<ора> Фед<оровича>, я тоже был и пел. Фед<ор> Фед<орович> был очень смущен. Вреден мне все больше не нравится, в него влюбилась гувернантка Зыбиуса. Очень забавно.
Пишу тебе несколько дней это письмо, все жду оказии.
Вчера был грандиозный вечер у Зыбиуса. Масса народа и пел <нрзб.>. Я в последний момент остался дома и лег в кровать, т. к. очень устал и чувствовал себя бегово. Сегодня уезжает Андрюша, очень грустно, он так еще не подготовлен к самостоятельной жизни. И еще совсем ребенок.
Крепко целую тебя, моя дорогая душка. Господь с тобою. Феликс.
Ради Бога, будь осторожна в путешествии и не простужайся.
Петроград, 8 декабря 1916 г.
Дорогая моя душка,
Твое письмо меня не так огорчило, как обрадовало. Факт тот, что ты так мне во всем искренне признаешься, меня очень тронул, и я это очень ценю, зная твой характер.
А не огорчило меня оно потому, что то, что ты теперь переживаешь – есть результат всего, что происходит. Затем у тебя нет около твоего Фелюни, с которым ты можешь поделиться мыслями, которые тревожат твою душу. Все это пройдет также скоро, как и пришло.
Я выезжаю 17 или 18, т. ч. скоро увижу мою маленькую душку, о которой все время думаю, и без которой мне очень тяжело и одиноко. Приеду в Крым с радостью, и гораздо больше предпочитаю провести праздники вдали от этого поганого Петербурга. Только что получил твою телеграмму о ложках. Прости меня, я забыл. Фаберже почти не работает, совсем нет мастеров, т. ч. я думаю, что он не смог бы что-нибудь сделать.
Комнаты наши подвигаются, все с каждым днем красивее и красивее. Репетиции идут благополучно. В общем, еще осталось немного, и тогда можно будет вздохнуть свободнее.
Какое будет счастье опять быть вместе. Ты не знаешь, как я тебя люблю. Крепко тебя целую, моя дорогая душка, Господь с тобою. Вспоминай о нем, когда тебе тяжело, будет легче.
Феликс
Пришли 16-го телеграмму, что ты заболела и просишь меня приехать в Крым – это необходимо.
ПИСЬМО А.А. ГЕЙДЕН Н.Ф. СУМАРОКОВУ-ЭЛЬСТОНУ
[1908]
Милый Граф,
Очень рада была получить Ваше письмо и узнать, как обстоит дело, нас интересующее. Мы были все это время в полной неизвестности. от нас все скрывали. Слухи в городе были так разноречивы, что верить им было невозможно. Я вас всегда считала джентльменом в полном смысле слова и очень рада, что не ошиблась, хотя все осуждают Ваше поведение. Вполне понимаю, что Вам трудно действовать иначе из-за Ваших родителей. В том, что их старались убедить, что Марина вернется к графу Мантейфелю, неверно, и было бы, я думаю, лучше, если бы они знали, что этого никогда не будет.
Насколько я знаю свою дочь, я могу с уверенностью сказать, что это дело кончено и чем скорее оно будет выяснено, тем лучше. Вчера она имела тяжелый разговор с Отцом, который требовал решительного ответа относительно того, что она думает делать. Марина объявила, что никогда не вернется к графу Мантейфелю и будет просить ей дать развод немедленно. Отец убедился, что она серьезно относится к делу, обещал ей не препятствовать и не убеждать графа Мантейфеля, что Марина может к нему вернуться. Бедная Марина много вытерпела от семьи, особенно от Отца, который ежедневно старался ей внушить, что она опозорила семью, и даже собрался ее выдать за психопатку, настойчиво добивался, чтобы она согласилась жить в санатории, на что она наотрез отказалась. Я прямо возмущена до глубины души поведением родственников, которые вместо того, чтобы стараться заступиться за нее, всячески желали ей вредить. Каждый раз, что Отец хотел Вас во всем обвинить, Марина отстаивала Вас, стараясь всю вину на себя возложить. С ее отъезда из Парижа Марина неузнаваема, стала ужасно грустная, задумчивая и нервная. Со мною избегает говорить, предпочитает оставаться одна. Разлука с Вами, по-видимому, ей страшно тяжела. Вижу, что в этот раз она Вас действительно полюбила, и я уверена, что уже не детскою любовью. Теперь все собрались в Петерб[урге], а именно: граф Мантейфель, его родители, барон Траубенбергер и граф Дмитрий Гейден[289], который тоже приехал из Подолии. Каждый полк остался недоволен составленным протоколом, нашел его недостаточно выясненным и потребовал графа в Красное Село для объяснения дела. Хотя секунданты вынесли заключение, что честь Марины не затронута, тем не менее общественное мнение не в пользу ее, и она, к сожалению, сильно скомпрометирована. Завтра Марина увидит графа Мантейфеля и будет его просить согласиться на развод. Откладывать это на три месяца нет смысла, это только даст лишний повод всевозможным толкам. Много думала о Вас, милый граф. Могу себе представить, как Вам было тяжело переживать и выносить семейные неприятности. Мне страшно жаль княгиню. Глубоко сочувствую ее горю. Что я пережила, один Бог ведает! Ни минуты отдыха, прямо так заклевали. Один только Андрей Кнорринг[290] относится сердечно, старается нас защищать, но ему за это сильно попадает. Надеюсь, Вы мне еще напишете, чем доставите большое удовольствие. Глубоко уверена, что все останется между нами. Крепко жму Вашу руку.
Искренно преданная Вам графиня А.Гейден.
Выборг, Юстина.
ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 51. Л. 8-11 об.
ПИСЬМА М.А.МАНТЕЙФЕЛЬ Ф.Ф.ЮСУПОВУ-МЛ.
[до 22 июня 1908]
Милый Феликс,
Я умоляю вас, сделайте все, чтобы Николай не приехал бы теперь с Вами в Петербург, объясните это Вашим родителям, и пусть он до осени остается за границей, это просто необходимо, это совсем не глупости, это очень серьезная просьба, и мама хотела сама написать Николаю, но она лежит в постели и просила, чтобы я вам это написала. Знаете, милый, что здесь все известно: наш ужин накануне свадьбы, моя переписка с Николаем, Ваш приезд в Париж, знают, что мы вместе завтракали, обедали, ходили в театр, знают, что Мама уезжала, и я оставалась одна с Вами, и все еще это так исковеркали, так преувеличили, что говорят такие мерзкие вещи, что прямо голова ходит кругом.
Мой Отец, когда я пришла к нему, прямо сказал: «Ты, наверное, думала. Что все можно скрыть, да ты знаешь, что все знают всё, ты ничего не можешь отрицать, только говоря правду, ты можешь остановить ложные слухи, ведь ты знаешь, что даже Государь узнал все и я должен был ему рассказать все, что знал». Подумайте, они рассказывают в городе, что я жила с Вашим братом, и еще другие гадкие вещи. Говорят, я опозорила моего мужа, его имя, мою семью, а Ваш брат опозорил свою семью, раз вел себя ниже всякой критики.
Конечно, все это неправда, но ведь доказать это трудно, а все так возмущены, что, если Николай приедет, он непременно будет нарваться[291] на скандал, и еще не избежит дуэли. Мой муж приедет через неделю сюда, его родные тоже, полк принимает большое участие, будет подбивать на дуэль, и кончится очень плохо. Все офицеры знают про ресторан, возмущены Николаем и твердят, что здесь затрагивается честь полка и т. д.
Меня на днях выселяют из Петербурга, ради Бога устройте так, чтобы Ваш брат тоже здесь не появлялся, тогда злые языки успокоятся, и к осени все позабудется. Пожалуйста, разорвите мое письмо и не говорите, что я Вам писала, т. к., в общем, я не имею права к Вам писать, и если это узнают, будут лишние неприятности, а их и так много. Напишите непременно поскорее. Всего хорошего.
Марина
[после 22 июня 1908]
Милый Феликс,
Простите, что я Вам пишу, но Вы не будете так жестоки и не отвернетесь от меня теперь и выслушаете то, что я хочу Вам сказать, если не для меня, то в память Николая. Феликс, я приехала сюда, чтобы молиться у гроба Николая. Мне запретили приехать, но я не могла послушаться. Я знала, что не могу быть на панихидах и отпевании, я знаю, что даже не увижу его могилу, т. к. она будет у Вас в Архангельском, но я надеялась, что увижу его поздно ночью, когда, может быть, никого из Ваших родителей там не будет. От меня скрыли его смерть, боялись сказать мне сразу, и я приехала слишком поздно – гроб уже заколотили. Но, Феликс, я должна приложиться к его гробу, я не могу, не могу этого не сделать, я останусь в городе, пока его не увезут от меня в Москву, но я должна видеть его гроб, помолиться на нем. Вы должны понять это, Феликс, и помочь мне. Устройте это как-нибудь ночью, когда хоть на час все будут у Вас спать, помогите мне пробраться в церковь, пожалейте меня, Феликс, сделайте это для меня, сделайте для Вашего брата, если Вы его любили. Ведь поймите, что я была для него самое близкое существо на земле, Вы даже не знаете, как он меня любил и как я его любила, Вы не можете понять, что мы были друг для друга, один Бог знает, как мы любили. Ведь все, что Вы сделаете для меня, Вы невольно делаете для него, Феликс, дух его 40 дней будет еще с нами, он будет знать, что Вы сделали, и Бог Вас Благословит. Если у Вас есть сердце, Феликс, то в память Николая Вы это сделаете. Потом там есть еще вещи, Феликс, которые никто не должен иметь, кроме меня, да они имеют значение только для нас двух. Эти вещи, умоляю Вас, достаньте и отдайте мне, и Вы исполните только его желание. Это – мои письма, которые пришли после его смерти, остальные он, вероятно, сжег, мою фотографию, если он не успел ее сжечь, медальон в виде сердца с моими волосами, другой талисман в виде круглой монеты, его старый купальный халат, соломенную шляпу, которую я ему купила в Париже, круглую черную щетку, которой я ему чесала волосы, один носовой платок, одну пару чулок, один костюм, если можно коричневый, старый кожаный портсигар, фальшивую жемчужную булавку, которую мы вместе заказали в Париже, старые ночные туфли, книгу Апухтина, но которой он учил меня выразительно читать, и его фотографию. Ведь все эти вещи для меня святыня, Феликс, и Вы их меня не лишите. Письмо, которое он написал мне перед смертью, я уже получила через моего отца, чудное письмо, Феликс, если бы Вы могли его прочитать, Вы бы поняли, что я была для него и что он был для меня, и простили бы меня. Дай Бог Вам всего, всего хорошего в жизни.