Поскольку органов чувств недостаточно для констатации и предостережения, восприятие должно дополняться высокочувствительными инструментами. Вероятнее всего, скоро они станут незаменимым средством ориентирования не только в лаборатории, но и в повседневной жизни, превратятся в привычную часть индивидуального вооружения человека.
Если мы рассматриваем переход живых форм из стационарного состояния в подвижное как климатическое явление и связываем его с переменой климата, это не свидетельствует ни о дальности, ни о продолжительности пути. Речь идет в первую очередь об изменении графика движения.
Понимание же того, как и в какой последовательности пассажиры сменяют друг друга, может оставаться неизменным. Именно поэтому теория Дарвина в основе своей до сих пор не опровергнута – как и ее метафизическая критика, берущая начало в трудах Шопенгауэра.
Уточнение дарвиновских идей и их дополнение новыми элементами меняет, по сути, не само генеалогическое древо, а лишь характер и периодичность его разветвлений. Очевидно, здесь происходит смена точки зрения, подобная той, что лежит в основе исторической картины Шпенглера. Она затрагивает не столько содержание, сколько ход его развития. В обеих теориях заметна аналогия с растительной жизнью. Растение более зримо вторит космическим движениям и более чувствительно к ним, чем человек и животное, что превосходно проследил Фехнер.
То, что новейшие взгляды, казалось бы, приближаются к старым универсальным теориям (историко-философские – к гердеровской, зоологические – к Кювье), следует воспринимать не как движение назад, но как восхождение по спирали, свидетельствующее о прогрессе человеческой мысли. Великие теории повторяются в постоянно обновляющихся вариантах, что отвечает основному принципу органического развития, в соответствии с которым такие органы, как плавники или крылья, встречаются у самых разных животных.
В этом смысле теория катастроф Кювье может быть дополнена новыми соображениями. Этому учению присущи демиургические черты. Архитектор мира время от времени сносит свои постройки и возводит новые – в новом стиле, с применением новых принципов. Подобным образом действует ветхозаветный Иегова. Он снова и снова взвешивает людей, решая, не следует ли искоренить все это племя.
По причинам, которые будут рассмотрены ниже, слово «творение» все очевиднее запирается и от мысли, и от веры. Это парадоксальная, но неоспоримая особенность развития существа с растущим интеллектом и выраженным пристрастием к планированию. Он скорее станет говорить о генах и об исходной точке, чем о Генезисе[100] и акте творения. По сути, дело лишь в словах, в перспективах, однако они дают разветвление не менее заметное, чем различия между мировыми религиями.
Вернемся к образу поезда и представим себе, что он долго (скажем, тысячу лет) простоял на станции, а потом тронулся с места. Такой толчок, очевидно, не может не быть связанным с катастрофическими явлениями. Однако он не объясняется ими.
Выходу из мертвых точек должны содействовать силы, лежащие вне опыта, даже если это слово понимается предельно широко, а не только исторически. Здесь не обойтись без обращения к нераздельной субстанции и ее неисчерпаемым резервам, без воспоминаний о том, что было по ту сторону времени.
Пока поезд стоял, живые существа продолжали рождаться и умирать, – только в расчлененной реальности, строго внутри своих видов. Если возник новый вид, значит, к творящей силе присоединилось нечто более мощное, она соприкоснулась с пратворением. Такая способность не может таиться в самой природе. Резонно предположить ее в другом слое, вне зависимости от того, понимается ли она духовно, как Линнеем, который соотнес каждый вид с особым актом творения, или же материалистически.
Поэтому подобный толчок меняет не только биос, но и природу в целом. Системы, не принимающие этого во внимание, способны делать лишь частные открытия. Даже материализм в ходе своего неудержимого распространения будет вынужден проникнуть значительно глубже исторического слоя, а иначе утратит убедительность. «Бесконечное самосознание» человека, образующего эпоху, которое, по Бруно Бауэру, меняет мир, станет достоверным понятием только при совпадении с самосознанием мира. Там царит бесконечность.
Биос воздействует на слой земли – в этом нет ничего нового. Мы не знаем, что происходит в облаке диатомовых водорослей, в коралловом рифе, в пластообразующем лесу. Думать, будто наша историческая сущность важнее этой деятельности, – человеческое предубеждение. Даже в нашем собственном теле живет ум более высокий и план более основательный, чем в любых наших размышлениях. Там находится невидимый врач, хранитель формы. В монадах мы равны.
Новизна заключается в том, что в слоеобразовании участвует существо, осознающее себя. Вместе с ним в процесс развития вступает свобода, а также ответственность. Процесс теряет свой непосредственный, невинный характер – по крайней мере отчасти, в той половине, которая освещена самосознанием.
Хеберер, наш специалист в области гоминизации, утверждает, что «начиная с мезолита постепенно проявляется изменение в каузальности филогении гоминидов», и заключается оно во все более явном и целенаправленном участии человека в собственной эволюции. Это меткое наблюдение находится на границе палеонтологии, антропологии и истории – дисциплин, которые, сливаясь, образуют новую науку. Что же касается процесса гоминизации, то он, очевидно, не завершен и находится в состоянии кризиса, сопряженного со столкновением истории и естественной истории, мировой истории и истории Земли, свободы и предопределенности. Поток ускоряется, и на поверхность выныривают неожиданные фигуры, в том числе «глубинные чудовища».
То, что едва заметным изменениям в микрокосме не уделяется такого внимания, какое привлекают к себе видимые катастрофы, например, войны, вполне понятно и объясняется особенностями восприятия. Эффект, производимый цифрами, зачастую отвлекает нас от символического значения явления.
Однако это происходит не всегда. Есть страх, порождаемый не столько активизацией движения масс, сколько появлением чего-то чужеродного, даже если оно проникает в жизнь крадучись. Почву для восприятия таких явлений могут подготавливать массовые движения, подобно тому как шторм, внезапно отшумевший, заставляет человека напрягать слух и улавливать малейшие шумы. Среди нас, находящихся в эпицентре катастроф, многие на собственном опыте убедились в том, что свет маленьких огней порой действует сильнее, чем ужасы опустошения, которому они сопутствуют. В этой экономии кроется артистическая черта, отличающая художника, изображающего нечто страшное, от того, кто просто бьет в барабан, или эротику от порнографии.
В качестве примера такого специфического страха можно привести недавний случай: в газетах написали о том, что в сточных водах одной фабрики развилась странная фауна. Речь шла о выводке уродцев, чьи органы размножились или, наоборот, слились, образовав какие-то обрубки и рудименты. Так или иначе, это было фантастическое нарушение полярности и симметрии органического строения. Несомненно, что жизни был нанесен удар не просто на уровне отдельных особей, но гораздо глубже. Под угрозой оказался ее генетический строительный план.
С точки зрения текущих событий это может объясняться легкоисправимой производственной ошибкой на фабрике изотопов. Аварии – не редкость в техническом мире. Однако тяжелое чувство, навеянное этим происшествием, не только казалось сильнее ужаса, вызываемого несчастными случаями, но и отличалось от него качественно. Заговорил инстинкт еще более глубоко укорененный, чем стремление к самосохранению, и на то были основания. Ранг явления не зависит от того, наблюдается ли оно на небе или в пробирке.
В данном случае обнаружилось одно из мест начинающегося воспламенения Земли, а таких сейчас много. В поисках чего-то сопоставимого нам придется вернуться как минимум к мифу. Там мы найдем тот же специфический ужас, там так же рвутся из пылающих недр Земли бесформенные, многоформные и деформированные существа. Это тесно связано с низвержением богов, к которому безграничная Земля подталкивает своих сыновей, и которое Гесиод описал как бунт против отца, включающий в себя три фазы. Первая – оскопление Урана матерью Геей и сыном Кроносом, умнейшим из титанов, – по сути, домифологическая. Кровь отца богов и его член, выброшенный Кроносом, заново оплодотворяют Землю. Впоследствии Кроноса тоже свергает собственный сын – Зевс. На этом заканчивается золотой век. Чтобы его вернуть, Гея подстрекает титанов к новому восстанию против олимпийских богов и возглавляет бунт в образе змеи. Последовательность событий мифа прослеживается нечетко. Их изложение Аполлодором сохранилось, к сожалению, не полностью. Очень важно, что битва с олимпийцами отнесена к человеческому времени, а не к более раннему, и что решающую роль в ней играет Геракл: он, представитель людей, должен победить уродство, покорить нераздельное. Германские боги, борясь со змеем Мидгарда и другими чудовищами, обращаются за помощью к эйнхериям.
Сегодня человек опять поднимается на бунт, на сей раз антейский, как умнейший сын Земли и разрушитель границ, последняя из которых – стена времени. Такому мятежу должно было предшествовать свержение богов. В этом смысле ницшевское «Бог умер» – даже не приговор, а постулат, заклинание, призванное вернуть золотой век: «Хулить землю – самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!» Или: «Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет моя вечная судьба, – как провозвестник, погибаю я!»[101]
Вернемся к странным обитателям сточных вод. Тот специфический ужас, о котором мы говорили, не случайно был вызван именно этим непредусмотренным следствием нашей протейской работы. В принципе, мы уже давно занимались подобными вещами эмпирически, экспериментально. Операции, которые Дриш производил с эмбрионами морского ежа в Неаполе, а Шпеман – с зародышами амфибий во Фрайбурге, уже стали историей биологии. Кроме того, они олицетворяют стиль времени. В этом же контексте следует рассматривать эксперименты художников и попытки проникнуть в древнейшие слои психики при помощи новых ключей. А если ключ начинает вращаться, это признак того, что замок вот-вот откроется.