Об этом следует помнить, когда мы окидываем взглядом великие эпохи счастья. Их образ не должен возводиться в абсолют. Везде, где жили и будут жить люди, им присуще «слишком человеческое». Первое убийство, о котором повествует Библия, произошло вскоре после изгнания Адама и Евы из Эдемского сада. На благословенных островах, где, по убеждению многих, удалось обнаружить «естественного человека» Руссо, обнаружился также и каннибализм. Сцены «казни» можно увидеть не только в искусстве времен древнейших династий (например, на палетке царя Менеса[53]), но даже в наскальных рисунках ледникового периода. Так, в пещере Ремигия, что в испанской провинции Кастельон, обнаружен первый «святой Себастьян», пронзаемый стрелами.
В ту эпоху практиковалось побивание камнями как первый способ убийства, формально и социально возвысившийся над каиновым. Он продолжал применяться в то время, когда уже сформировалось римское право, и описывается в повествованиях исторического человека. Известнейший пример – избиение камнями святого Стефана, упоминаемое в Деяниях Апостолов (7:58). Подобные сцены делают нас свидетелями архаического явления. Приговор выносится не на основании судебных процедур, направленных на установление причинных связей (так действовал Пилат), а лишь на основании всеобщего согласия. Человека «выводят» родственники, клан, племя или часть народа, выступающая в этой роли. Когда Христос говорит о «первом» камне, речь уже идет о другом, более позднем мире и о новом понимании ответственности.
Итак, допуская отождествление каменного века с золотым, мы не должны забывать, что свету всегда сопутствуют тени. Это не перечеркивает ни картин изобилия, недоступного последующим эпохам, ни той свободы, которой древний человек пользовался как охотник и которую утратил уже тогда, когда стал пастухом.
Нельзя отрицать и того, что каменный век не ведал войн ни в героических формах мифа, ни в стратегических формах истории. Вражда и раздоры, безусловно, существовали, но не было границ в их сегодняшнем значении.
О кровопролитии, подобном «мужеубийственным» распрям гомеровских героев или нашим битвам, в каменном веке не могло быть и речи. В «Максимах о войне» Рене Кентон утверждает, что в войне на истощение потеря пятидесяти (и даже более) процентов ресурсов является нормой и не должна влиять на силу сопротивления.
Древнейшие вооруженные столкновения можно представить себе как раздоры между «дикарями» XIX века, описанные Карлом Войле в его работе об истоках войны: совершались многочисленные обряды, исполнялся боевой танец, звучал боевой клич. После этого конфликт, унесший жизни одного-двух человек, считался исчерпанным. А бывало и так, что сражались только сильнейшие воины, вожди – эта практика зафиксирована в древнейших слоях эпоса. У Гомера, когда великие сходятся один на один, оружие молчит. И люди, и боги ожидают исхода встречи.
Наряду с изобилием и с отсутствием войн в нашем понимании, заря человечества имеет и еще одну, пожалуй, даже более значимую отличительную черту. Это магическая защищенность. В человеке еще остается нечто нераздробленное, в нем непосредственно отражается то земное сияние, которое впоследствии стало отождествляться с бессмертием. В последующие эпохи такое единение с творящим началом возникало лишь как воспоминание, как исключительное явление, ограниченное во времени и пространстве: на горе Синай, у пророков, в святая святых, при экстраординарных физических и духовных состояниях.
Изначально же не существовало ни жрецов, ни посвященных – во всяком случае, в качественном смысле, предполагающем приобщение к некоему таинству. Было общее знание, присущее всем людям, как инстинкт – всем животным. Тот, в ком оно проявлялось особенно ярко, становился первым танцором, ведущим за собой остальных. Со временем он покинул круг и стал танцевать один. Появились ритуалы, проводить которые мог только он. И все же отголоски первоначального всеобщего духа дожили до позднейших времен. Муж и жена по-прежнему вступают в священный брачный союз. До сих пор существуют таинства, неведомые никакой догматике. Первые картины создавались не художниками в современном смысле слова. Искусство было, как метко подметил Иоганн Георг Гаман, праязыком рода человеческого.
Как что-либо превращается в святилище – место углубленного приобщения к тайне, имеющего определенную временную организацию, определенную периодичность, – можно лишь смутно угадывать. Этот процесс сопряжен с потерей, поскольку создает зоны меньшей значимости. В Эдемском саду святилищ не было.
В отличие от человека, жившего в древнейшую эпоху, люди исторического или даже мифического века представляют собой явления, «преломленные» во временном спектре, и сила, которая выводит их на арену, не скрывает этого. Ее можно сравнить с каскадом, изливающим воду, которая копилась в озере на протяжении нескольких тысячелетий. Эпохе строительства пирамид (астрологи называют ее эрой Тельца) должен был предшествовать долгий период накопления, инкубации. Каким он был, можно предполагать, но знать нельзя, ведь, как известно, роса выпадает в самые темные часы ночи.
Слово «магия» следует употреблять осторожно – в частности потому, что его часто используют как удобную кладовую для вещей, которые приводят нас в недоумение, но кроме этого не имеют ничего или почти ничего общего. Так называют, не разбирая, все относящееся к той не вполне объяснимой силе, чей приблизительный аналог в физическом мире – электричество. По возможности слово «магия» следовало бы заменять словосочетанием «дух Земли» (Erdgeist). Правда, этот дух становится «магическим» в узком смысле только в моменты возвращения, когда он на наших глазах сгущается, кристаллизуется и твердеет, как это происходило в первых городах – городах серебряного века.
Дух Земли – не святыня. Он не покоится в некоем огороженном, оберегаемом месте. Скорее, он концентрируется и проявляется в отдельных точках и отдельных людях, подобно тому как электричество заставляет светиться некоторые предметы – например, мачту корабля при оптическом явлении, называемом огнями святого Эльма.
Возвращение духа Земли возможно как на уровне отдельного человека, так и на уровне целых институций. В этом смысле магическими могут быть и культы, и произведения искусства, и города, и ландшафты. Возвращаясь, магия, как и миф, выдвигает вперед слабые, недостоверные фигуры. Там, где возникает слово «достоверность», она отступает.
Сущность магического определяет меньшую зримость, но большую цепкость его сил в сравнении с мифическими и историческими. Этим объясняется долгожительство одних народов и застылость других. Можно предположить, что Земля создала резерв своей древней видообразующей силы, значит, однажды магическое может перейти в наступление непредсказуемой масштабности. Это случится тогда, когда человечеству будет угрожать катастрофа, причем не только как действующему лицу мировой истории, но как части истории Земли, как виду. Возможно даже вторжение магии в техническую сферу. С магической точки зрения, материя и биос неделимы.
В отдельном же человеке магическое, как и мифическое, живет всегда, в особых случаях порождая исключительные феномены: интуитивное понимание мира природы, видение на расстоянии, способность исцелять без лекарств и пророческий дар, то есть умение понимать, чего хочет Земля.
Серебряный век описан у Гесиода без подробностей, лишь как начавшееся увядание века золотого: люди все еще счастливее, здоровее и богаче современных, а после смерти превращаются в блаженных подземных духов.
В нашем контексте серебряный век есть возвращение и магическое оцепенение духа Земли на уровне ландшафтов, вещей и людей. Эта эпоха может «выпадать» из цепочки: в таком случае медный, или мифический, век следует сразу же за золотым, то есть за праисторическим временем. Города, соответственно, могут иметь как магическое, так и героическое происхождение, то есть вырастать вокруг святилища или вокруг крепости. Здесь берут начало две основные формы власти. Родство и порядок наследования отныне бывает не только природным, но и духовным, не только по праву крови, но и по праву восприемничества. Теперь есть героон[54], и есть Гроб Господень.
Серебряный век, как магма, имеет свойство застывать. Созданная им магическая структура мало подвластна времени и почти не меняется вплоть до момента обрушения. В эту эпоху священство переживает расцвет. Формула, в том числе молитвенная, приобретает принудительный характер и замещает то, что невозможно высказать.
Магические силы могут проникнуть и в технику, представляющую собой хороший субстрат для их упрочивающего действия. Это требует особого внимания. Иероним Босх рано заметил подобные возможности. В «Тысяче и одной ночи» мы видим магически застывшую сказку – художественную форму золотого века, по природе своей принадлежащую духу Земли. Во многих местах отчетливо выражается безвременная неподвижность, принуждающая сила формулы.
Напрашивается предположение, что каменному веку предшествовал деревянный. Однако, обдумав эту гипотезу, мы быстро понимаем: каменный век и деревянный – одно и то же. Для разграничения необходимо отличие, касающееся не только материала. Сам по себе он не так важен, как занимаемая ступень в истории орудий труда, которая определяется не столько особенностями применения, сколько способом изготовления инструментов.
Подобрав с земли ветку, примат может использовать ее для защиты или нападения, однако труда, даже самого грубого, здесь еще нет. То же можно сказать и о камне, при помощи которого он сбивает с дерева плоды. Предмет, который применяется, не подвергаясь обработке, – средство, но не орудие в собственном смысле слова. Не всякое использование камня соответствует уровню каменного века.