытием, санитарным поездом. Окружавшие ее говорили, что у нее никогда прежде не было такого доброго выражения лица. Распутин больше не появлялся во дворце без предварительного звонка: новость, всеми замеченная и многих обрадовавшая. Но вокруг него была целая клика влиятельных лиц, связывавших его удачу со своей, и он вскоре стал могущественнее, чем когда-либо.
В июле 1915 года новый генерал-прокурор Святейшего Синода[151] представил императору, что не сможет исполнять свои обязанности, если Распутин будет продолжать управлять церковными чинами. Он получил от государя приказ удалить «старца», но месяц спустя все возвратилось к прежнему состоянию[152].
Глава XXII
В поисках плана действий. – Заговор. – Сеанс гипноза. – Признания «старца». – Он соглашается на мое приглашение
Убежденный в необходимости действий, я открылся Ирине, с которой у нас было полное единомыслие[153]. Я рассчитывал без труда найти решительных людей, склонных вместе со мной искать способ устранить Распутина. Но несколько разговоров на эту тему с различными влиятельными лицами оставили мало иллюзий. Те самые люди, которые при одном имени «старца» кидались в неистовые обличения, становились уклончивыми, когда я говорил, что пора от слов перейти к делу. Боязнь себя скомпрометировать и забота о сохранении собственного спокойствия вдруг делали их оптимистами.
Между тем председатель Думы Родзянко[154] заговорил со мной совсем другим языком: «Что поделаешь, если все министры и все окружение Его Величества – ставленники Распутина? Единственным шансом на спасение было бы убить этого презренного, а в России найдется не один смелый человек для этого. Если бы я не был так стар, я бы за это взялся».
Эти слова утвердили меня в решимости действовать. Но как хладнокровно готовить убийство человека?
Я достаточно говорил, что не был сангвиником. Внутренне я все время вел спор с самим собой. Но постепенно мои колебания и сомнения исчезли.
В отсутствие Дмитрия, задержавшегося в Ставке, я часто видел капитана Сухотина[155], раненного на фронте и лечившегося в Петербурге. Я доверился этому надежному другу и спросил, поможет ли он мне. Он согласился, не колеблясь ни минуты.
Этот разговор происходил в день приезда Дмитрия. Мы увиделись на следующий день. Он не скрыл от меня, что мысль об устранении Распутина преследует его уже давно, но как это сделать – ему еще не ясно. Он поделился со мной вселяющими мало надежд впечатлениями, вынесенными из Ставки. Он был глубоко уверен, что питье, подносимое императору под видом лекарств, имеет целью парализовать его волю. Он прибавил, что вскоре должен вернуться в Ставку, но не останется там надолго, поскольку генерал Воейков, комендант дворца, явно решил удалить его от лица государя.
Капитан Сухотин пришел ко мне вечером. Я передал ему разговор с великим князем, и мы тут же приступили к выработке плана действий. Было решено, что прежде всего я должен приблизиться к Распутину и завоевать его доверие, чтобы в точности знать от него самого о его политической деятельности.
Мы еще не совсем расстались с надеждой удалить его мирными средствами, такими, например, как предложение крупной денежной суммы. Оставалось решить, каким способом его казнить в случае, если это станет неизбежным. Я предложил бросить жребий, кто из нас должен будет убить «старца» выстрелом из револьвера.
Несколько дней спустя моя подруга мадемуазель Г., у которой я познакомился с Распутиным в 1909 году, позвонила мне и пригласила меня прийти на следующий день к ее матери, чтобы встретиться там с Григорием Ефимовичем, который очень хочет меня видеть.
Казалось, случай облегчает мне дело. Но я вынужден был обманывать, пользоваться доверчивостью мадемуазель Г., которая не подозревала об истинных причинах моего согласия.
На следующий день я отправился к Г. и явился туда за несколько минут до «старца». Я нашел его очень изменившимся. Он стал толстым; его лицо распухло. Он не носил больше свой скромный кафтан, а был в рубашке из белого шелка с вышивкой и в широких бархатных штанах. Его подчеркнутая бесцеремонность и грубость манер показались мне еще хуже, чем при нашей первой встрече.
Увидев меня, он подмигнул с улыбкой. Потом подошел и обнял меня. Я с трудом скрыл отвращение. Он казался занятым и деловито расхаживал по комнате. Много раз спрашивал, не звали ли его к телефону. Тем не менее, в конце концов он уселся возле меня и стал расспрашивать, что я поделываю. Интересовался, когда я должен уехать на фронт. Я старался любезно отвечать на вопросы, но его покровительственный тон ужасно меня раздражал.
Узнав все, что его интересовало на мой счет, Распутин пустился в бессвязную беседу о Боге и братской любви. Я напрасно пытался найти в ней смысл или что-то в этом роде. Чем больше я его слушал, тем яснее мне становилось, что он сам не понимал, что говорит. Пока он разглагольствовал, я наблюдал благоговейное обожание его поклонниц. Они впитывали его слова, отмеченные для них глубоким мистическим смыслом.