Абдуллаев, взял эту землю и роздал нищим. Так пусть же и он, Толебай Алтынбаев, будет последним нищим. Самым нищим из нищих. Оборвышем из оборвышей. Пусть будет так…
Единственное, что еще сохранилось у него из прежних богатств, был таспих — четки, искусно выточенные неведомым мастером в священной Мекке из цветного благородного камня. Тридцать три теплых, кажущихся живыми драгоценных орешка бегут во время молитвы от пальца к пальцу. Тридцать три раза бегут они друг за другом. А сотый из них — кончает молитву, и она, горячо произнесенная про себя, сразу же возносится к всемогущему, милосердному аллаху, прося и требуя послать самые лютые кары на головы большой-беков.
Прежде всего — на голову Ашима Абдуллаева…
Шиит, не признающий священными никакие иные книги, кроме Корана, он с особенным рвением соблюдал здесь часы молитвы, и это приносило успокоение. Но вот однажды он близко увидел Веронику возле становища, где пасся табун мобилизованных для сеноуборки лошадей.
Кроме обязанностей погонычей, понуждающих ленивых коняг бойчее ходить по кругу, чтобы прессы все время были в работе, Зина с Клавой и Вероника с Филькой должны были также рано утром пригонять из табуна, пасшегося за рощей в полуверсте от разъезда, по паре отдохнувших за ночь лошадей, а вечером — отгонять их обратно в табун. И это оказалось для них, особенно для Вероники, в прошлом отличной наездницы, истинным праздником. С чем сравнишь удовольствие по-мальчишески вскочить на невзрачную, но привыкшую к вольному бегу лошадку, свистнуть или гикнуть изо всех сил, а потом на глазах улыбающихся казахов и завистливо подшучивающих знакомцев из эшелона промчаться от табуна версты две по степи, потом завернуть к разъезду или вечером лихо проскакать от прессов к табуну?
Оказавшийся на этот раз невольным свидетелем утреннего отбора лошадей для трех русских девок и худого, нескладного парня, Толебай пораженно остановился: какая одна из этих трех русских девок красивая девка!
Не девка, райская пэри!
Золотоволосая, синеглазая, стройная как тростинка..
Две другие девчонки уже уехали на своих конях, а она все уговаривала молодого табунщика Нури:
— Поймай мне того, тонконогого. Не бойся, Нури, я езжу хорошо: у нас были английские и арабские. Этот перед ними… смешно! Я только проедусь вон до того лесочка — и назад.
— Не-е, — отвечал Нури, улыбаясь и явно любуясь золотоволосой красавицей. — Амбай сильно злой. Баришна не лубит. Его и сам комиссар мала-мала боится…
— А я не боюсь! Ну что тебе стоит? Я сегодня даже во сне видела, будто скачу на Амбае…
Нури качал головой.
— Нелзя. Если Амбай разобьет такой девушка, мне комиссар голова оторвет. Я вместо Амбай дам тебе тот Бакси… сильно красивый, как сырмак…
И как ни настаивала упрямая пэри, Нури арканом — привязанной к длинному шесту веревкой — выхватил из табуна действительно похожего на сырмак — на пеструю, словно ковер, кошму, — белогривого конька, набросил на него старую, всю в узлах, веревочную узду. Огорченная девушка что-то сердито сказала ему, потом по- мальчишески вскочила на коня, отказавшись от помощи Нури, пронзительно вскрикнула — и понеслась от рощицы в степь.
Да-а, очень красивая девка, — подумалось Толебаю, и все в нем вдруг дрогнуло. Смелая и веселая девка. Наверное, сладкая девка. Девка без мужа, А он — в полной силе. Он должен иметь эту девку.
И в один из вечеров, после работы, Толебай изменил своему одиночеству.
В тот вечер к ним в становище пришел «потабуниться» Филька, друживший с Нури. На степь уже ложилась теплая беззвездная ночь. От недалекого леса катился осторожный, чуть слышный шорох: деревья и камыши у берега озера покачивал южный ветер. Мглистая стена леса выделялась на темном небе за матовой озерной водой, как верблюжий горб. Во тьме, за костром, фыркали стреноженные лошади, лежали уставшие за день верблюды, вытянув шеи с худыми змеиными мордами. Отсветы пламени делали стеклянными их длинные, внимательные глаза.
Филька едва ли не час сидел у костра и лакомился таявшим во рту баурсаком. Наконец Нури в последний раз зачерпнул из казана полную пиалу солоноватого, приправленного салом чая и еще ближе придвинул к Фильке черепушку с баурсаком. Тот взял пригоршню теплого, недавно сваренного в кобыльем сале теста, с натугой, но все еще и с наслаждением отхлебнул из пиалы.
Хозяева очага тоже пили истово, молча, держа чаши прямо перед собой. Их длинные жиденькие усы намокли в зеленоватой душистой воде. Они то и дело обсасывали их жирно поблескивающими губами. Огонь под казаном покачивался от ветра и шипел.
Разморенный теплом очага, баурсаком и чаем, а больше всего подчеркнуто добрым гостеприимством Нури и его земляков, Филька блаженствовал. Выпив четвертую пиалу, он положил ее перед собой дном кверху и так же, как это делали все, облизал свои пальцы, а потом вытер губы рукавом рубахи.
— Ух ты, как здорово! — сказал он, довольный, и громко рыгнул. — Так, братцы, жить можно. Это не то что у нас в Москве. Спасибо, отец! — обратился он к старому казаху, отцу Нури. — Чаек у тебя подходящий. Если не выгонишь, завтра опять приду. А пока, как у вас говорится, адью мерси салем алейкум!
…Толебай нагнал его на полдороге к вагонам.
Филька вначале перепугался: ему показалось, что этот страшный степняк, о котором сдружившийся с русскими Нури рассказывал с возмущением, как о бае-насильнике, сейчас будет делать «секим башка». Но оказалось, что Толебай очень просит ему помочь.
— В чем помочь?
Вот тебе раз! И этот метит на Веронику! Вскружила башки им девка. То один, то другой…
— Так, значит, ты насчет крали? — спросил Филька, принимая привычный вид шутника и рубахи-парня. — Это мы можем…
— Имя ее скажи, — не обратив внимания на шутейный тон парня, почти приказал Толебай.
— Имя ее особое: Вероникой зовут.
— Ве-ро-ни-ка, — с поразившей Фильку страстностью тихо и протяжно повторил Толебай. — Гурия рая! Ве-ро-ни-ка… кайяш матур ой! В жены ее хочу!
И парня опять поразила какая-то странная, нежная и жестокая страсть, с какой этот рослый, суровый «кыргыз» произнес вначале непонятные, а потом совсем уж откровенные слова. Но он все еще не догадывался, кто перед ним, что за прямолинейная злая сила скопилась в этом оборванном человеке, поэтому в прежнем тоне, хитровато подмигивая, будто Толебай мог это видеть в ночной темноте, поощрительно спросил:
— Может, желаешь познакомиться? Я это мигом!
Тот быстро бросил:
— Хочу!
— Только, брат, не задаром. Девка большого стоит!
— Ты плохой, — жестко выговорил Толебай, и Филька не столько увидел, сколько почувствовал, как резко дернулось его мощное тело: степняк не то хотел ударить его, не то так вот, рывком, уйти, но сдержался и глухо пообещал: —Лошадь получишь.
— Мало! — продолжая розыгрыш явно втюрившегося в Веронику степняка, деланно возмутился Филька. — За такую девку — и лошадь.
— Да, ты плохой, — опять жестко и презрительно повторил Толебай, и парень дрогнул:
— Ну, ладно, лошадь так лошадь. За знакомство, пожалуй, хватит. И, значит, мы так: девку с тобой знакомлю, а там уж как хочешь. Понравишься — хорошо, нет — ваше дело. А лошадь — моя!
— Лошадь твоя. Приведи завтра здесь… там вон.
— Заметано. Жди к вечерку у стога, который с краю. Но только, брат, чтобы все аккуратно! — добавил он, почему-то слегка пугаясь жесткого немногословия Толебая. — Чтобы ни-ни. Приведу, познакомлю — и все! Будь здоров.
Утром он рассказал Веронике о своем уговоре с Толебаем как о забавном деле, сулящем лишнее развлечение. И девушка согласилась:
— Бывший богач, хозяин здешних степей… интересно! Охотно с ним познакомлюсь…
Весь этот день Толебай работал молча, ожесточенно, поражая не только ленивых «рыжиков» и Сухорукого, но и трудолюбивых казахов тем, с какой неутомимой силой вонзал железный крюк в каждую новую кипу, как быстро волок ее к порожним платформам и почти без усилий швырял наверх под ноги рабочего укладчика.
Но и ушел он раньше других. Сухорукий хотел было сделать ему замечание, но удержался: после такой сумасшедшей работы мужик имеет право уйти пораньше…
Когда начало темнеть, Толебай тайком от неприятного ему Нури и других соседей по стойбищу не прямиком, а вдоль поросшей камышом излуки озера ушел к крайнему, еще не тронутому прессовщиками стогу. А немного погодя туда же от вагона отправились и Вероника с Филькой.
Толебай увидел их издали, и все в нем круто подобралось, хотя внешне это не отразилось никак. Разве только быстрее задвигались пальцы, перебирая драгоценные бусины таспиха, да резче пролегла черта между густыми бровями, взлетающими от переносицы к вискам.
Когда Вероника была уже близко, он сделал от стога навстречу ей несколько крупных, твердых шагов и неподвижно застыл на месте — сильный, статный, знающий себе цену, уверенный и в своей мужской красоте.
Почти нищая, пропахнувшая потом старая одежда не могла скрыть и не скрывала, а лишь подчеркивала силу и статность его фигуры, выражение мужества и властности на его красивом смуглом лице. Он это знал и ясно видел теперь, следя за тем, как девушка медленно, почти робко, как ему казалось, с забавным выражением полудетского любопытства на белом лице, приближалась к нему.
«Моя красота замечена ею, — довольный, подумал юн. — Гурия не могла ошибиться в том, что здесь перед ней стоит не джетак, а хозяин, мужчина мужчин, удостоивший ее красоту вниманием…»
Он уже не видел ни Фильки, наблюдающего за ним с широкой ухмылкой на круглом лице, ни стогов вокруг. Не слышал и шума, доносящегося из вагонов. Он видел и слышал только ее, стоящую перед ним и такую доступную, только протяни руку — и она твоя. И очень удивился, даже оскорбился, когда совсем рядом раздался Филькин веселый голос:
— Ну, что я говорил? В жены тебя берет!
Этот противный голос вернул Толебая из состояния невыносимой, наполненной звоном крови, бешеной глухоты. Дрожь, которая помимо его воли стала было бить его, толкая на безрассудство, так же быстро ушла, как и пришла. Он скрипнул зубами и с ненавистью поглядел на Фильку.