И. П. БОРОДИН
ПЕРЕД СУДОМ СОВЕСТИ
Есть ли бог? Лет до пятнадцати я как-то не задумывался серьезно над этим вопросом. Родители мои хотя и не были воинствующими безбожниками, однако с церковью ничего общего не имели. Жили мы в Оренбурге около Никольского собора, но ни отец, ни мать не ходили туда. Не было у нас в доме ни икон, ни других предметов, которые изобличали бы в хозяевах людей верующих. Не отличались религиозностью и мои сверстники, с которыми я дружил.
Живя сызмала в такой обстановке, я, естественно, не испытывал никаких религиозных чувств, и мне казалось дикостью ходить в церковь или, проходя мимо нее, креститься, как это делали некоторые старухи. Рядом с нами жил священник. Когда он проходил мимо нашего дома, я всегда с чувством неловкости смотрел на него, удивляясь нелепости его одежды, длинным волосам и не понимая, зачем ему нужно таскать на себе бронзовую побрякушку— крест, который болтался у него на животе.
Словом, с детских лет я был неверующим. Но, как теперь это мне ясно, я тогда считал себя неверующим не потому, что был твердо убежден в правоте атеизма, а лишь по той причине, что с детства мне никто не старался привить религиозных взглядов. Однако ни отец — рабочий лесхоза, ни мать — малограмотная женщина не могли преподать мне глубоких уроков атеизма, да и в школе, где я учился, атеистической пропаганде не уделялось в то время должного внимания. Этим и сумели воспользоваться многоопытные церковники, которым удалось на долгое время затянуть меня в свое религиозное болото.
Произошло это в трудные годы Великой Отечественной войны. Отец ушел на фронт на другой же день после нападения немецко-фашистских захватчиков на нашу Родину. Через несколько месяцев мы получили извещение о его гибели. Это вызвало тяжелые переживания и у меня, и у матери.
Нашим горем не замедлил воспользоваться сосед — священник Виктор Утехин, о котором я уже упоминал.
Вначале он просто выражал нам соболезнование, высказывая слова утешения, а потом постепенно при встречах стал заводить со мной разговоры на религиозные темы.
Я не придал особого значения этим беседам. Но мне было даже интересно посостязаться с ним в спорах, я был уверен, что сумею разоблачить перед ним несостоятельность религиозных взглядов и доказать правильность материалистических взглядов на природу, на жизнь.
Но увы, я переоценил свои силы. Когда мы впервые беседовали с ним в 1944 году, я учился лишь в седьмом классе и мне шел только пятнадцатый год. А ему в то время было за пятьдесят, и у него был большой опыт по «улавливанию душ» в религиозные сети.
Во время наших диспутов я часто не находил достаточно веских доводов, чтобы опровергнуть утверждения противника, зато он нередко ставил меня в тупик и в конце концов сумел поколебать мою веру в материальность мира.
И вот примерно год спустя после моей первой беседы с ним я не ответил отказом на предложение одного из приятелей зайти в собор послушать пение. Отец Виктор заметил меня там, и в конце службы церковный староста преподнес нам с приятелем по червонцу.
— Помяните погибших на поле брани воинов, — сказал он, вручая неожиданную подачку.
А какая-то женщина в монашеском одеянии в дополнение к деньгам вручила нам по небольшой сдобной булке. Как она была кстати: мы с матерью в тот день ничего не ели, кроме пустых щей без хлеба, так как полученное по карточкам израсходовали раньше, а новые карточки еще не получили.
Только после я понял, что эти подачки были не чем иным, как приманкой. Никакими средствами не стесняются церковники, лишь бы заполучить новую овцу в свое стадо.
С этого времени всякий раз, когда у нас дома истощались запасы продуктов, я стал украдкой от товарищей ходить в церковь. И не было случая, чтобы я возвращался оттуда без куска хлеба или лепешки, которые обычно раздавали там старушки, прося помянуть «усопших и убиенных».
Так постепенно я все больше и больше отдалялся от товарищей, уходил из-под влияния школы, все крепче опутываемый церковниками, залучившими меня в свои тенета.
Дело кончилось тем, что в 1947 году по окончании средней школы я, мечтавший о получении профессии врача, сбитый с толку церковниками, подал заявление в духовную семинарию.
Сначала я сделал попытку поступить в Московскую семинарию, но меня не приняли туда по состоянию здоровья.
Вернувшись домой, я подал заявление в медицинское училище и был принят туда. Но в январе 1948 года новый архиерей Оренбургский и Бузулукский Борис, до этого являвшийся ректором Саратовской духовной семинарии, пригласил меня к себе и стал уговаривать, чтобы я бросил медицинское училище и поехал учиться в Саратовскую семинарию, уверяя, что туда я буду принят.
Мне не хотелось расставаться с училищем, которое могло дать мне хорошую, уважаемую профессию фельдшера и открыть путь в медицинский институт. Но дома у нас сложилась тяжелая обстановка в связи с тем, что у матери был обнаружен рак желудка. Она была прикована к постели. Ей требовался уход. Архиерей узнал об этом и воспользовался нашими затруднениями. Он заявил, что церковь возьмет мою мать на свое обеспечение и выделит для ухода за ней одну из «христовых служанок» — монашку. Этим, собственно, меня и купили.
С января 1948 года я стал воспитанником духовной семинарии.
Церковники, таким образом, не ограничились только тем, что затянули в свое темное царство меня самого. Они решили сделать из меня активного деятеля церкви, научить умению околпачивать простачков, искусству одурманивать головы верующим, научить приемам улавливания в религиозные сети недостаточно грамотных, слабых духом людей, неопытных юнцов, каким был в свое время я.
Конечно, нельзя винить только церковников, виноват был и я в случившемся. С самого начала сближения со священником надо было рассказать об этом товарищам, учителям, поделиться с ними своими сомнениями. Но мне мешал в то время какой-то ложный стыд, я боялся насмешек, недобрых взглядов и осуждающих слов. Вот, мол, учили-учили его, а он перед попом спасовал. Словом, не хватило у меня духу быть прямым и откровенным в коллективе, среди которого я рос и воспитывался.
А стыдиться было нечего. Ведь религия имеет вековые традиции и опыт, и ее дурман способен затуманивать, опьянять несознательные головы людей, которые почему-либо не сумели или еще не успели выработать в себе твердых материалистических убеждений.
Надо сказать, был тут в какой-то степени повинен и коллектив, членом которого я являлся. Он почему-то не замечал, что происходило во мне и со мной, не интересовался, где и как я провожу время. А между тем последние три года учебы в школе я вел замкнутый образ жизни. Пропускал занятия без уважительных причин, плохо готовился к урокам, отказывался от общественных поручений. В общем я решил готовить себя к другой, «загробной жизни».
И вот я в семинарии. Первое знакомство с церковной средой, с семинарскими порядками произвело на меня удручающее впечатление. Сейчас диву даюсь, как мог я в то время безропотно выполнять такие нелепые, несогласуемые с разумом занятия, как целование икон, соблюдение постов, челобитие, «причащение телом и кровью господней» под видом вина и хлеба и т. д.
Но затем постепенно религиозная мишура увлекла, я стал по нескольку часов в день тратить на заучивание религиозных догм, старался неуклонно соблюдать правила поведения, установленные для воспитанников семинарии. Как и другие семинаристы, бил сотни поклонов в день, постился, простаивал, не шелохнувшись, дневное богослужение (около трех часов).
Одновременно слушал поучения наших наставников на занятиях, читал так называемое священное писание.
При поступлении в семинарию я был, если можно так выразиться, умеренно верующим. Но посты, моления, поучения сделали свое дело: вскоре я стал настоящим фанатиком и по нескольку раз в день исступленно повторял слова христианских молитв. И искренне удивлялся, как это раньше я мог быть неверующим и не ходить в церковь.
Были среди семинаристов и такие, которые поступали в духовное учебное заведение, руководствуясь лишь материальными соображениями. Большинство из них, даже став попами, так и остались неверующими. Но кое-кто из таких людей, против своего ожидания, стали верить. Такая метаморфоза чаще всего происходила с очень молодыми семинаристами, которых семинарская обстановка лишала психической устойчивости и собственной воли.
Из этого следует, что не так уж трудно заставить некоторых подростков верить — немножко внушения, немножко принуждения — и на чистом воске детской психики могут надолго отпечататься одурманивающие разум фантастические образы религиозных мифов, библейской мистики. Говорю эти слова для того, чтобы люди, ведающие воспитанием детей, имели это в виду и не оставляли их без своего влияния и надзора, как это было когда-то со мной.
Вначале семинария представлялась мне средоточием непорочной чистоты, высокой правды, христианской любви. Однако внимательно присмотревшись, я заметил многое такое, что шло вразрез с моими представлениями.
Как-то один из наших преподавателей заметил семинариста-новичка с книгой избранных произведений В. И. Ленина.
— Увлекся трудами Владимира Ильича, — пояснил семинарист в ответ на вопросительный взгляд преподавателя. — Удивительно глубоко и интересно.
— Да, да, — кивнул головой преподаватель, — Ленин — это же гениальный ум, величайшего благородства человек…
А на другой день семинариста вызвали в канцелярию и заявили, что он отчислен из семинарии.
— Почему? — с недоумением спросил юноша.
— Из тех, — ответили ему, — кто интересуется сугубо мирскими делами, к каковым прежде всего относятся политика, а также материалистическая философия, едва ли получатся духовные пастыри, на которых могла бы полагаться церковь…
И с этими словами вручили любознательному юноше справку об отчислении из семинарии.
Таких случаев было немало.