асил её участвовать в репетициях спектакля в честь дня святого Валентина, в котором ей доверили роль Приносящей Радость. Однако это письмо оказалось последним, и, как я впоследствии узнал от одной из её бывших подружек, последним для моей длинноногой знакомой оказался и столь страстно ожидаемый ею день святого Валентина. Она, как рассказывала мне эта её подруга (а ей об этом написали из Иллинойса сами старики погибшей), и вправду сыграла там на открытии праздника какую-то довольно успешную роль в уличном балагане, после чего в городе начался массовый Карнавал Любви. В этот день там все у них по традиции демонстрируют друг другу свою любовь — целуются со всеми встречными, обнимаются, а то и предаются самым откровенным любовным утехам, так что город становится похожим на большой публичный дом под открытым небом. Вот и Приносящая Радость приглянулась одному обкурившемуся марихуаны чернокожему парню, который, не утруждая себя выяснением её согласия, сграбастал начинающую артистку прямо на главной площади в свои чёрные объятия и принялся целовать при всех в губы, лезть рукой под блузку, а там и задирать с недвусмысленными намерениями её специально сшитую к театральному действию юбку. Я помню, сколько мне пришлось повозиться с ней здесь, в Красногвардейске, прежде чем мне было позволено добраться до заповедных холмов и ложбинок, поэтому я достаточно хорошо могу представить себе ту реакцию, которая последовала на действия этого обкурившегося афроамериканца. Однако Америка — не Россия, там понятия о свободной любви совсем не такие, как у нас, и если уж ты заявил, что чтишь святого Валентина, то должен демонстрировать ему своё почитание не только на театральных подмостках, но и во всей остальной жизни. А потому строптивость моей длинноножки по отношению к чернокожему наглецу была воспринята им как недопустимое личное оскорбление и, выхватив из кармана большой выкидной ножик, он восемь раз подряд всадил ей его в живот, норовя попасть в то самое место, куда его только что не допустили. Пока прибыла расхваленная в одноимённом телесериале скорая помощь, израненная маньяком девушка, не приходя в сознание, скончалась от потери крови.
Всё это самым неожиданным образом вынырнуло вдруг из моей памяти, едва только я открыл глаза и увидел вокруг себя знакомые корпуса и игровые площадки «Дюймовочки». Вон там, на качелях, мы когда-то впервые поцеловались, на той вон скамейке я дерзнул дотронуться до её груди и довольно ощутимо получил за это кулаком по лбу, а в том деревянном теремке с витыми колоннами у входа она наконец-то сама…
— Попси, Попси! Смотри, как тут красиво! Давай отдохнём под этим грибочком и немножко попьём! У меня уже совсем пересохло в горле! — послышался вдруг откуда-то (как мне почудилось — сверху) разливающийся валдайским колокольчиком детский голосок и, повертев головой, я и на самом деле увидел, как, паря на широченных перепончатых крыльях, на землю опускается невероятная по своей фантастичности парочка — одетый в чёрный костюм старик лет семидесяти с голубым шейным платком у горла, и на его сцепленных замком руках, точно на подвесном сидении под дельтапланом, бледнолицый худенький мальчуган лет пяти-шести в вылинялых голубоватых джинсах и красной футболке с белыми, хорошо читающимися словами: «Романцева — на мыло!»
Не в силах больше ничему удивляться, я, затаив дыхание, смотрел, как старик аккуратно спланировал на игровую площадку рядом с раскрашенным под мухомор грибком и сложил крылья. Впрочем, в сложенном виде они сразу же перестали быть крыльями и стали похожи на широченный старомодный плащ, чёрный снаружи и красный внутри. Но более всего меня поразило даже не это, а его нос и руки, которые вблизи напоминали скорее острый орлиный клюв и когтистые птичьи лапы. Хотя, что касается мальчика, то он показался мне вполне обыкновенным малышом, разве что немного нездоровым с виду.
— Попси, пить! — напомнил мальчишка, и старик ласково погладил его по голове своей когтистой ладонью.
— Сейчас, милый. Поиграй вон пока в песочнице, а я пойду тебе чего-нибудь раздобуду…
Он высоко вскинул голову и, втягивая в себя этим своим крюкоподобным носом воздух, начал медленно поворачиваться вокруг своей вертикальной оси и вдруг замер, уставившись на скрывающую меня от посторонних глаз стену кустов шиповника. Не знаю, почему, но я опять почувствовал, как ужас наполняет мою душу, и попытался сжаться, втягивая голову в плечи и опуская тело к земле. Я видел, как, нервно подрагивая ноздрями и принюхиваясь к пойманному запаху (к моему запаху?), Попси сделал медленный шаг в мою сторону, и в эту минуту рядом с открытыми воротами детсада завизжали тормоза автомобиля, и чей-то не терпящий возражений голос нетерпеливо приказал:
— Эй, мужик! Подойди-ка сюда!
Удивлённо повернув голову, Попси посмотрел за ворота. Там стоял, поблескивая в лучах уже скатывающегося к закату солнца, большой чёрный джип, из приоткрытого окошка которого выглядывала коротко стриженная голова какого-то крутого братка.
— Я тебе, тебе говорю! — подтвердил тот, раздражаясь. — Шевелись, когда тебя зовут, понял?
Попси, кажется, понял, чего от него хотят, и решительно двинулся в сторону ворот. Преодолев разделявшие их двадцать метров, он подошёл к машине.
— Вот тебе десять долларов, — протянул в окно руку с зелёной бумажкой водитель, — пойди возьми у поварих в садике ведро и принеси мне холодной воды для радиатора. Понял?..
— Понял, — ответил Попси и, проткнув, словно папиросную бумагу, своими ладонями сверкающий металл, в мгновение ока сорвал с петель левую переднюю дверцу и, отбросив её далеко в сторону, вонзил в плечи опешившего водилы свои страшные когти. Выдернув его из машины, словно больной зуб из открытого рта, он стремительно потащил его к оставленному под «мухомором» малышу, который уже в явном нетерпении привставал с места и поглядывал в их сторону.
— Ну, вот, — успокаивающе произнес он, подходя к песочнице, на краю которой сидел мальчик. — Сейчас ты напьёшься. Подставляй ладошки.
Мальчик живенько вскочил с деревянного бортика и, сделав ладони лодочкой, протянул их перед собой. Попси пониже пригнул к нему кричащего от боли хозяина джипа и, не обращая внимания на вопли, ловко вспорол ногтем большого пальца пульсирующую на его шее артерию. Тёмная, почти чёрная струя крови мгновенно наполнила ладони малыша и он с жадностью поднёс их ко рту…
Еле сдержав себя, чтобы не сблевать от увиденного только что зрелища, я, как ужаленный, взвился на ноги и бросился бежать из садика. К моему счастью, Попси в эту минуту был всецело занят поением (Господи, помилуй!) своего внука, одной рукой цепко удерживая за плечо разрывающегося от крика водителя джипа, а другой пережимая его артерию на то время, пока мальчик опорожнял свои ладошки, так что ему было явно не до погони за мной. А может быть, я ему был уже и не нужен… Короче, благодаря тому, что он был занят, я без всяких осложнений выбежал за ворота и, перепрыгнув через валяющуюся на дороге оторванную дверку джипа, понёсся по улице, стремясь оказаться как можно дальше от этого чудовищного Попси и его внука.
Пробежав пару кварталов, я почувствовал, что снова задыхаюсь (ну мне сегодня и пришлось побегать — больше, чем за весь предшествовавший этим событиям год!), и остановился, чтобы хотя бы немного перевести дыхание. Постояв несколько минут, прислонившись спиной к нагретой за день лучами стене дома, я, наконец, отлепился от неё и потихоньку двинулся дальше. Улицы были пустынны, и оказавшийся передо мной перекресток тоже был пустынным, разве что метрах в двадцати от него виднелся оставленный кем-то возле поребрика тротуара голубой «ЗиЛ», да и тот был без водителя в кабине, и потому я безбоязненно шагнул на проезжую часть, не ожидая здесь для себя никакой опасности. Тело моё было уставшим, внимание притуплённым, голову переполняли хаотично роящиеся обрывки ничего не проясняющих мыслей, а душу сковывал отяжеляющий и замедляющий все реакции холодок страха. Именно поэтому я не услышал, а вернее, не среагировал должным образом на то, как взвыл заработавший внезапно двигатель дремавшего у кромки асфальта грузовика, и если бы не преломившееся вдруг в его лобовом стекле предзакатное солнце, которое своим ослепительным бликом заставило меня повернуть голову и увидеть, что на меня несётся пятитонный самосвал с песком, то я, может быть, даже и не понял бы, что со мной случилось, потому что времени на то, чтобы выскочить из-под его колёс, оставалось уже не более трёх секунд.
Но, слава Богу, эти самые три спасительные секунды были мне всё-таки подарены и, рванувшись из-под уже почти доставшего меня радиатора, я в невероятнейшем прыжке перелетел на полосу противоположного тротуара и уже там, оступившись ногой на каком-то то ли выступе, то ли выбоине, не удержал равновесие и грохнулся, весьма болезненно ударившись при этом об асфальт своим левым коленом, содрав на обеих ладонях кожу да ещё зацепившись плечом за ствол растущего на краю тротуара здоровенного тополя. Кстати сказать, этот же самый тополь и спас меня через минуту от ещё одной попытки грузовика протаранить моё тело, как натовские субмарины протаранили корпус нашего атомохода «Курск», потому что, пока я поднимался с колен да рассматривал свои ободранные ладони, «ЗиЛ» успел развернуться и ринуться на меня в новую атаку. Я и на этот раз заметил его только в последние секунды, но, не очухавшись ещё от своего предыдущего падения, только и успел, что сделать пару отчаянных шагов за ствол стоящего рядом со мною тополя, который и принял на себя всю таранную мощь разогнавшегося «ЗиЛа».
Врезавшись в дерево, машина исторгла из себя сгусток предсмертного визга и хрипа, и заглохла. Подождав некоторое время и убедившись, что грузовик мёртв, я не без опасения обошел деформированный о ствол тополя мотор с задранным, точно козырёк сдвинутой на затылок кепки, капотом, и осторожно потянул на себя ручку дверцы. Распахнув её, я заглянул в кабину. И, как и ожидал, никого там не обнаружил.