Из гостиной доносится голос Дуга, который, сидя в студии в компании Билла Каннингема, говорит: «Пока он не появился, у нас все было хорошо. Мы были счастливы».
Скотт роется в сумке, стараясь найти в ней то, что можно выдать за подарок. Ему попадается под руку старая авторучка, которую отец подарил ему по окончании школы. Это черный «Монблан». Скотт хранит его много лет.
Как-то раз, окончательно пав духом, он выбросил из окна всю мебель и всю посуду — практически все, что было в квартире. За исключением ручки. Ею он подписывает свои картины.
— Вот, держи, — говорит Скотт, вынимая ручку из сумки. Ребенок улыбается. Скотт отвинчивает колпачок и показывает Джей-Джею, как пользоваться подарком, нарисовав на бумажной салфетке собаку.
— Она досталась мне от отца, когда я был еще совсем молодым. — Лишь произнеся эту фразу, Скотт осознает ее подтекст. Передав ручку мальчику, он пусть косвенно, но все же признает, что считает Джей-Джея приемным сыном.
Подумав так, Скотт решает не зацикливаться на этой мысли. Есть вещи, о которых лучше долго не размышлять — иначе можно так никогда и не решиться на важные, нужные шаги.
Ручка — это, по сути, все, что осталось от прежнего Скотта. Когда-то и он был мальчиком, потом юношей, ставил перед собой большие цели. Теперь он другой, даже тело его изменилось. В нем нет ни одной прежней клетки — их заменили новые. Все теперь иное, вплоть до молекул и атомов.
Он стал новым человеком.
Взяв ручку, Джей-Джей пытается рисовать на салфетке, но у него не получается даже провести линию.
— Это перьевая ручка, она пишет и рисует чернилами, — объясняет Скотт. — Поэтому ее нужно держать вот так.
Он берет руку мальчика в свою и показывает, что нужно делать. С кухни до него доносятся слова Билла Каннингема: «Значит, сначала он пытался сблизиться с сестрой вашей жены, богатой женщиной. Теперь же, когда она погибла и ее деньги перешли к сыну, он оказывается в вашем доме, а вы вынуждены спать в старом автомобиле».
Мальчику наконец удается изобразить ручкой на салфетке черный штрих, потом другой. Он радостно посапывает. Скотт наблюдает за ним, и вдруг в его голове все разом становится на свои места. Он принимает решение, к которому, сам того не сознавая, последовательно шел. У него появляется цель. Скотт быстро направляется к телефону, звонит в службу информации и выясняет номер корпорации Эй-эл-си. Затем, набрав нужную комбинацию цифр, просит соединить его с Биллом Каннингемом. После нескольких неудачных попыток выполнить его просьбу оператор соединяет Скотта с Кристой Брюэр, продюсером Каннингема.
— Мистер Бэрроуз?
Криста запыхалась, словно перед тем, как взять трубку, ей пришлось бежать к телефону целую милю.
— Скажите ему, что я согласен, — говорит Скотт после секундного молчания.
— Простите?
— На интервью. Я готов его дать.
— Что ж, отлично. Если хотите, я могу отправить к вам мобильную студию — она будет у вас через час.
— Нет. Пусть ваши люди держатся подальше от дома и от мальчика. Это личное — между мной и вашим патроном. Разговор пойдет о том, что публично оскорблять и унижать людей издали, находясь в полной безопасности, — трусость и мерзость, так мужчины себя не ведут.
— Могу я процитировать вас? — интересуется Криста Брюэр с явными нотками ликования в голосе.
Скотт снова думает о своей сестре, лежащей в гробу со скрещенными руками. Вспоминает нависшую над ним гигантскую волну и то, как он с вывихнутым плечом изо всех сил боролся за свою жизнь и жизнь Джей-Джея, пытаясь вынырнуть на поверхность.
— Нет, — отвечает он. — Я к вам сегодня приеду. Скоро увидимся.
Картина № 5
Поначалу кажется, что это не картина, а просто чистый холст. Белый прямоугольник, на котором художнику еще только предстоит что-то изобразить. Однако, подойдя ближе, посетитель замечает, что белая поверхность имеет рельеф. На ней видны возвышения и углубления, в которых залегла тень. Белая краска наложена слоями, так что под ней кое-где угадываются другие цвета. Становится ясно — это все-таки законченная картина. Если просто смотреть на нее, невозможно угадать, что здесь изображено. Но если, закрыв глаза, легонько провести по ее ребристой поверхности пальцами, страшная правда начинает проступать из-под белого покрывала и проникать в сознание. Посетитель представляет себе развалины зданий, охваченные пламенем.
Воображение дорисовывает остальное.
История насилия
Гэс едет в ангар, когда у него звонит телефон.
— Ты это смотришь? — спрашивает Мэйберри.
— Что именно? — не понимает Франклин.
Непосредственно перед этим он проигрывал в памяти состоявшуюся встречу с прокурором штата, руководством ФБР и представителями комиссии по биржам и ценным бумагам. Все они говорили о том, что второй пилот, судя по всему, осознанно направил самолет в океан.
— Эта история превратилась в настоящую мыльную оперу, — поясняет Мэйберри. — Сначала Дуг, муж тетки мальчика, отправился на телевидение, чтобы рассказать, как его выгнали, а вместо него в доме поселился Бэрроуз. А теперь, говорят, в студию едет Бэрроуз, которому приспичило дать интервью.
— Господи, — потрясенно выдыхает Гэс. Он хочет позвонить Скотту и попробовать убедить его отказаться от своего намерения, но потом вспоминает, что у художника нет сотового. Франклин начинает притормаживать на красный сигнал светофора. В этот момент, не предупредив о маневре поворотником, его грубо подрезает такси, вынуждая резко затормозить.
— Что с расшифровкой второго самописца? — спрашивает Гэс.
— Ребята вот-вот закончат. Не исключено, что им потребуется еще каких-нибудь десять минут.
Гэс вливается в поток автомобилей, текущий в сторону моста, который ведет к Пятьдесят девятой улице.
— Как только будет результат, сразу позвоните мне, — говорит он. — Я скоро буду.
В шести милях севернее взятый напрокат автомобиль белого цвета, направляющийся в Нью-Йорк, проезжает через Уэстчестер. Здесь вдоль дороги высажены деревья. В отличие от маршрута, по которому едет Гэс, в Уэстчестере машин на дорогах немного, и Скотт перестраивается из ряда в ряд, не включая сигнала поворота.
Он старается жить настоящим, не задумываясь о будущем. Тридцать три дня назад он был песчинкой в бурном и беспощадном океане. Три года ранее — безнадежным пьяницей, проснувшимся на ковре в гостиной дома известного художника. Скотт помнит, как тогда, щурясь и пошатываясь, он вышел на улицу под лучи ослепительного солнца и увидел аквамаринового цвета плавательный бассейн. Из таких моментов, которые хранит наша память, и сплетается полотно человеческой жизни.
Полчаса тому назад, когда Скотт, выйдя из дома, направился к арендованной машине, Элеонора посоветовала ему никуда не ездить. Ей казалось, что он совершает ошибку.
— Если вы хотите рассказать свою историю, — сказала она, — позвоните на Си-эн-эн, в «Нью-Йорк таймс». Куда угодно — только не ему.
Только не Каннингему.
— Вы вернетесь? — спросила Элеонора, когда он сел в машину.
Скотт посмотрел на нее, на Джей-Джея, застывшего на крыльце позади Элеоноры. В глазах мальчика легко читалась тревога.
— Где-нибудь неподалеку есть бассейн? — спросил Скотт. — Мне бы хотелось научить Джей-Джея плавать.
— Да, — кивнула Элеонора и улыбнулась.
В гримерной Скотту пришлось довольно долго ждать Билла. Однако было бы ошибкой сказать, что он нервничал. Хотя, если рассуждать здраво, какую угрозу мог представлять Каннингем для человека, который побывал в открытом океане, был на волосок от смерти, но все же выжил? Прикрыв глаза, Скотт, чтобы отвлечься, погрузился в размышления.
Наконец появляется ведущий и здоровается со Скоттом. После этого Каннингем с полминуты растягивает губы и гримасничает перед зеркалом, делая комплекс упражнений для улучшения артикуляции. Наблюдая за ним, Скотт прислушивается к своим ощущениям и пытается определить, что в них преобладает — страх или радостное предматчевое возбуждение боксера, уверенного в своей победе.
— Прежде всего, — говорит Билл, когда они со Скоттом усаживаются за стол перед объективами и камеры начинают работать, — спасибо за то, что вы пришли сегодня сюда.
Вопреки смыслу фразы, взгляд Билла враждебен, поэтому Скотт ничего не отвечает.
— Последние несколько недель были долгими и очень тяжелыми, — продолжает Каннингем. — Вероятно, мы оба мало спали. Что касается меня, то я все это время пытался найти ответы на целый ряд вопросов. Я искал правду.
— Я должен смотреть на вас или в камеру? — прерывает его Скотт.
— На меня. Как обычно во время беседы.
— Что ж, у меня в жизни было много бесед, — говорит Скотт, — но ни одна из них не была похожа на сегодняшнюю.
— Беседа как беседа, такая же, как и любая другая. Мы с вами просто разговариваем — вот и все.
— Но ведь это интервью. А чертово интервью — это не просто беседа.
Билл наклоняется вперед.
— Я вижу, вы нервничаете, — замечает он.
— Вы так считаете? Ничего подобного. Я просто хочу уточнить правила игры.
— Если вы не нервничаете, то какие чувства у вас сейчас? Мне бы хотелось, чтобы наши телезрители могли понять это по вашему лицу.
Скотт ненадолго задумывается.
— Знаете, чувство, которое я испытываю, очень странное, — произносит он наконец. — Вам, вероятно, приходилось слышать слово «лунатизм». Некоторые люди бредут по жизни, словно лунатики. А потом вдруг происходит что-то, вынуждающее их проснуться. Так вот, у меня ощущения совершенно другие. Скорее противоположные.
Скотт смотрит Биллу в глаза и понимает, что Каннингем пока не понял, каким образом Бэрроуз будет загонять его в ловушку.
— Все, что происходит со мной в последнее время, кажется мне сном, — продолжает Скотт, которому тоже очень хочется выяснить правду. Точнее, из двоих мужчин, сидящих в студии, этого, скорее всего, желает только он. — Мне кажется, что я заснул в том самолете и все еще не проснулся.