Отойти от государственных дел совсем — он не мог. Не только из-за предельно обостренного чувства ответственности и долга, особенно в момент, когда страна вступала в новую сложную полосу развития и, значит, требовалась предельная точность предвидений и решений. Но и потому, что работа ради Революции, ради счастья родной страны была для него высочайшей радостью жизни.
Еще в январе 1918 года, выступая на Третьем съезде Советов, он говорил:
— Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишать самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации. Мы это знаем, — и разве во имя этой величайшей исторической задачи не стоит работать, не стоит отдать всех сил?
Ту же мысль повторил он и теперь, в 21-м году, накануне четвертой годовщины Октября:
— На нашу долю выпало счастье НАЧАТЬ постройку Советского государства. НАЧАТЬ этим новую эпоху всемирной истории!
Высокая радость, которую возбуждало в нем непосредственное участие в творческом преобразовании старой российской жизни на социалистический лад, не оставляла его. Он испытывал ее все время. Именно она удесятеряла его могучие силы, помогала преодолевать не только недомогание, но и бесконечное многообразие выпавших на его долю дел.
Человек-Революция, натура цельная, страстная и бесстрашная, человек высочайших нравственных и идейных устоев преобразователя и бойца — он всегда, неизменно хранил эту радость в своей душе.
А дел было много. И первое среди них — обеспечение страны хлебом. Весной Владимир Ильич не переставал внимательно следить за тем, как идет посевная, а летом — как готовятся к жатве. А когда наконец страда началась, он зорко следил за тем, хорошо ли ее проводят там, на местах, — на Юге, на Украине и в особенности в Сибири?
Хлеб — это жизнь, упускать его из вида нельзя.
И по вечерам, а нередко и ночью, после непрекращающегося ни на минуту наплыва посетителей, телефонных звонков, телеграмм, устных и письменных переговоров, распоряжений, просьб, запросов и поручений, когда ему не спалось от потока тревожных мыслей, он в ночной тишине — либо в Горках, либо в своей четырнадцатиметровой кремлевской комнатке, при тускловатом свете настольной лампы вел придирчивые подсчеты:
— Сколько нужно хлеба для Москвы и Питера? Сколько для всей страны, если учесть катастрофу в Поволжье и в некоторых других губерниях? На что рассчитывать в Сибири? на Украине? на юге России, включая Кавказ?
В распахнутое окно повеивал наиболее постоянный в Москве освежающий западный ветерок. Он доносил из Александровского сада, из-за Кремлевской стены, запахи зелени, нежное посвистывание каких-то ночных пичужек.
Внизу, под окном, время от времени слышались приглушенные голоса дежурных курсантов, шарканье их ног по булыжинам мостовой. За стеной комнаты, справа, спала или тоже занималась своими наркомпросовскими делами Надежда Константиновна. Нередко и слева, из окна Марии Ильиничны, лился в темноту неясный пучок желтоватого света: секретарь редакции «Правда», Маняша тоже озабочена множеством своих дел…
Ленин не обманывался на тот счет, что хлеба полностью хватит до нового урожая; прогнозы специалистов не оставляли на это надежд. Поэтому трезвость расчетов — прежде всего. И, готовясь к новой полуголодной зиме, он подробнейшим образом лично сам заранее рассчитал: в каких количествах и каким образом необходимо за нынешнее лето и осень заготовить продовольствия, чтобы без серьезных ошибок обеспечить страну до будущей жатвы?
— Главная ошибка нас всех была до сих пор в том, — говорил он в начале жатвы, — что мы рассчитывали на лучшее и от этого впадали в бюрократические утопии. А надо рассчитать на худшее. Надо взять за эталон нормального в данных условиях пайка тот минимум, который рассчитан для армии. То есть тщательно рассчитать все наши наличные и предполагаемые налогом ресурсы помесячно, а за отсчет взять армейский паек. В организацию расчета и распределения тоже взять хозяйственную работу в армии. Произвести под эгидой Госплана скрупулезнейший, точный расчет — по количеству едоков на предприятиях и в учреждениях. Ненужные или нерентабельные предприятия — закрыть… а их наберется от половины до четырех пятых теперешних. Остальные — пустить в две смены. Сохранить пока только те, коим хватит топлива и хлеба. Для служащих — сокращение свирепое: меньше будет бюрократической волокиты. Все, что сейчас мы освоить не сможем, — в аренду или кому угодно отдать, или закрыть, или бросить, забыть до прочного улучшения…
«Создавшаяся обстановка, — телеграфировал он в середине августа руководящим органам Сибири, — обязывает меня взять на себя общее руководство по выполнению Вами боевого задания СТО, ежедневно контролировать Вашу работу во всех ее стадиях. Приказываю установить с 15 августа регулярную отправку в Москву в адрес Наркомпрода по одному маршруту в сутки, не ниже тридцативагонного состава каждый. Маршрутам присваивается наименование совнаркомовских… Маршруты отправляются в сопровождении ответственных комендантов, с охраной бригады, смазчиков, ответственных за исправное состояние ходовых частей… Получение немедленно подтвердите и укажите должности, фамилии сотрудников, руководящих этой работой, с указанием области ведения каждого».
Одновременно он поручил Центральному статистическому управлению вести строжайший учет государственного продовольственного распределения и сам набросал примерную форму учета.
Хлеба немного, его надо беречь. Выдавать только там, где это крайне необходимо.
— Одна из самых важных задач хозяйственного строительства и безусловно самая злободневная теперь, — говорилось в одной из его телеграмм, отосланной на места, — это сокращение числа заведений и предприятий, находящихся на государственном снабжении. Только минимум самых крупных, наилучше оборудованных и обставленных предприятий, фабрик, заводов, рудников надо оставить на госснабжении, строго проверив наличные ресурсы.
Телеграмма заканчивалась строгим предупреждением:
«За недостаточно тщательное сокращение числа предприятий буду отдавать под суд».
Иного выхода не было. Снятым с централизованного снабжения заводам следовало самим заботиться о рабочих: закупать для них хлеб в урожайных губерниях, добиваться в местных исполкомах получения земли под рабочие огороды. «Потрудитесь сами достать все, — сердито писал он председателю Правления каменноугольной промышленности Донбасса, — и соль, и на соль хлеб, и пр. Инициатива, почин, местный оборот, а не попрошайничать: если бы мне дали… Стыд!»
Владимир Ильич следил и за тем, как шла подготовка к севу озимых — для урожая будущего года. В его телеграфном запросе на этот счет в начале сентября подчеркивалось, что необходимо — «в порядке боевого приказа за сорокавосьмичасовой срок с момента получения настоящей телеграммы дать по телеграфу следующие сведения: 1) утвержденная площадь озимого клина; 2) количество засеянного озимого клина; 3) количество десятин, поднятых под зябь; 4) количество семян, полученных по нарядам из центра, путем товарообмена; 5) количество фактически распределенных семян; 6) порядок распределения; 7) какие меры приняты к спасению животноводства, достигнутые результаты…»
Организационно и практически к исходу лета вопрос о хлебе был для него, в сущности, ясен. Требовался лишь максимум деловитости, инициативы на местах. А на исходе года, как бы подводя итоги своим заботам о хлебе, он попросил Дзержинского лично поехать в Сибирь для оказания помощи местным заготовительным организациям в снабжении Центра.
Самым неотложным и важным теперь становился главный вопрос политики: возрождение промышленности, слаженный и быстрый перевод всей хозяйственной, идейно-политической, воспитательной и культурной работы на рельсы новой экономической политики.
Между тем очень многим, даже, казалось, подготовленным для любых поворотов товарищам, сделать это было совсем не просто. Некоторые из них, в частности, так еще и не поняли исторического значения плана ГОЭЛРО, считали чрезмерными его, Ленина, заботы о быстрейшем вводе в действие Каширской и других электростанций. Значит, придется затрачивать много сил не столько на практические дела, сколько на разъяснения, убеждение, перестройку других.
Сам он по свойствам своей целенаправленной, во всем определенной и вместе с тем поразительно динамической, диалектической натуры, выработанной за десятилетия сознательной жизни, был готов для любых поворотов. Его гениальный по прозорливости ум легко угадывал каждый оттенок водоворотов, течений, струй в бесконечном потоке жизни.
Еще в годы вынужденной эмиграции, а тем более после Октябрьского переворота, привыкнув заглядывать далеко вперед, докапываться до всех пружин и законов жизни, он старался не только предугадать, но и точно сформулировать необходимость определенных практических действий, чтобы в решающий момент не оказаться в положении путника, бредущего вслепую, а тем более поводыря, за которым идут поверившие в него люди.
Жизнь не терпит такой слепоты. И тех, кто не готов для движения вровень с нею и даже чуть впереди нее, того она сбрасывает с дороги. Примеров тому не счесть.
С ранней юности вырабатывал он в себе эту настойчивость в постижении сути вещей, стремление всесторонне анализировать, сопоставлять явления жизни в их общем потоке, улавливать закономерности и капризность движения, предвидеть каждое опасное отклонение, быть готовым к нему и, значит, в какой-то мере управлять им.
Так, еще в дооктябрьские годы он подробно, до мелочей продумал и сформулировал способы захвата революционным народом государственной власти в царской России, чтобы тем самым предельно облегчить затем его блистательное осуществление.
Так, еще летом 1917 года во всех подробностях обдумал он, как и что именно нужно сделать, чтобы сразу же после захвата власти, без малейшей остановки, как бы с разгона, ибо время не ждет, начать политико-экономическое преобразование страны, уверенно вести миллионы людей по хорошо обдуманному пути с его неизбежными колдобинами, оврагами, лесной глухоманью.