я на Бэнк-стрит.
Где в это самое время находится мальчик? Вероятно, в загородном доме в северной части штата Нью-Йорк. Всякий раз вечером, когда Скотт ложится спать, его начинает терзать одна и та же мысль. Даже во сне он думает о маленьком мальчике, затерявшемся в безмерном черном пространстве ночного океана. С трудом держась на поверхности, Скотт пытается по голосу, зовущему на помощь, отыскать ребенка в кромешной тьме. Но видение, к счастью, мучает его недолго. Ему на смену приходит спасительное забытье. Однако воспоминание о сне возвращается утром, когда Скотт пьет холодный кофе. Иногда ему кажется, что это не его кошмар, а мысли мальчика, которые каким-то непостижимым образом передаются ему, и никто, кроме него, Скотта, воспринимать их не может.
Скотт размышляет о том, возможно ли, что между ним и мальчиком за те восемь часов, которые они провели в океане, возникла какая-то особая связь. Скотт смог спасти жизнь маленькому человеку, удержать его на поверхности. Достаточно ли этого, чтобы считать, что жизнь прожита не зря? Мир знал спасенного ребенка как Джей-Джея, но Скотту кажется, что для него он навсегда останется просто «мальчиком». Сейчас он находится в безопасности, с ним его новая семья — тетя и ее, судя по всему, не слишком порядочный и весьма корыстный муж. Мальчик в мгновение ока стал мультимиллионером, и хотя сейчас ему еще нет и пяти лет, скорее всего, он никогда в жизни ни в чем не будет нуждаться. Скотт спас ему жизнь, дал будущее, возможность быть счастливым. Разве этого недостаточно?
Скотт, просидевший взаперти уже два дня, набирает номер справочной службы и выясняет телефонный номер тети мальчика. Часы показывают девять вечера. Набрав нужную комбинацию цифр и прислушиваясь к звучащим в трубке гудкам, Скотт гадает, что ребенок делает в эту минуту.
После шестого гудка трубку снимают, и Скотт слышит голос Элеоноры. Он представляет себе ее лицо, ее печальные глаза.
— Алло?
В голосе Элеоноры слышны тревожные нотки — впечатление такое, что она не ждет от позднего звонка ничего хорошего.
— Здравствуйте, это Скотт.
Не дослушав, Элеонора говорит:
— Послушайте, мы ведь уже сделали заявление. Пожалуйста, уважайте наше право на частную жизнь.
— Нет-нет, это Скотт. Художник. Ну, из больницы.
Голос Элеоноры немного смягчается.
— Ох, извините. Просто нас никак не оставят в покое. А ведь он всего лишь ребенок, понимаете? Его мать и отец…
— Понимаю. Почему, вы думаете, я от всех прячусь?
— Мы бы тоже с удовольствием куда-нибудь спрятались. Я хочу сказать, что все это очень тяжело.
— Не сомневаюсь. А мальчик…
В трубке повисает тишина. Скотт понимает: в эту минуту Элеонора раздумывает о том, заслуживает ли он доверия и что можно ему рассказать.
— Джей-Джей? Вы знаете, он почти не говорит. Мы свозили его к психиатру, то есть я свозила. Доктор сказал, что ему нужно время. Поэтому я стараюсь на него не давить. И еще он не плачет. Ему четыре года, поэтому я не знаю, все ли он понимает. Но я все-таки думала, что Джей-Джей будет плакать.
— Думаю, он просто пытается осознать, что произошло, — говорит Скотт. — Это ведь страшная травма. Но все равно, это для него еще и урок того, что такое жизнь и окружающий мир. Дети познают его. Даже такие страшные события помогают им в этом. Они узнают, что самолеты иногда разбиваются, люди умирают.
— Я это понимаю, — соглашается Элеонора.
На какое-то время в разговоре наступает неловкая пауза. Оба — и Элеонора, и Скотт — думают, что еще сказать.
— Дуг, кстати, тоже говорит очень мало, — нарушает молчание Элеонора. — И в основном о деньгах. Мне кажется, эмоционально он все еще не может переварить все случившееся.
— До сих пор?
— Да. Знаете, он не очень-то добр к людям. Может, потому, что у него было трудное детство.
— Правда? Когда, лет двадцать пять или тридцать назад?
Скотт чувствует, что после этих его слов Элеонора улыбается.
— Перестаньте, — говорит она.
Скотту нравится ее голос. Он чувствует в нем теплые нотки, и создается впечатление, что они с Элеонорой давным-давно знакомы.
— Знаете, я не мастер строить беседы. Особенно с женщинами.
— Ну уж нет, на эту наживку я не клюну, — отрезает Элеонора.
Они еще некоторое время разговаривают о разных пустяках. Элеонора встает рано, как и мальчик, а Дуг спит допоздна — потому что поздно ложится. Джей-Джей любит поджаренные тосты на завтрак и в один присест может съесть целый контейнер клубники. Ему нравится наблюдать за насекомыми во дворе. В те дни, когда у Джей-Джея неважное настроение, они с ним сидят на крыльце и приветственно машут водителям проезжающих мимо грузовиков.
— В общем, это обыкновенный ребенок, — подытоживает Элеонора.
— Как вы думаете, он понимает, что произошло? — спрашивает Скотт.
После долгой паузы Элеонора отвечает вопросом на вопрос:
— А вы?
Первые похороны проходят в воскресенье. Предают земле останки Сары Киплинг на еврейском кладбище в Куинсе, над которым возвышаются трубы построенных еще до войны промышленных предприятий. Полиция отвела для фургонов телевидения место у южного входа. День стоит пасмурный, но воздух остается горячим и влажным, словно в тропиках. После полудня синоптики пообещали сильные грозы, и их приближение уже чувствуется в насыщенной статическим электричеством атмосфере. На подъезде к кладбищу со стороны скоростной магистрали Бруклин — Куинс выстроилась целая кавалькада черных автомобилей, в которых сидят члены семьи покойной и ее друзья. Есть среди них известные политики.
В небе кружат вертолеты. Скотт подъезжает к кладбищу на такси. Он одет в черный костюм, который удалось найти в одной из гардеробных в доме Лейлы. Костюм слегка великоват ему в плечах, рукава несколько длиннее, чем требуется. Белая рубашка, наоборот, мала, ее воротничок Скотту явно тесен. Узел его галстука сбился набок. Сам Скотт плохо выбрит, на его лице в двух местах видны порезы.
С самого утра художник безуспешно размышляет над вопросом: почему другие пассажиры самолета погибли, а он выжил?
Выйдя из машины, Скотт просит таксиста подождать. В какой-то момент он вдруг задумывается над тем, будет ли на церемонии Джей-Джей — о чем забыл спросить заранее. Но потом понимает, что вряд ли кому-то придет в голову привезти маленького ребенка на похороны взрослого человека, с которым он даже не был знаком.
Правда состоит в том, что Скотт сам не знает, почему приехал на кладбище. Ведь он не родственник и не друг Сары Киплинг.
Его замечают. Он чувствует на себе взгляды собравшихся, окруживших могилу, и кажется сам себе молнией, дважды ударившей в одно и то же место — природной аномалией. Скотт опускает глаза.
Остановившись на некотором удалении от остальных, он замечает группу мужчин, которые также расположились в сторонке. Один из них Гэс Франклин. Скотт узнает еще двоих — агента ФБР О’Брайена и сотрудника комиссии по ценным бумагам и биржам, чье имя он запамятовал. Все трое кивают ему.
Слушая надгробную речь раввина, Скотт видит, как тучи на небе сгущаются, и размышляет о том, насколько мал и ничтожен человек при земных масштабах, не говоря уже о космических. Оказавшись в одиночестве в океанских волнах, он чувствует себя песчинкой. Люди верят в то, что их интеллект и способность осознавать чудовищность размеров небесных тел и бесконечность Вселенной выделяют их среди других живых существ, населяющих планету. Им кажется, что благодаря этому они занимают особое, привилегированное место. Но на самом деле имеется лишь возможность ощутить собственную ничтожность.
Поднимается ветер. Скотт старается не думать о других жертвах катастрофы, которые вместе с самолетом все еще находятся где-то под толщей океанской воды, — командире экипажа Мелоди, Бене Киплинге, Мэгги Уайтхед и ее дочери Рэйчел. Но в его воображении против воли возникает ужасная картина — тела в темной глубине медленно покачиваются, словно под музыку, которую не в состоянии услышать человеческое ухо.
Когда похороны заканчиваются, к Скотту подходит незнакомый мужчина с военной выправкой и приятным лицом, таким загорелым, словно он всю жизнь провел под горячим аризонским солнцем.
— Скотт? Я Майкл Лайтнер. Моя дочь была…
— Я знаю, — мягко говорит Скотт. — Я ее помню.
Они стоят среди надгробных плит, окруженные белыми статуями памятников. Неподалеку от них возвышается купол мавзолея, на вершине которого хорошо видна скульптура монаха, держащего в руках крест. Он кажется совсем крохотным на фоне возвышающихся городских зданий. Скотту вдруг приходит в голову, что эти сооружения тоже похожи на огромные надгробные плиты и памятники — символы скорби.
— Я где-то прочитал, что вы художник, — Майкл, достав из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет, закуривает.
— Верно, я пишу картины, — отвечает Скотт. — Если считаете, что это делает меня художником, то да, вы правы.
— Я пилотирую самолеты и всегда думал, что это делает меня летчиком, — Майкл глубоко затягивается. — Хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали.
— За то, что я остался в живых? — уточняет Скотт.
— Нет. За мальчика. Однажды мне довелось совершить аварийную посадку в Беринговом проливе и какое-то время провести в море — правда, у меня был спасательный плот и кое-какие припасы. Так что я представляю, каково вам пришлось.
— Вы помните Джека Лаланна? — спрашивает Скотт. — Еще мальчишкой мне довелось побывать с родителями в Сан-Франциско, и я своими глазами видел, как он плыл через залив и еще буксировал за собой лодку. Он тогда показался мне Суперменом. И я записался в секцию плавания.
Майкл некоторое время молча размышляет над его словами. Он очень приятный человек, уверенный в себе, сдержанный, но ироничный.
— А я помню, как по телевизору показывали запуски космических ракет, — говорит он. — Нил Армстронг, Джон Гленн. Я сидел на ковре в гостиной, и мне казалось, что я чувствую жар от огненной вспышки во время старта.