Сначала обратился к Маклакову. Наш разговор был коротким. Я в нескольких словах изложил свой план и спросил его мнение. Маклаков уклонился от определенного ответа. Нерешительность и недоверие сквозили в его вопросах.
– Почему вы обратились именно ко мне?
– Я был в Думе и слышал вашу речь.
Убежден, что в глубине души он одобрял мое намерение. Но его поведение мне не понравилось. Не доверял ли он мне или боялся быть замешанным в опасном приключении? Как бы то ни было, я быстро понял, что на него рассчитывать не приходится.
Совсем иначе меня принял Пуришкевич. Только я заговорил о намерении покончить с Распутиным, как он заверил меня в своей поддержке с его обычными живостью и пылом. Он хотел было меня предупредить, что Распутин очень осторожен и до него нелегко добраться.
– Это уже сделано, – сказал я.
И рассказал о своих визитах к «старцу» и наших беседах. Я сказал ему о великом князе Дмитрии, капитане Сухотине, а также о моем визите к Маклакову. Осторожность последнего его не удивила. Он пообещал поговорить с ним и попытаться убедить присоединиться к нам.
Пуришкевич также считал, что Распутин должен исчезнуть тайно. Встретившись с Дмитрием и Сухотиным, мы решили, что яд – самое надежное средство для того, чтобы убить «старца», не оставив следов убийства.
Наш дом на Мойке был выбран местом казни. Помещение, которое я устроил в подвале, прекрасно подходило для выполнения задуманного плана.
Это решение сначала возбудило во мне чувство протеста: перспектива завлечь к себе человека и убить его заставляла леденеть от ужаса. Каков бы ни был этот человек, я не мог решиться на убийство гостя.
Друзья разделяли мои угрызения, но после долгих споров договорились ничего не менять в наших планах: надо было спасать страну любой ценой, даже переступая самое законное отвращение.
Мы согласились на пятого сообщника, которого предлагал Пуришкевич, медика из его группы, доктора Лазоверта. Решено было дать Распутину дозу цианистого калия, достаточную, чтобы убить мгновенно. Я должен был остаться с ним наедине, когда он придет. Остальные должны были быть готовы помочь мне силой в случае необходимости.
Каковы бы ни были результаты нашего поступка, мы условились никогда не раскрывать нашего участия в убийстве Распутина.
Несколько дней спустя после нашего разговора Дмитрий и Пуришкевич уехали на фронт.
Ожидая их возвращения, я вновь пошел, по совету Пуришкевича, к депутату Маклакову и был приятно удивлен перемене в его поведении. Он одобрял наши планы, но, когда я предложил присоединиться к нам, ответил, что, очень вероятно важные дела вынудят его уехать в Москву к середине декабря. Я доверил ему тем не менее, наш план во всех подробностях. Он слушал очень внимательно… но не выразил никакого желания принять активное участие в заговоре.
Когда я уходил, он пожелал мне удачи и подарил резиновую дубинку.
– Возьмите на всякий случай, – сказал он, улыбаясь.
Всякий раз, встречаясь с Распутиным, я испытывал отвращение к себе. Эти визиты стали для меня ужасной пыткой.
Незадолго до возвращения Дмитрия и Пуришкевича я опять отправился к нему.
Он был в очень хорошем настроении,
– Чему вы так радуетесь? – спросил я.
– Потому что сделал действительно хорошее дело. Теперь недолго ждать, скоро придет наша очередь веселиться.
– О чем же речь?
– О чем, о чем, – сказал Распутин, передразнивая, – ты меня боишься. – продолжил он, – поэтому перестал ко мне приходить. А я могу рассказать тебе много интересного… Но я тебе ничего не скажу, потому что ты боишься меня и всего боишься. Если бы ты был посмелее, я бы все сказал.
Я старался объяснить, что занятия в Пажеском корпусе занимали все время и потому я не приходил к нему. Но он не дал себя убедить.
– Знаю, знаю… ты боишься, и твои родители не позволяют тебе ко мне ходить. Ведь твоя матушка заодно с Лизаветой. У обеих одна мысль: выгнать меня отсюда. Но нет, у них не выйдет, их не послушают; меня любят в Царском Селе гораздо больше.
– Григорий Ефимович, вы в Царском Селе ведете себя совсем по-другому, говорите только о Боге, и поэтому вам верят и вас любят.
– А почему, милый, не говорить с ними о Боге? Они очень набожны и эти беседы им нравятся… Они все понимают, все прощают и ценят меня. Все худое, что им говорят обо мне, ничему не послужит, потому что они не верят тому, что им рассказывают. Я им часто говорил: «Вы увидите, на меня будут клеветать. Тогда вспомните о Христе, как его гнали. Он тоже страдал за правду». Вот они всех выслушивают, но делают лишь то, что им совесть велит.
– Что касается Его, – продолжал Распутин, – с тех пор, как он удалился из Царского Села, он прислушивается к тому, что говорят дурные люди; я даже имел с ним неприятности в последнее время. Я стараюсь дать ему понять, что надо кончать с этой бойней: «Все люди братья, – говорю я ему, – что французы, что немцы, какая разница?» Но ничего не помогает, он только твердит, что «позорно» подписывать мир. В чем он видит этот позор, когда речь идет о спасении братьев? Опять будет посылать тысячи людей на бойню. Хорошо ли это? Она – государыня добрая и благоразумная. Но он, что он понимает? Он не таков, каким должен быть император. Это Божье дитя и все. Чего я боюсь, это что великий князь Николай Николаевич будет нам вставлять палки в колеса, если что узнает. Но, благодаря Богу, он далеко, и у него не такие длинные руки, чтобы достать досюда. Царица увидела опасность, и его отправили как можно дальше, чтобы он не мог ни во что вмешаться.
– По-моему, – ответил я, – сделали большую ошибку, отстранив великого князя. Вся Россия на него молится. Не следовало в такой важный момент лишать армию любимого главнокомандующего.
– Ну, уж не мудри, милый. Коли так сделали, значит, надо было, и сделали правильно.
Распутин встал и начал ходить из угла в угол, бормоча. Вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и схватил меня за руку.
В его глазах появилось какое-то странное выражение.
– Поехали со мной к цыганам, – сказал он. – Если поедешь – я тебе расскажу все, до капельки.
Я согласился, но в этот момент зазвонил телефон. Распутина звали в Царское Село. Воспользовавшись его огорчением, что он не может ехать со мной к цыганам, я пригласил его провести один из ближайших вечеров на Мойке.
Он давно хотел познакомиться с моей женой. Думая, что она в Петербурге, и полагая, что мои родители в Крыму, он согласился отправиться ко мне. На самом деле Ирина тоже была в Крыму, но я считал, что Распутин охотнее согласится на мое приглашение, если будет надеяться ее встретить.
Дмитрий и Пуришкевич возвращались с фронта через несколько дней, и было решено, что я приглашу Распутина на Мойку вечером 29 декабря[162].
Он согласился с условием, что я сам приеду за ним и привезу его к себе. При том он просил меня подняться по черной лестнице и сказал, что предупредит дворника о том, что в полночь к нему приедет друг.
Я с удивлением и ужасом отметил, с какой простотой он согласился на все и сам устранил все затруднения.
Глава ХХIII
Подвалы Мойки. – Ночь 29 декабря
Итак, оставшись один в Петербурге, я жил со свояками во дворце великого князя Александра. Значительная часть дня 29 декабря была занята подготовкой к экзаменам, назначенным на завтра. Я использовал первую же свободную минуту, чтобы отправиться к себе на Мойку и сделать последние приготовления.
Я решил принять Распутина в помещении, которое только что было оборудовано в подвале. Арки разделяли его на две части, большая служила столовой, из другой выходила винтовая лестница, о которой говорилось выше, поднимавшаяся в мои комнаты на первом этаже; на половине дороги была дверь, выходившая во двор. Этот зал, с низким сводчатым потолком, освещался лишь двумя маленькими окнами, выходившими на уровне земли на набережную Мойки. Стены были из серого камня, пол гранитный. Чтобы не возбудить подозрений у Распутина, который мог удивиться приему в чем-то вроде голого погреба, надо было, чтобы он был обставлен и казался жилым.
Придя, я нашел рабочих, занятых расстилкой ковров и подвешиванием портьер. Три большие красные вазы китайского фарфора уже украшали ниши в стене. Из кладовых принесли выбранные мною предметы: старинные стулья резного дерева, обитые почерневшей от времени кожей, массивные дубовые кресла с высокими спинками, маленькие столики, покрытые цветной материей, кубки из слоновой кости и множество других предметов художественной работы. Я до сих пор вижу во всех подробностях убранство этой комнаты и, особенно, шкаф эбенового дерева с инкрустациями, содержавший целый лабиринт маленьких стекол, бронзовых колонок и потайных ящичков. На этом шкафу стояло распятие из горного хрусталя и гравированного серебра великолепной итальянской работы XVI века.
Большой камин из красного гранита был украшен золочеными чашами, старинными майоликовыми блюдами и скульптурной группой из слоновой кости. На полу расстелили большой персидский ковер, а в углу, перед шкафом с лабиринтом, шкуру огромного белого медведя.
В середине комнаты стоял стол, за которым Распутин должен был выпить свою последнюю чашку чая.
Наш мажордом Григорий Бужинский и мой лакей Иван помогали мне расставлять мебель. Я поручил им приготовить чай на шесть персон, купить бисквиты и пирожные и принести вина из погреба, сказав, что жду гостей к 11 часам вечера и что они могут уйти в комнату для прислуги, пока я их не позову.
Все было в порядке, я поднялся в свои комнаты, где полковник Фогель ждал меня для последних занятий перед завтрашним экзаменом. Мы закончили занятия к шести часам вечера. Прежде чем отправиться обедать со свояками к великому князю Александру, я вошел в Казанский собор. Погрузившись в молитву, я забыл о времени. Выйдя из собора, где, как я думал, пробыл несколько минут, я не очень удивился, обнаружив, что провел там около двух часов. Испытывая странное чувство легкости, хорошего самочувствия, почти счастья, я поспешил ко дворцу тестя, где пообедал перед возвращением на Мойку.