Весной 1917 года многие покинули Петербург, ища убежища в своих крымских имениях. Великая княгиня Ксения и трое ее старших сыновей, мои родители, Ирина и я последовали общему движению. В то время революционная волна не достигла еще юга России, и Крым был относительно безопасен.
Мои юные шурья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что при известии о революции русские, жившие в двух соседних деревнях, пришли, распевая «Марсельезу» и размахивая красными знаменами, поздравить их со сменой режима. Г-н Никиль, их швейцарец-воспитатель, собрал всех детей и их гувернанток перед балконом, откуда выступил с речью. Моя страна, сказал он, республика уже триста лет, и там все счастливы; он желает такого же счастья русскому народу. Бурные приветствия встретили эту речь. Бедные дети, крайне смущенные, не знали, какую сторону принять. Все кончилось мирно, и манифестанты ушли, как и пришли, с пением «Марсельезы».
Вдовствующая императрица с моим тестем и своей младшей дочерью, великой княгиней Ольгой Александровной и ее мужем, полковником Куликовским[173], тоже приехала в Ай-Тодор.
После ареста императора императрица Мария, не желая совсем удаляться от сына, упорно отказывалась уезжать из Киева. По счастью, посланник правительства объявил находившимся в городе членам императорской семьи приказ покинуть Киев. Местный Совет согласился на эту меру, и отъезд был тотчас решен.
Было нелегко принудить к этому императрицу.
Жизнь в Крыму текла мирно до мая. Тем временем, поскольку наше пребывание там угрожало затянуться, я счел нужным поехать посмотреть, что стало с нашим домом на Мойке и госпиталем, устроенном у нас на Литейном. Итак, поехав в Петербург с шурином Федором, захотевшим меня сопровождать, я воспользовался этим путешествием, чтобы забрать две картины Рембрандта, одни из лучших портретов нашей галереи: «Человек в большой шляпе» и «Женщина с веером». Вынув их из рам, я свернул полотна в рулон для удобства перевозки.
Наше возвращение в Крым проходило в самых неприятных условиях. Толпа солдат, демобилизовавшихся собственной властью, вместе с оружием наполняла поезд. На крышах их было не меньше, чем внутри. Вагон третьего класса ломился под их тяжестью. Все были более или менее пьяны, многие попадали в пути. Чем дальше мы продвигались к югу, тем больше поезд наполнялся многочисленными штатскими, ехавшими искать убежища в Крыму. Мы были ввосьмером, в том числе старуха и двое детей, набиты, как сельди, в купе полуразвалившегося вагона.
Мы везли с собой мальчика лет пятнадцати, явившегося на Мойку за несколько часов до нашего отъезда. Не знаю (учитывая то, что я его никогда не видел прежде), как в поисках средств существования он прибился к нам. Он все время был рядом, одетый по-военному и вооруженный револьвером. Такой юный, он, видимо, уже получил крещение огнем и даже храбро сражался, судя по Георгиевскому кресту на его потрепанной форме. Судьба этого юного героя показалась нам интересной.
Не имея возможности за недостатком времени заняться его устройством в Петербурге, я предложил увезти его в Крым и там подыскать что-либо. Досадный порыв! Маленький и хрупкий, он не занимал бы много места, если бы сидел смирно. Но он не переставал двигаться, прыгая, как молодая обезьяна, или вылезал через окно и взбирался на крышу, откуда принимался стрелять из револьвера. Вернувшись тем же путем, он опять начинал вертеться. У нас было несколько минут передышки, когда он устроился спать в сетке. Мы тоже начинали задремывать, когда нас разбудил треск подозрительного происхождения. Наш юный лихач решительно потерял всякий стыд.
В Симферополе он затерялся в толпе, и мы его больше не видали.
Одновременно с нами приехала знаменитая Брешковская, прозванная «бабушкой русской революции», ехавшая в Крым отдохнуть от трудностей сибирского заключения. Она ехала в императорском поезде, и Керенский предоставил в ее распоряжение Ливадийский дворец. Город Ялта, весь увешанный красными тряпками, устроил этой старой мегере чудовищный по нелепости прием. Про нее ходили самые смешные истории.
Общая молва считала ее родной дочерью Наполеона и московской купчихи. Когда она шла по вокзалу, толпа приветствовала ее криками «Да здравствует Наполеон!»
Пока мы были в Петербурге, первая тревога потрясла мирную жизнь обитателей Ай-Тодора.
Однажды утром тесть, проснувшись, увидал у своего лба револьверное дуло. Банда матросов, присланная Севастопольским Советом с приказом об обыске, ворвалась в дом. У великого князя потребовали ключ от его бюро и оружие. Пожилая императрица должна была подняться и дать обшарить свою постель. Стоя за ширмой, она видела, не имея возможности возразить, как главарь банды забирал ее бумаги и личную переписку, как это проделал уже у тестя. Он унес даже старую Библию, бывшую всегда с ней с тех пор, как она покинула Данию, чтобы стать женой царя Александра III. Обыск длился все утро. Из оружия нашлись лишь два десятка старых ружей «Винчестер» с бывшей яхты тестя, о существовании которых совершенно забыли. После полудня офицер, командовавший экспедицией, человек крайне нахальный и неприятный, явился известить великого князя, что он должен арестовать императрицу, которую называл «Мария Федоровна». Он утверждал, что она оскорбляет Временное правительство. Тесть с трудом его утихомирил, указав, что не следует запускать матросов в комнату к пожилой даме, тем более в 5 часов утра, и вполне естественно, что она сочла это возмутительным.
Сей любезный персонаж при большевиках занимал высокие должности и в конце концов был расстрелян.
Обыск в Ай-Тодоре был лишним доказательством слабости Временного правительства, поскольку это Петербургский Совет по фантастическим доносам о контрреволюционной деятельности семьи моей жены настоял на нем.
Узнав, что произошло у родителей, Ирина прибежала туда, но не смогла пройти в усадьбу: все выходы охранялись вплоть до маленьких тропинок, известных одним местным жителям. Только после ухода банды она смогла увидеться с близкими.
Начиная с этого дня, обитатели Ай-Тодора подвергались всяческим притеснениям. Стража состояла из двадцати пяти солдат и матросов, крайне наглых и грубых. Сопровождавший их комиссар установил режим, применяемый к заключенным. После списка запретов следовал список тех, кого разрешалось принимать: Ирину, меня, учителей молодых людей, доктора и поставщика продуктов. Время от времени и без всякого объяснения запрещалось принимать кого бы то ни было. Потом, также без объяснений, запрет снимался.
Когда Ирина рассказала мне все, что произошло в мое отсутствие, мы решили с общего согласия, что она поедет к Керенскому и будет просить принять ее. Мы отправились в Петербург. Но лишь через месяц Ирина смогла добиться приема главы Временного правительства.
Войдя в Зимний дворец, она нашла там несколько старых служителей, выразивших ей трогательную радость. Проведенная в бывший рабочий кабинет Александра II, она вскоре дождалась Керенского, очень вежливого и даже немного смущенного. Поскольку он пригласил посетительницу сесть, она непринужденно устроилась в кресле своего предка, заставив главу правительства занять место, предназначенное для посетителей. Как только Керенский понял, о чем идет речь, он попытался объяснить, что это дело не в его компетенции. Но Ирина, несмотря на его замечание, продолжала рассказ, ни в чем его не извиняя. Наконец, она должна была удовольствоваться обещанием сделать все, что он может, и навсегда покинула дворец предков, в последний раз приветствуемая старыми слугами.
Вопреки событиям и общему беспокойству, собрания были частыми. Каковы бы ни были обстоятельства, особенно в молодости, веселость и жизнерадостность никогда не теряют своих прав. Таким образом устраивались небольшие музыкальные вечера почти ежедневно, то на Мойке, то у того или другого из друзей, оставшихся в Петербурге. Мы даже провели вечер в Царском Селе у великого князя Павла Александровича. После обеда две его дочери, Ирина и Наталья, с большим талантом сыграли французскую пьесу своего брата Владимира, написанную для них. Великий князь Николай Михайлович подолгу просиживал у нас, не переставая обрушиваться на всё и всех.
К концу нашего пребывания в Петербурге большевики в первый раз попытались силой захватить власть. Грузовики с солдатами ездили по городу, стреляя наугад из пулеметов. Солдаты, лежавшие на подножках, наводили винтовки на кого угодно и куда угодно. Улицы были усеяны трупами и ранеными: в столице царила паника. Тем не менее, на этот раз восстание провалилось, и воцарилось, по-видимому, относительное спокойствие.
Спустя немного времени после этих событий мы вернулись в Крым. Пока мы отсутствовали, в Ай-Тодор была прислана следственная комиссия в результате жалобы родителей жены на кражи во время майского обыска. Все жители дома были допрошены поодиночке. Когда подошла очередь императрицы, ей предложили подписать показания: «бывшая императрица Мария».
Она взяла перо и написала: «вдова императора Александра III».
Через месяц прибыл посланник Керенского. Он всего боялся и всех сторонился. Его присутствие не улучшило положения.
В августе мы узнали, что царь и его семья увезены в Тобольск, в Сибирь. Была ли это мера предосторожности большевиков или, как уверял Керенский, она была прелюдией действия, наоборот, направленного против них, было невозможно не испытывать самого сильного беспокойства за судьбу императорской семьи. Предложение прибыть в Англию, сделанное им королем Георгом V, встретило противодействие английского правительства в лице Ллойд Джорджа. Король Испании сделал такое же предложение, наши император с императрицей его отклонили, заявив, что, несмотря на любые лишения, они никогда не покинут Россию.
Осенью я решил вернуться в Петербург и попытаться спрятать наши драгоценности и наиболее ценные вещи из коллекций. Приехав, взялся за дело с помощью самых преданных из слуг. Я забрал из Аничкова дворца большой портрет императора Александра III, который императрица Мария особенно любила и просила привезти. Я велел вынуть его из рамы и свернуть, как прежде сделал с Рембрандтом. К несчастью, я приехал слишком поздно и не смог спасти ее драгоценности, увезенные в Москву по приказу Временного правительства. Кончив дела на Мойке, я поехал в Москву с нашим верным Григорием Бужинским, увозя все наши бриллианты, чтобы спрятать их в надежном месте. Мною была выбрана для этого клетушка под одной из лестниц. Выше я говорил, как, благодаря преданности и героизму Григория Бужинского, этот тайник был скрыт от большевистских изъятий. Наши драгоценности попали в их руки восемь лет спустя, когда рабочие, чиня один из маршей лестницы, нашли место, где они были спрятаны.