Но журналистика — вещь особая. Она призвана объективно излагать факты, даже если они противоречат друг другу. Факты не должны подгоняться под сюжет истории. Раньше журналисты сообщали о новостях и излагали ход событий. Но в какой-то момент все изменилось. Скотт вспоминает звезд журналистики времен своей молодости — Кронкайта, Майка Уоллеса, Вудворда, Бернштейна. Все это были люди, которые строго придерживались определенных правил. Интересно, как бы они осветили историю с авиакатастрофой?
Частный самолет падает в море. Мужчине и мальчику чудом удается спастись.
Все это можно подавать в информационном ключе или в развлекательном.
Нельзя сказать, что Скотт не понимает важности фактора читательского или зрительского интереса. Чем привлекал свою аудиторию Джек Лаланн — король тренировок? Он пробуждал у людей интерес к несгибаемой силе человеческого духа. При этом Скотт очень мало знает о личной жизни кумира своей юности. Ему известно лишь то, что у Джека была жена, в браке с которой он прожил не один десяток лет. Но Скотт и не стремился узнать об этом больше, да и другие поклонники Лаланна тоже. Их в первую очередь интересовало, как Джек шаг за шагом формировал свою личность, совершенствовал себя.
«История Скотта. История одной авиакатастрофы».
Нет, он, Скотт Бэрроуз, хочет только одного — чтобы его оставили в покое. Почему он должен оправдываться, опровергать ложь, придуманную другими? Похоже, именно этого от него и ждут — чтобы он ввязался в перепалку и история получила продолжение. Когда Билл Каннингем приглашает его в прямой эфир, он делает это вовсе не для того, чтобы выяснить правду — ведь тогда в истории будет поставлена точка. У Каннингема совсем другая цель — добавить к ней еще одну главу, нащупать новый поворот, который позволит в течение еще недели наращивать рейтинги телеканала.
Другими словами, его, Скотта Бэрроуза заманивают в ловушку. А значит, он не должен идти на поводу у тех, кто его провоцирует, а жить своей жизнью.
Дом небольшой, и за деревьями его почти не видно. Он слегка накренился на левую сторону. Подъезжая, Скотт думает о том, что это скромное голубое строение с плотно закрытыми белыми ставнями на окнах не лишено своеобразного очарования. Когда он паркуется на вымощенной булыжником площадке под раскидистым дубом, из дома выходит Дуг, держащий в руках полотняную сумку с инструментами. Он с раздражением швыряет сумку в багажник своего старого джипа и, не глядя по сторонам, обходит машину, чтобы сесть за руль.
Скотт, выбравшись из арендованного автомобиля, на котором он приехал, машет Дугу рукой, но тот, не глядя на него, садится в джип и со скрежетом включает передачу. Джип срывается с места, подняв в воздух тучу пыли. Затем в дверях дома появляется Элеонора с ребенком на руках. При виде их Скотт чувствует, как в его груди теплеет. Глаза Элеоноры устремлены на Скотта, но Джей-Джей продолжает безучастно смотреть внутрь дома. Тогда Элеонора что-то говорит ему, и мальчик тут же оборачивается. При виде Скотта на его лице появляется улыбка. Тот машет рукой в знак приветствия. Джей-Джей смущенно отвечает тем же. Элеонора опускает его на землю, и он устремляется к гостю. Опустившись на одно колено, Скотт сначала хочет заключить ребенка в объятия, но потом, передумав, кладет руки ему на плечи и заглядывает в глаза, словно тренер футболисту.
— Привет, дружок, — говорит Скотт.
Мальчик улыбается.
— Я тебе кое-что привез, — сообщает Скотт. Встав, он подходит к прокатному автомобилю и открывает багажник. Внутри лежит пластмассовый игрушечный самосвал, купленный на бензозаправке. Он туго привязан к куску картона прочной нейлоновой бечевкой. Скотт с Элеонорой в течение нескольких минут безуспешно пытаются избавиться от упаковки, и тогда молодая женщина возвращается в дом и приносит оттуда ножницы.
— Что надо сказать? — обращается она к мальчику, когда самосвал наконец отвязан.
Джей-Джей не отвечает — все его внимание поглощено игрушкой.
— Ты должен сказать «спасибо», — добавляет Элеонора через несколько секунд, поняв, что ребенок ничего говорить не собирается.
— Не хотелось приезжать с пустыми руками, — поясняет Скотт.
Элеонора кивает.
— Извините меня за Дуга. У нас с ним тут… в общем, мы поссорились.
Скотт гладит ребенка по голове.
— Давайте лучше пройдем в дом и поговорим там, — предлагает он. — По пути сюда я обогнал телефургон. Мне кажется, на этой неделе меня уже достаточно показывали по телевизору.
Элеонора снова кивает — ей тоже не хочется оказаться под прицелом объективов камер. Они со Скоттом усаживаются за стол на кухне. Пока они говорят, Джей-Джей, устроившись на диване в соседней комнате, смотрит мультсериал «Томас и друзья» и играет с самосвалом. Скотт наблюдает за ним сквозь дверной проем. Видно, что мальчика недавно подстригли, но не совсем удачно — волосы на затылке остались слишком длинными, и это напоминает прическу Элеоноры, словно так сделали специально, чтобы ребенку было легче адаптироваться в новой семье.
— Я решила, что смогу подстричь его сама, — поясняет Элеонора, ставя чайник на плиту. — Но он был очень возбужден и не мог сидеть спокойно, поэтому через несколько минут мне пришлось отказаться от своего намерения. Теперь я каждый день отстригаю понемногу. Приходится подкрадываться к нему, когда он занят своими машинками…
С этими словами Элеонора снова достает ножницы из выдвижного ящика тумбы рядом с плитой и начинает, неслышно ступая, потихоньку приближаться к Джей-Джею, стараясь оставаться вне поля его зрения. Но он замечает ее, машет на нее рукой и имитирует рычание какого-то страшного зверя.
— Ну, пожалуйста, — пытается урезонить его Элеонора. — Надо укоротить волосы сзади, они слишком длинные.
Джей-Джей снова издает грозный рык, не отрывая глаз от экрана телевизора. Его тетя сдается и возвращается на кухню.
— Не знаю, мне кажется, что умный, развитый ребенок с неудачной стрижкой — это прекрасно, — заявляет Скотт.
— Вы так говорите только для того, чтобы меня успокоить, — говорит Элеонора, убирая ножницы обратно в ящик.
Она разливает в чашки чай. Скотт украдкой смотрит на нее.
— Вы хорошо выглядите, — замечает он.
— Правда?
— Да. Вы стоите на ногах. И способны заварить чай.
Элеонора надолго задумывается.
— Он нуждается во мне, — произносит она наконец.
Скотт переводит взгляд на мальчика, который бессознательно жует пальцы своей левой руки. Элеонора, помешивая свой чай, задумчиво смотрит в окно.
— Знаете, мой дед, когда родился, весил всего три фунта, — сообщает Скотт. — Это было в Техасе в двадцатые годы прошлого века. Тогда еще не было специальных инкубаторов для выхаживания недоношенных младенцев. Так что мой дед в течение трех месяцев спал в выдвижном ящике комода, предназначенном для носков.
— Этого не может быть.
— Насколько мне известно, так оно и было. Люди способны вынести гораздо больше, чем принято думать. Даже дети.
— Возможно, нам стоит поговорить с Джей-Джеем о… его родителях, — нерешительно произносит Элеонора. — Он понимает, что они умерли, насколько это может осознать ребенок в его возрасте. Но по тому, как он смотрит на дверь всякий раз, когда слышит, как возвращается домой Дуг, я могу сказать — он все еще ждет.
Теперь надолго задумывается Скотт. Он знает — бывает так, когда человек знает что-то, но отказывается это принять. В каком-то смысле Джей-Джею повезло. К тому времени, когда он подрастет настолько, что сможет окончательно и бесповоротно понять произошедшее, рана успеет зарубцеваться.
— Значит, вы говорите, что у вас проблемы с Дугом? — говорит Скотт, меняя тему.
Элеонора вздыхает и несколько раз рассеянно окунает в чашку чайный пакетик.
— Знаете, Дуг — слабый человек. Раньше я думала, что дело в чем-то другом. Но теперь понимаю, он так категоричен потому, что не уверен в собственных убеждениях. Я сказала глупость, да?
Скотт отрицательно качает головой.
— Все дело в том, что он еще молод. Такое часто бывает. Я сам в свое время испытал нечто подобное.
Элеонора кивает, и в ее глазах появляется лучик надежды.
— Но вы это переросли, не правда ли?
— Перерос? Нет. Просто все перегорело. Я так пил, что у меня все в душе перегорело.
На некоторое время в кухне воцаряется молчание. Скотт и Элеонора думают примерно об одном: иногда лучший способ научиться не играть с огнем — шагнуть прямо в пламя и обжечься.
— Я вовсе не хочу сказать, что с Дугом будет то же самое, — поясняет Скотт. — Но не следует обольщаться, думая, что однажды утром он проснется и скажет: «Знаешь, я был кретином».
Элеонора кивает.
— А тут еще эти деньги, — тихо говорит она. — Стоит мне об этом подумать — и сразу тошнота подкатывает.
— Вы говорите о завещании?
Элеонора снова кивает:
— Это очень большие деньги.
— Сколько они оставили вам?
— Ему. Это… это его деньги. Они не…
— Ему всего четыре года.
— Я знаю. Мне хотелось бы… Я желаю, чтобы все эти деньги просто оставались на счете до тех пор, пока… он не станет достаточно взрослым, чтобы…
— Я вас понимаю, — говорит Скотт. — Но ведь для мальчика нужно покупать еду. Содержание ребенка требует средств. Кто будет оплачивать его обучение в школе?
Элеонора не знает, что ответить.
— Может, я справлюсь? — тихо произносит она, немного подумав. — Я понимаю, мальчику нужна красивая одежда…
— А сами вы собираетесь ходить в тряпье?
Элеонора еще раз кивает. Скотт собирается растолковать ей бессмысленность подобной идеи, обреченной на провал, но тут же понимает, что она и сама это знает.
— Я полагаю, Дуг смотрит на все иначе, — говорит он.
— Он хочет… Нет, вы только представьте! Он говорит: «Таунхаус в городе мы определенно оставим, а вот особняк в Лондоне мы, пожалуй, можем продать. А когда будем туда ездить, станем останавливаться в отеле». Когда мы успели превратиться в людей, которые ездят в Лондон? И об этом говорит человек, владеющий половиной захудалого ресторана, который никогда не будет открыт, потому что недостроен!