«Ага, — соглашался в уме Савелий. — Так все и есть…»
— О том, что рабочий класс есть главная сила в нашей стране, вы все хорошо знаете, вы сами в гуще этого класса живете, — продолжал Владимир Ильич. — Три с половиной года тому назад рабочий класс взял в свои руки политическое господство, не обманывая ни себя, ни других разговорами насчет «общенародной, общевыборной, всем народом освященной» власти. Любителей по части такой словесности много, но не из числа пролетариата, который сознавал, что берет эту власть один. Он брал ее в свои руки таким путем, каким осуществляется всякая диктатура. То есть с наибольшей твердостью, с наибольшей непреклонностью. И при этом больше других классов подвергся за эти три с половиной года таким бедствиям, лишениям, голоду, ухудшению своего экономического положения, как никогда ни один класс в истории…
Савелию вдруг с удивительной ясностью вспомнился разговор, который на днях он завел с Платоном Головиным.
Они только что кончили скудный утренний завтрак. Мужик собирался в Москву, Платон — на завод. За окнами чуть светлело: рассветная синева едва-едва пробивалась сквозь весеннюю легкую темноту.
Дарья Васильевна ходила все эти дни заплаканная, и Платон устало пожаловался:
— Да-а… Надо признать, что чего-то я упустил с Константином. Еще в те годы, когда он мальчонком был.
И вдруг рассердился:
— Однако же как мне не упустить? Вначале — на германской… потом — на гражданской. Теперь — без выхода на заводе.
— И то, — согласился Савелий. — Жизнь! И вот что мне теперь в особое удивленье, — высказал он давно занимавшую его мысль: — Партийным, как ты, тяжелее всего. Другому из вас, рабочих, тоже не сладко. Однако другой, он все же отгрохает у станка — и домой. А партийным? Взять хоть тебя…
— Должен, брат, — буднично согласился Платон. — Если не мы, то кто? Раз уж взялись — отступать не резон.
— Вот-вот! — подхватил Савелий. — Однако раньше я думал, что вы, партийные, вроде новых господ: власть, мол, взяли, у власти стоите, все под твоей рукой. Чего хошь твори, себя не забудь. Егемоны! А ныне гляжу…
— Какое там, не забудь! — Платон усмехнулся. — О себе и не помнишь.
— И то! Вон еле-еле отудобил ты, а душа уж не тут! — Савелий обвел мосластой ладонью стол и часть комнаты, где после ушедшего из семьи Константина опять с раннего утра что-то вытирала да перекладывала хлопотливая Зинка. — Душа твоя там, на заводе. А как я раньше считал? Сговариваются, мол, рабочие в городах. Соберутся и сговорятся: «Давайте, ребята, оружье возьмем, власть себе заберем, а других прижмем. Рази только крестьянство пока помилуем, коли без хлеба не проживешь…» — Он усмешливо покачал головой. — А потом, когда партизаном стал и вкруг огляделся, особо же теперь, когда ты мне тут газетки читал со дня на день, на митингах ваших побыл, в Москве походил туда да сюда… теперь совсем уж ясно мне, брат, что главные вы от другого: жизнь вас к тому понуждает. Антошке шестнадцать, а тоже со всеми в заводской работе…
Платон недовольно махнул рукой:
— Какая у парня работа? Нынче занят, завтра нет. Почти без получки, без дела ходит.
— А все же. Со всеми вместе гуртуется день за днем. Тут, хошь не хошь, сговоришься! Одна работа, одна и радость-беда. Значит — одна и думка. А если взять вас по всей России из конца в конец? Так и выходит, что вот он класс, пролетарий! Не то что в крестьянстве, — добавил он хмуро. — Там все в особицу. Рядом изба, да не рядом судьба…
…Теперь, стоя на краю помоста перед делегатами, Ленин говорил и об этом:
— Как могло случиться, что в стране, в которой пролетариат так малочислен по сравнению с остальною частью населения, в стране отсталой, которая была отрезана искусственно военной силой от стран с более многочисленным, сознательным, дисциплинированным и организованным пролетариатом, как могло случиться, что в такой стране, при сопротивлении, при натиске буржуазии всего мира, один класс мог осуществить свою власть? Как могло это осуществляться в течение трех с половиной лет? Где была поддержка этому? Мы знаем, что поддержка была и извне страны, от братьев по классу, и внутри страны — в массе трудовых крестьян…
«Мы тоже в своем Мануйлове, а потом и в партизанах рабочий класс поддержали! — не без гордости думал мужик, наваливаясь грудью на каменный верх перил и согласно кивая Ленину, будто тот мог увидеть оттуда, из зала, эти кивки и порадоваться тому, что вот, мол, сидит наверху сибирский мужик, глаз от меня не отводит, мыслит и все как есть понимает. — Да и теперь… мы разве не понимаем? Только вот как нам быть с Износковым Мартемьяном, товарищ Ленин? Как сгуртоваться против него на манер пролетария-егемона? Надо бы, да. Ан спайки рабочей нет…»
— Крестьянство — это мелкая буржуазия, мелкие хозяева, — говорил между тем Владимир Ильич. — В острой борьбе капитала с трудом они ежедневно не участвуют. Экономические и политические условия жизни не сближают их, а разъединяют, отталкивают одного от другого, превращают в миллионы мелких хозяев поодиночке. Объединиться, сплотиться сама — эта сила не может. Поэтому она колеблется, своей общеклассовой, вполне определенной политики не имеет. Эсеры пытались выработать идеологию и программу некоего «крестьянского социализма», но на деле это всякий раз оборачивалось кулацкой контрреволюцией…
…Во время того утреннего разговора у Головиных Платон спросил мужика:
— Насчет единства рабочих ты верно сказал: оттого мы и гегемоны. А теперь вот ответь: чего до смерти желательно каждому из вас, крестьян?
— Как чего? — не сразу понял Савелий. — Ну, земля…
— Правильно, землю. Еще?
— К ней чтобы лошадь, скотину…
— Верно.
— В общем, пахать, косить, дом обиходить, хозяйство иметь в достатке, — уже увлеченный беседой, словно игрой, стал перечислять Бегунок.
Он даже порозовел от волнения — так вдруг захотелось ему хотя бы в разговоре с Платоном, а все же иметь это справное сытое хозяйство, которого не было и не будет у него никогда, но было же оно у других? У Петра Белаша, к примеру, у Бурлакина и других мануйловских хозяев — сытых, семейных, с бородатыми сыновьями, с работающими снохами, с лошадьми и коровами, с боровками, овцами да гусями в просторных крытых дворах. Дом — полная чаша. Вот бы такое!..
Платон пригляделся к Савелию, помолчал.
— Та-ак, значит, — справный хозяин. А дальше? — спросил он снова.
— Что дальше? — не понял Савелий.
— Ну, значит, живешь, поросятину жрешь… — Платон усмехнулся: — Оно бы и нам с Дашей было сейчас не вредно! А то вон что мы нынче с тобой жевали? Мороженую картошку с морковным чаем? А кабы того порося… живи не тужи! Ну, ладно, — вернулся он к разговору. — Так, значит, все в доме сыты, все жрут, каждому — досыти? А дальше-то, дальше?
— Ты это к чему? — насторожился Савелий.
— К тому, — резко, будто рассердившись на мужика, заключил Платон, — что в этом она и есть большая разница у нас с вами. Вам вынь да положь сытый дом, отгороженный от других. А мы — революционный класс, кровь свою льем для свободной общей коммуны!
— Это какая коммуна? Может, ты тоже насчет той коммуны, куда нас будут сгонять как в тюрьму, а спать велят со всеми бабами под одной дерюгой?
— Эко ты, брат! — досадливо отмахнулся Платон. — И кто вам вбивает в башку такое? Мы вон, рабочие, не вповалку, а розно живем? Розно. Каждый — в своем углу, с родной женой. Конечно, если взять, к примеру, беспризорных, каких война оставила нам без отцов да мамок, то тех уж конечно Советская власть помещает вместе в детские дома. В нашем Угрешском монастыре тоже хотят вон сделать для них коммуну. Так ведь и раньше бывало: то инвалидный дом, а то этот, как его, пансион благородных девиц. А то — для солдат казарма. Но это совсем другой разговор. Мы же, я говорю, каждый живем по своим домам да углам, кто как хочет. Зато вот труд у нас на заводе — общий. Он и есть всему голова. Не будь его, не было бы и нас. Так же надо бы вам, крестьянам. Сообща, в артели. Товарищ Ленин не раз об этом говорил. Машины, тягло, работа — те общие, это да. А жить — живи, где душе угодно. И под своим одеялом. Притчу про веник слыхал?
— Это про старика и сынов?
— Про них. Раздери голик на прутики, его и младенчик запросто изломает. А крепко свяжи, насади на палку… хоть дорогу на улице разметай, все ему нипочем! Сам твой Мартемьян Износков перед таким голиком не устоит: сметете его с дороги, как сор…
Они помолчали.
— Да, брат, — опять раздумчиво заговорил Платон. — В ней, в спайке, в артели все дело. А так… Вон летошний год шла перепись населения всей России. Знаешь, сколь оказалось всего с Кавказом и Украиной?
— Не… не пришлось.
— Однако же интересно об том узнать. Оказалось, что по этой переписи живет нынче в России чуть ли не сто шестьдесят миллионов человек. Из них в крестьянстве сто тридцать три. Остальные — мы, в городах. Достигаешь? Сто тридцать три! Сила!
Савелий уважительно покачал головой:
— Эта уж да! Неужто нас сто тридцать три миллиона?
— Теперь представь себе вашу силу вроде мешка с картошкой. Громадный мешочина был бы на всю Россию! И попробуй его поднять! Нипочем! Богатырь не поднимет! И партии нашей тяжко поднять такой громадный мешок. Значит, вроде бы ваши сто тридцать три — это сила? — опять пытливо взглянул он на Бегунка. — А ты опрокинь его да рассыпь. Покатятся из него картошки одна за другой в разные стороны! Так и крестьянство: мешок картошки, это я точно уразумел. А нас — меньше чем тридцать. Зато — из железа! Потому-то трудящим крестьянам одним, без нас, добра не добыть. Значит, у вас — артель, а для всех — коммуна!
— Похоже, что так, — вздохнув, согласился Савелий, хотя расставаться с мечтой о сытом и крепком доме никак не хотелось. — Вас на заводах, и верно, будто огнем спаяло. Хоть набок вали, хоть под горку кати, хоть дрючком колоти — вам все нипочем!
— Значит, согласен? — довольный такой похвалой, спросил под конец разговора Платон. — Потому-то и сказано нашей партией, товарищем Лениным: братский союз! Одно у нас государство, одно