рить об этом. Найдется и другое дело, которому я отдам свои силы, – людей, нуждающихся в помощи, много, но меня всегда останавливало самой что-нибудь начать то, что я не сумею принести достаточную пользу. Мне так нравились слова «Пояснительного Слова», где сказано, что Обитель эта «должна сделаться как бы школой сестер, откуда они могли бы идти работать и в деревни наши темные, бедные и скорбные, где деятельность сестер обительских особенно должна принести благие плоды». И дальше, что где бы сестры ни работали, Обитель остается центром, откуда они получают поддержку и управление и куда по времени могут возвращаться для нравственного отдыха, обновления. Вот я и мечтала создать со временем у нас в деревне, где столько ужасов, что-нибудь хорошее и посвятить этому все свои дни, получая поддержку из Москвы, из дорогого Архангельского! Все это вместе делало жизнь какой-то грустно-прекрасной и сносной, а теперь и этого нет! Я не настаиваю, наоборот, я даже чувствую, что буду бояться просить Великую княгиню меня принять, хотя, конечно, если бы я могла сказать ей все, что на душе, и если бы я могла хотя бы прийти в соприкосновение со всем, что она создала, послушать несколько духовных бесед, получить несколько советов, я так высоко ставлю ее как христианку, я бы примирилась легче с мыслью опять жить в прежней обстановке, где столько ежеминутных мучений! Но, если так предубеждены против меня, то я никогда не решусь просить этого. Мне бы хотелось ни в чем Вас не упрекнуть, но в одном я все-таки должна: зачем Вы рассказали о том, что я поступаю, что это уже решено? Теперь будут расспрашивать и касаться самых больных мест! Ну, да Бог с ними, со всеми – все судьба, и если суждено мне найти какое-нибудь убежище или дело, то я верю, что найду его – помните наш разговор о предопределении и видите, как Бог все за нас решает, а я думала, что уже этот шаг вполне от меня зависит! При желании посвятить себя делу, при искреннем желании приносить пользу – всегда сумеешь это сделать – ведь не одна же эта Обитель на свете, есть и другие, где я, может быть, буду нужнее, чем там. Зачем дана человеку эта потребность любить, отдавать свою душу, когда всегда это чувство встречается с недоверием?
Я понимаю, что в вагоне, который качал, Вы не могли выразить мне Ваше сочувствие, но я надеюсь, что Вы поняли, какое разочарование Вы мне готовили.
Еще одна просьба, которую Вы можете и не исполнить, если она Вам покажется трудной, то узнать в Ялте, есть ли свободные комнаты в какой-нибудь гостинице, нас пугают, что ничего нет, а моей матери надо туда ехать по совету Боткина[296]. Я теперь, оставшись с ней, с энергией, которую я в себе развила для ухода за многими больными, со всем рвением хочу приняться за ее лечение. Нам советовали телеграфировать в гостиницу, чтобы узнать, есть ли с 1-го сентября две маленькие комнаты или одна большая, и в какую цену, и прислали бы об этом телеграмму – Вы были бы удивительно милы. Если же Вы этого не сделаете, Вы останетесь таким же, ради многого, и больше обо мне не думайте, а сообщите только о себе, когда Вы уезжаете совсем из Москвы. Как хорошо уехать куда-нибудь подальше, где и люди новые и жизнь новая, и места другие. Я Вам приготовила книгу, даже две, а фотографию все не присылают.
До свидания, Вы сегодня во мне что-то разбили, но это только новые осколки, которые прибавились к старым – их так много.
Мария Головина.
Простите, что я излила Вам все, что наболело.
ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 48. Л. 70–75.
20 августа 1910[297]
Милый Феликс Феликсович!
Пишу Вам, чтобы просить Вас никому не показывать тот листок бумаги, который я Вам передала у Али. Ваш новый знакомый[298] был сегодня у нас и просил об этом, да и я нахожу, чем меньше будет разговоров о нем – тем лучше. Я бы очень хотела знать Ваше мнение о нем, думаю, что Вы не могли вынести особенно хорошего впечатления, для этого надо иметь совсем особенное настроение и тогда привыкаешь иначе относиться к его словам, которые всегда подразумевают что-нибудь духовное, а не относятся к нашей обыденной жизни.
Если Вы это поняли, то я страшно рада, что Вы его видели и верю в то что это Вам было хорошо для Вашей жизни, только не браните его, а если он Вам неприятен – постарайтесь забыть.
Мы уезжаем завтра, пробудем понедельник и вторник в Москве, – если бы Вы зашли в Националь, мы бы на прощание немного больше поговорили, чем тогда у Али! А если Вы, как всегда, спешите, то мысленно шлю Вам лучшие пожелания и очень прошу во время путешествия прислать хотя бы cartes postales[299], только такие, которые бы доходили, а то теперь мне из деревни все письма переслали, а Вашего нет!
Неужели Вы, чтобы доставить удовольствие, говорите неправду!!! Постарайтесь зайти, теперь долго не увидимся.
Христос с Вами.
Мария Головина.
Не забудьте: Рязанско-Уральская ж.д., ст. Лутошкино.
ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 48. Л. 26–27 об.
13 января 1911
Милый Феликс Феликсович!
Сейчас вернулась из Тенишевского зала, где Аля играла свой «Бой бабочек»! Она потребовала, чтобы я присутствовала, говоря, что без меня она не сможет играть, что этим я должна ей доказать свою дружбу!
Я поехала, но Боже, как это было печально и ужасно быть снова там. Я до сих пор под впечатлением пережитых чувств и под влиянием их я пишу Вам, единственному человеку, который мог бы понять, как мне тяжело и больно было видеть эту толпу, среди которой был ненавистный убийца[300]. Как он смел взойти в эту залу, как могла я хоть на минуту очутиться в одной зале с ним, я сейчас же ушла; но все во мне пробудилось с такой острой болью, что я не могу подумать, что больше никто, никто этого не чувствует! И Вы тоже стали таким далеким, равнодушным к тому, что тоненькой ниточкой связывает настоящее с прошлым… Я понимаю, что Вы должны веселиться, развлекаться, увлекаться и быть другим, чем прежде, – я бы радовалась за Вас, если бы только в Вашем сердце оставалось маленькое нетронутое место, где Вы сберегли бы то, что нам было так дорого и не позволили бы никому и ничему вторгаться туда и разорять то, что свято. Я прошу только, чтобы мы изредка вместе могли вспомнить ушедшую пору, пережить те минуты, которые не должны навеки умереть, и чтобы Вы тогда, раза два, три в год, были таким же добрым, простым, серьезным и милым, как тогда…
Завтра бы я этого Вам не написала, но сегодня можно. Последний раз, что я Вас видела, Вы были такой грустный, не похожий на себя, и мы совсем ни о чем не поговорили. Я ничего о Вашем настроении не знаю, разве с сестрами так обращаются? И уехать не простившись! За что?
Напишите мне, что Вы в другом настроении, но это ничего, все, что искренно, найдет отклик в чужом сердце. У нас было очень много волнений – у моей бабушки было воспаление в легких – я почти все ночи дежурила у нее, а нашу собачку раздавил автомобиль, она еще жива, но очень плоха, мы стараемся ее спасти, но это очень утомительно. Вы будете смеяться над этим совпадением, но это очень тревожно, когда в течение трех недель нельзя спокойно заснуть! А в общем, настроение хорошее! Вы меня немножко рассердили и обидели, но я уже это все переварила и теперь не сержусь, а жду письма, только чтобы меня вознаградить за Ваш неудачный приезд, оно должно быть немножко длиннее открытки!
Аля играла хорошо, но как она могла, я не понимаю!
До свидания, как бы я хотела Вас поскорее увидеть, чтобы забыть, как Вы были неприятны.
Мария Головина.
ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 48. Л. 28–29. об.
1/14 февраля [1912]
Милый Феликс Феликсович!
Ваша телеграмма очень меня тронула, это хорошо, что Вы захотели узнать правду и не удовольствовались теми сплетнями, которыми полны газеты[301]. Из них Вы, вероятно, знаете главные факты, что в Думе был сделан запрос, почему о нем запрещено было писать, что епископ Гермоген[302], бывший его другом пока добивался повышения. Теперь считает его виновником своего падения и поднимает против него всех своих друзей, которых у него вдруг оказалось очень много, а с другой стороны, хотят сделать скандал, чтобы нанести удар там, где его любят и ценят. Вот это, я думаю, главная причина шума, поднятого против него.
Направлен он совсем в другое место, и им пользуются как орудием, чтобы сделать больно его друзьям и отнять, если возможно, даже это утешение! Сколько злобы у людей, и главное зависти! Как все прекрасное и светлое стремятся уничтожить и загрязнить. Конечно, и на него ополчились из зависти, он несет свой крест и переживает страдания за Христа. Если бы Вы видели, как он далек от всего, что вокруг него происходит, – он находится совсем в другой области, в области духа и далек от наших пониманий и страстей, а мы все судим по-своему, и так сами погружены в грех и соблазн, что не можем понять истинную чистоту, которую он проповедует и проводит в жизнь. Ведь грех не имел бы власти над людьми, если бы они были сильнее его, и в каком бы веке ни появлялись люди, открывающие другую жизнь, их всегда будут преследовать и гнать, как преследовали всех, кто шел по стопам Христа.
Вы слишком мало его знаете и видели, чтобы понять его личность и ту силу, которая им руководит, но я его знаю теперь два года и уверена, что он несет крест Божий и страдает за истину, которая нам непонятна и, если Вы немножко знакомы с оккультизмом, то знаете, что все великое скрывается под известной оболочкой, которая для профанов закрывает путь к истине. Помните слова – «Войдите тесными вратами», но этого мало кто понимает, предпочитая, как он говорит, «неприкосновенное древо» фарисейской добродетели, по-моему, часто граничащей с жестокостью, истинной христианской любви!