В отношении той точки, в которой находится наше исследование, можно сказать, что человек меняется независимо от генетического эксперимента. Не имеет смысла объяснять это влиянием обстоятельств, которые в социологии называют средой, в фаунистике – биотопом, в истории культуры – стилем, хотя все это, вместе со своей техникой и экономикой, участвует в процессе. При том, что астрологи называют вхождением в новый дом, обстановка тоже меняется.
Разумеется, где-то это становится заметным раньше, где-то позже. При перемене мест наблюдаешь разные картины. В городах и тех загородных районах, чей специфический трудовой характер приближен к совершенству, явно меняются не только форма и образ жизни, но и габитус, причем эти изменения измеримы и физиогномически, и характерологически, и антропологически. Если изменение климата находит осязаемое выражение в таянии ледников, то здесь проявляются столь же осязаемые анатомические и морфологические особенности, не говоря уж о психологических.
Следует снова коснуться вопроса о том, в какой степени мы имеем дело с явлениями конца эпохи, с отличительными чертами мегаполисной культуры. Хрестоматийный пример, сразу же приходящий на ум в этой связи, – закат Римской империи. Можно назвать ряд соответствующих признаков: цезаризм, расширение латифундий[103] за счет бедственного положения мелкопоместного крестьянства, падение нравов, увеличение концентрации необратимых судьбоносных решений, эллинистическое искусство, большие технически сложные стройки. Это одна точка зрения.
Стоит наблюдателю немного сменить позицию, и увиденное перестает вписываться в шпенглеровскую систему. Обнаруживаются не менее определенные признаки начала, зарождения. Шпенглер справедливо отметил, что Россию, чье состояние он сравнивает с империей Карла Великого, следует вынести за скобки. Речь идет не о региональных различиях, а о появлении нового типа, формирующего и нации, и даже расы. Ему соответствует господствующее миро- и жизнеощущение, растущий оптимизм рабочего, его вера в свою способность менять время, которая слабо мотивирована теоретически и в то же время глубинно оправданна и прогностически ценна.
Таким образом, окружающая среда может предоставлять нам противоречивые сведения. Оставаясь в рамках этой темы, позволим себе отметить, что мы уже не знаем, улучшилась ли раса со времен готики или же ухудшилась. На этот счет высказываются разные мнения. Барельефы колонны Траяна больше напоминают сегодняшних людей, чем персонажи картин Рогира ван дер Вейдена или Яна ван Эйка. Но уже Иероним Босх изображал поразительно современные лица. В сегодняшнем искусстве так часто встречается отвращение к человеческой физиономии, что это можно причислить к универсальным симптомам.
Во все времена габитус характеризуется определенными моделями. Раньше люди стремились быть похожими на монархов, копируя их прическу и форму бороды. Сегодняшние образцы для подражания – фотогеничные фигуры, чьи внешние особенности и даже голоса распространяются повсеместно. Снижение бесспорно, однако оно не должно вводить нас в заблуждение относительно принципиальной метаморфозы и ее динамики. С одной стороны, лиц, достойных того, чтобы ваять их из камня, отливать в бронзе и чеканить на монетах, становится меньше. С другой стороны, кинопленка как коммуникативное средство рабочего мира отказывается признавать главенство исторической личности. На это, как и на любую селекцию, можно смотреть двояко.
В том, что касается атлетизма, мы, пожалуй, можем соперничать с любой из прошедших эпох. Здоровых людей сегодня больше, чем когда-либо. Больных, кстати, тоже. Однако и здесь мы не должны теряться в противоречиях, не должны останавливаться перед ними. Правильнее будет признать, что резервы, необходимые для изменения мира и вхождения в новую формацию, уже существуют и быстро накапливаются. Биос как вулкан: Земля может в любой момент преподнести нам новый взрыв, сопровождаемый удивительными явлениями.
Одно из таких явлений – резкий рост населения Земли при физическом и духовном включении чуждых, особенно цветных, рас в развитие техники как мирового языка. Этот процесс сопряжен с определенными опасностями и имеет свои преимущества. Другое характерное явление – то, что сегодня называется равноправием полов.
Все это вместе взятое означает невероятное увеличение потенциала, причем не только в количественном понимании, но и в биологическом, а также в духовном.
В контексте такой подготовительной деятельности признаки конца эпохи второстепенны, decadence обнаруживается лишь островками. Как многие наши проблемы, они утрачивают значение при обобщении: таким же образом с карты, когда она печатается в более крупном масштабе, исчезают названия некоторых мест, хотя сами они продолжают существовать.
Между тем мы знаем по опыту, что варварство куда опаснее декаданса, который, по сути, представляет собой такое же жизненное явление, как и любое другое. Он занимает свое место в общей картине, и его присутствие в ней необходимо, поскольку он один придает ее чертам некоторую утонченность, ретуширует ее, а кроме того имеет сохраняющее и транслирующее значение, выступая в роли моста. Благодаря ему в историческом мире появляются оазисы. Яркий пример тому – Византия.
В отношении вопроса о прогрессе метафизик занимает иную позицию, нежели приверженец историософии. С метафизической точки зрения, потенциал космоса всегда один и тот же. Никакие шаги вперед или назад, подъемы или спады его не меняют. Его ценность неизменна и заключена в себе самой. Свобода тоже вечна и нерушима, вне зависимости от того, проявляется она во времени или нет – там она никогда не бывает прочной.
Историософия же исходит из того, что время бежит направленно и что свобода связана с ним таким образом, который делает ее видимой. С этой точки зрения, прогрессом может быть только прогресс в свободе. Он та великая эволюция, которая является основой для правового, политического и экономического развития. За свободой следуют свободы.
Вопрос в том, не становится ли такое понимание прогресса иллюзорным при освещении исторических событий у стены времени, то есть с внеисторической позиции. Для одних этот вопрос затрагивает соотношение судьбы и свободы, которое человек снова и снова пытается вычислить, чтобы понять, насколько над ним властны звезды. Для других – соотношение судьбы и инстинкта, часто нечеткое из-за того, что в качестве средства сопоставления используется разум. Несвобода возможна при любом уровне интеллекта.
Во время революций свободы становится меньше. Производимый сдвиг поглощает [ее]. Поначалу она воспринимается как цель, потом движение ускоряется, а путь становится уже и делает внезапные повороты. На этих изгибах либералы спрыгивают с поезда.
Подлинная цель всегда отличается от подразумеваемой. В ней реализуется нечто более глубокое, чем политические замыслы. Когда конституирующие элементы бледнеют, проступает сама конституция. Подвижные переменчивые силы слабеют, и складывается новая гармония, новое равновесие.
При этом формирующиеся типы могут оказаться очень похожими на преодолеваемые, что зачастую приводит к дезориентирующим повторам в последовательности ступеней, к освежению старых принципов. Здесь революционеры, опять же, сходят с пути, или же революция пожирает своих детей.
В какой степени человек ответствен за собственную эволюцию? В какой степени он способен контролировать свое развитие, особенно в отношении свободы, и понимать, идет ли он вперед, назад или стоит на месте? Перед кем человек может быть ответственным, если он одинок в пустыне, в безбожном пространстве? Ницше – первый, кого взволновали, вернее даже потрясли соображения, мечты и опасения такого рода. Это было его судьбой и всегда будет его заслугой. Ответственность он оставил за «высшим» человеком.
Вернемся к аналогии с железной дорогой. Можно представить себе, что поезд продолжил путь без пассажира, который, выйдя на станции, увлекся какими-то делами и пропустил отправление. Или его, человека, оттеснили на запасной путь. В истории Земли такое случалось уже не раз.
Опасения чего-то подобного возникают все чаще, выражаясь в страхе перед затвердением, одеревенением, окаменением форм. В таких случаях жизнь оставляет после себя сброшенные маски. В любом зоопарке ощущается это застывшее, неизменное, часто причудливое совершенство.
Угрозу застывания также несет в себе рациональное мышление, все с неумолимой точностью измеряющее, особенно в технической сфере. Напрашивается сравнение с миром насекомых, в первую очередь с общественными видами. Оно наглядно демонстрирует вышеупомянутое возвращение принципов.
К таким решениям жизнь прибегает на разных ступенях. Объединяющие их признаки – образование государств, ульев и колоний, создание биологических классов, более дифференцированных, чем социальные и экономические, специализация и социализация половых аспектов, коллективная забота о потомстве, строительство крупных сооружений, складское хозяйство и так далее. Все это – проявления мощного устойчивого стремления, которое апробирует себя уже на ранних формах, экспериментируя с ними.
Размышления о развитии в таком направлении часто выливались в утопические картины. Так, уже около 1602 года Кампанелла создал «Город Солнца», считая источниками своего вдохновения одновременно и Библию, и природу. Физик может ссылаться на Священное Писание не в большей степени, чем теолог – на физические законы. Метафизик же синоптически преодолевает разрыв между ними. Во главе Города Солнца стоит священнодействующий монарх. Нет ни границ, ни частной собственности. Рабочий день длится четыре часа, зачатие и воспитание детей контролируется государством.
Утопический социализм Фурье, развившийся в первой трети XIX века, рассматривает мир как творение несовершенной отливки, которое развивает само себя, используя стихийные явления в качестве средства перехода в более высокую фазу. Человек участвует в этом процессе благодаря научным знаниям. Над Северным полюсом он водрузит световую корону, чье сияние сделает замерзшую землю плодородной. Люди изменятся физиологически: станут выше ростом, а продолжительность жизни превысит сто лет. Будут практиковаться генетические вмешательства в мир животных. Население Земли достигнет устойчивой цифры в три миллиарда. Женщины разделятся на биологические классы: рожать будут производительницы, любовницы же не смогут иметь детей. Власть над миром сосредоточится в руках омниарха. Художественная одаренность станет всеобщей, наступит период счастья, которое коснется не только людей, но и животных и даже неживой природы. Учение Фурье, как и учение Сен-Симона, сыграло важную роль в развитии французского социализма и событиях июльской революции 1830 года. Эта теория питала синдикалистски и анархистски настроенные умы, равно как и истоки почти любого социалистического стремления. Внеся свой вклад в общественный переворот, она, подобно всем мечтам о счастье, поблекла, когда столкнулась с государственным планом и его рациональностью. Однако не исключено, что эта идея – не в подробностях, которые зачастую абсурдны, а как поэтический замысел – вновь обретет притягательность, если революционные силы Земли отчетливее выступят из революционных планов вселенной.